– Вот гады!

На глазах у миссис Коллинз ее муж швырнул телефон на столик в больничном кафетерии. Этажом выше его теща лежала без сознания в отдельной палате, но дела настигли его даже здесь. Даже в сочельник.

– Что стряслось? – невольно спросила миссис Коллинз.

С притворно озабоченным, преданным видом она изображала, будто выслушивает бубнеж мужа про каких-то «гадов», проткнувших шины всех бульдозеров и грузовиков. Краем уха она услышала, что этот «долбаный проект «Лес Миссии» нужно было запустить еще месяц назад, но кто-то целенаправленно устраивает диверсии. Бесконечные проволочки обходятся слишком дорого. Строительство на грани срыва. Вот-вот настанет срок выплачивать ссуды. Ей, черт побери, неплохо бы поумерить свои аппетиты.

Сколько раз он вот так начинал заводиться? Пять раз в месяц? А в период аудита – десять? Она могла бы записать это на магнитофон и только нажимать на клавишу, чтобы избавить себя от этой перепалки. «Как, по-твоему, Кэтлин, откуда на все это берутся средства? Уж всяко не из твоей богадельни!» – «Помилуй, Брэд, это ведь я превратила «Тенистые сосны» из налогового убежища в доходный бизнес!» – «В доходный бизнес?! Да этот стариковский приют не способен прокормить даже тебя одну!» Раньше их примирял секс, но когда это было? И как ему самому не надоело себя слушать днями напролет? Господи, неужели он еще не умолк? Нудит и нудит.

Миссис Коллинз только кивала, почесывая шею под бриллиантовым колье. Зуд не проходил. А все потому, считала миссис Коллинз, что она безвылазно торчит в этой больнице, ожидая, когда ее мать придет в сознание. Мало того, что она вся стала липкой от пота, так еще и голову не могла помыть в общем больничном санузле – ужас какой-то. И надолго ли у нее хватит сил сдерживать свою ненависть к этому зануде?

– Да ты меня не слушаешь! – взвился он.

– Я очень внимательно слушаю, Брэд. Действительно, все это ужасно. Продолжай, пожалуйста, – сказала она.

Муж не умолкал; глядя через его плечо, миссис Коллинз видела, что в коридоре не протолкнуться из-за каталок с вновь прибывающими пациентами. Их, чего доброго, начнут размещать прямо в столовой на полу, как умирающих солдат в фильме «Унесенные ветром». Хорошо, что ее матушка этажом выше занимала комфортабельную отдельную палату, куда спокойно поместились бы еще две койки. А эти нищеброды, размышляла миссис Коллинз, не ровен час, их убьют, если слезут со своих каталок. Она, во всяком случае, именно так бы и поступила. Не в ее характере мириться с подобным хамством. И как следствие, считала миссис Коллинз, она купается в роскоши, а неимущим для этого безнадежно не хватает мозгов.

На миг ей представилось, как эти оборвыши поднимаются с каталок и единым фронтом выдвигаются в столовую, чтобы вырвать язык у ее мужа. А что, миссис Коллинз была бы совсем не против. Она уже беззвучно молилась о таком исходе, устав разубеждать мужа, будто весь мир восстал против него, хотя одного беглого взгляда на его положение и многочисленные банковские счета было бы достаточно, чтобы на все сто процентов убедиться в обратном.

А потом, разобравшись с ее муженьком, пусть бы эта толпа ринулась наверх, вытащила мамашу из комфортабельной одноместной палаты и вздернула рядом с ними на веревке, свитой из тончайшей простыни лучшего качества. Пусть бы мать, забывшая то, чего не могла забыть миссис Коллинз, болталась в петле рядом с ними. За наполненную водкой бутылку из-под воды. За нищету и вечные долги. За потакание садисту, который хлестал родную дочь шлангом и в декабрьскую стужу мокрой выгонял на задний двор. А мамочка сидела тихо как мышь, не делая ни малейшей попытки прекратить эти зверства, хотя возможностей таких было предостаточно.

– Если ты псина, так и живи во дворе, как псина, – приговаривал он.

А что мать? Да ничего.

Вот уже восемь лет миссис Коллинз наблюдала, как материнские воспоминания одно за другим катятся в тартарары. Восемь лет миссис Коллинз держала в ежовых рукавицах эту богадельню, чтобы окружить мамашу такой заботой, какой сама никогда не видела в родительском доме. А все почему? Да потому, что так заведено в семействе Коллинзов. Но не Кайзеров. Кайзеры гниют в коридоре на каталках, а Коллинзы нежатся в отдельных палатах. Кайзеры мрут от водки, которую с немалой выгодой продают им Коллинзы. Теперь она в стане Коллинзов. Потому-то восемь долгих лет миссис Коллинз делала для своей матери все возможное и в благодарность ждала только одного: чтобы старуха отошла наконец в мир иной. Чтобы попросту окочурилась, избавив дочь от необходимости вспоминать за обеих. Чтобы окочурилась, избавив дочь от необходимости высиживать рядом с ней в гостиной и смотреть нескончаемые дневные ток-шоу, в которых жертвы домашнего насилия подробно отвечают на вопросы телеведущих всех цветов кожи, вероисповеданий и сексуальных ориентаций, а доморощенные психологи из аудитории твердят, что родители этих жертв определенно сами некогда подвергались насилию. Чтобы окочурилась, избавив дочь от зрелища тупых слез, проливаемых тупицами.

Доведись этим тупицам хотя бы на три месяца поменяться местами с Кэти Кайзер – им было бы о чем лить слезы. Им бы хоть на сутки стать пепельницами для своих папаш. Им бы изо дня в день выслушивать, какие они уродины. Им бы, страдая от истощения, изо дня в день выслушивать, что они – жирные свиньи. Им бы постоять мокрыми на морозе, видя перед собой только алюминиевый сайдинг тесного родительского домишки. Пусть бы попытались узреть в этом сайдинге отражение прекрасного будущего.

Им бы впиваться что ни ночь ногтями себе в ладони, чтобы не уснуть вечным сном на обледенелом заднем дворе. Им бы посмотреть, как отец тем временем напивается в теплой кухне. Только тогда у них появится право рассуждать, не подвергался ли в свое время насилию этот мерзкий алкоголик. А то ведь всякое бывает. Представьте себе, мучителями родных детей становятся и те, кого никто и никогда не мучил. Извечный вопрос: что было раньше – курица или яйцо? Как знать. Всегда кто-то бывает первым. И хоть бы раз. Хоть бы один-единственный раз за все эти восемь лет переливания из пустого в порожнее на студийном диване оказался какой-нибудь честный отец – да она бы тут же пожертвовала ему миллион.

– Проснулся я как-то утром и решил: отныне буду гасить сигареты о дочурку.

– Но по какой причине? Оттого, что именно так вас истязали в детстве? – спросит его ведущий.

– Да нет. Со скуки.

Миссис Коллинз тут же отправила бы ему чек в благодарность за прямоту, а другой чек – его детям, понимающим, наверное, каково жилось Кэти Кайзер. А всех остальных заставила бы хоть один день побыть в ее шкуре. Чтобы к вечеру до них дошло: она, черт побери, не лужа у них под ногами.

– Кэтлин? Ты что, не в себе? – взъелся ее муж.

Миссис Коллинз сверилась с настенными часами. Пока суд да дело, прошло десять минут.

– Прости, милый, – выговорила она. – Мне слегка нездоровится. Повтори, пожалуйста: что ты сейчас сказал?

– Я сказал, что вынужден ехать в Лес Миссии – разбираться с этим хулиганством. Понятно, что сегодня сочельник, но сроки поджимают.

Он напрягся, будто ожидая, что жена примется рвать на нем новую дорогую рубашку-поло, когда услышит о его предстоящей отлучке. Но она только улыбнулась.

– Разумеется, милый. Вечером, после завершения всех трудов, тебя будет ожидать лучший в мире рождественский ужин.

– С тобой все нормально, Кэтлин? – усомнился он.

– Разумеется, – повторила она, точно выверяя улыбку.

– Это правда?

– Езжай по делам. Я буду наготове.

С этими словами она поцеловала его в губы. Надумай она сделать ему минет по случаю их годовщины, не осушив перед тем трех бокалов шардоне, он и то не был бы настолько поражен. Миссис Коллинз много значила для мужа. Но ждать от нее понимания не приходилось.

– Ладно, – сказал он. – если что понадобится – звони.

Жена кивнула, и они распрощались. Как только он скрылся из виду, миссис Коллинз заметила, что до крови расцарапала себе ладони. А до этого даже не чувствовала, как впивается ногтями в кожу. Она обвела взглядом лежавших на каталках чумазых пациентов.

Все они сверлили ее глазами.

Она не сомневалась, что в отсутствие мужа стала единственной их мишенью. Полученных ею знаний истории оказалось достаточно, чтобы припомнить, как бунтари обходятся с женами богачей. Миссис Коллинз догадывалась, что все эти людишки пытаются нагнать на нее страху, но они не учли главного.

Для нее они значили не больше, чем алюминиевый сайдинг.

Игра в гляделки продолжалась с минуту. Когда последний из игроков заморгал и опустил взгляд, миссис Коллинз вышла в коридор. Можно приписать это здравому смыслу. Или внутреннему голосу. Но что-то ей подсказывало: надо немедленно забрать отсюда сына и отвезти домой. А там налить себе вина и полежать в ванне. Повторно воспользоваться душем в больничном санузле, хоть и отдельном, было выше ее сил. Вернувшись в палату, она застала такую сцену: сын читал вслух ее матери, хотя та по-прежнему лежала без чувств.

– «Чтобы лучше видеть, дитя мое», – декламировал он.

– Поехали, Брэйди, – шепнула она.

– Я хочу еще посидеть с бабушкой, – прошептал он в ответ.

– Бабушка без сознания, – не уступала она.

Брэйди заупрямился.

– Нет. Бабушка в сознании. Мы только что с ней беседовали.

– Не выдумывай. Бери куртку.

– Я не выдумываю.

Миссис Коллинз посмотрела на свою мать, лежащую в глубоком забытье. Сын любил жестокие розыгрыши, но так низко еще не опускался.

– Считаю до трех, Брэйди Коллинз. На счет «три» ты будешь приговорен к собачьей конуре.

Но Брэйди не шевельнулся.

– Честное слово, мы с ней беседовали, – повторил он.

– РАЗ, – начала миссис Коллинз.

– Бабуля, проснись, – окликнул Брэйди.

– ДВА, – прошипела его мать.

– Умоляю, бабуля! Иначе она меня увезет!

– ТРИ!

Схватив сына за плечо, миссис Коллинз развернула его к себе. Она смотрела на него в упор.

– Если будешь устраивать сцены в общественном месте, останешься в собачьей конуре на всю рождественскую ночь, до самого утра. Богом клянусь.

У ее сына потемнели глаза. Сколько мог, он выдерживал материнский взгляд. Но вскоре сделал то, что на его месте сделал бы в присутствии матери кто угодно. В том числе и его отец.

Брэйди моргнул первым.

Как только они вышли из палаты, на миссис Коллинз накатила тревога. Но не оттого, что им пришлось идти через все здание под взглядами всякой шушеры, хотя приятного в этом было мало. И не оттого, что по дороге домой они то и дело натыкались на серьезные аварии, упавшие деревья и очереди на бензоколонках.

Нет. Проблема заключалась в ее сыне.

– Мам, скажи свое имя, – попросил он.

– Кэтлин Коллинз.

– Нет, другое. Как тебя раньше звали? До встречи с папой?

– Кэти Кайзер. А что?

– Да ничего, я просто так спросил.

Возможно, миссис Коллинз и не была самой нежной матерью на свете, но сына своего знала как облупленного. Брэйди никогда не задавал лишних вопросов. Точь-в-точь как его отец. Но сейчас в нем прорезалась какая-то вкрадчивость. Тошнотворно-любезная. Он одарил ее расчетливо-дружелюбной улыбочкой. Как в фильме «Степфордские жены». Чтобы молчание выглядело примирением. Длинная подъездная дорога вела через все поместье. Машин прислуги сегодня здесь не оказалось. Без кота мышам раздолье. Миссис Коллинз осталась наедине с сыном.

– Мам, хочешь сэндвич? – предложил он.

– Нет, спасибо. Первым делом я хочу принять ванну. Ты ничего не забыл?

– В смысле?

– Я досчитала до трех. Так что не подлизывайся. Ты знаешь правила. Если ведешь себя, как псина, то и обращение с тобой будет, как с псиной. Марш во двор.

В воздухе повисла тишина. Миссис Коллинз, в противоположность своему отцу, не любила наказывать единственного ребенка. Она никогда не хлестала Брэйди шлангом. Не держала ночь напролет под открытым небом. И позаботилась о том, чтобы на заднем дворе стояла конура, где можно укрыться от непогоды. Но правила были придуманы не напрасно. Ей предстояло воспитать сына так, чтобы он стал лучше, чем она сама. Ей предстояло указать ему на алюминиевый сайдинг, чтобы сын рисовал на нем собственные мечты. Для своей же пользы.

– Ровно на один час, Брэйди. Или хочешь на два?

Он молчал. И буравил ее взглядом. Как свернувшаяся перед броском змея.

– Один, – выговорил он.

– Вот и хорошо. Посидишь во дворе ровно час, пока мама будет принимать ванну.

– Я понял, мама, – сказал он.

Она предвидела бунт. И устыдилась, не заметив никаких признаков неповиновения. Вероятно, сегодня она перегнула палку. Но кто-то же должен следить, чтобы сын усваивал все уроки, а иначе быть ему среди тех, кого на каталках держат в больничном кафетерии, правда ведь? Ну разумеется. Поэтому она самолично вывела его на задний двор и поставила у собачьей конуры; все это время за ними наблюдал олень. Сыну она позволила не снимать куртку.

– Я тебя люблю, Брэйди, – сказала миссис Коллинз перед тем как вернуться в теплую кухню, к бокалу охлажденного шардоне.

Брэйди промолчал. Он забился в конуру и, как полагается, смотрел оттуда на мать. Бабушка предупреждала, что так и будет. Она подробно проинструктировала Брэйди, как ему себя вести, а потом смежила веки и притворилась спящей, чтобы не спугнуть его мать. Зачем отвлекать ее на тривиальности: вот матушка проснулась, ну и что?

– Брэйди, пока будешь томиться во дворе, сможешь сделать бабушке большое одолжение?

– Конечно, бабуля.

– Когда тебя опять загонят в собачью конуру, приложи усилия, чтобы такое больше не повторялось. Наша семья нуждается в оздоровлении. Верно?

– Верно, бабуля.

Старуха расплылась в беззубой улыбке.

– Спасибо тебе, Брэйди. Ты чудесный мальчик. Знаю, тебе приходится нелегко. Этот мир слеп к старикам и детям. Хочешь, открою тебе один секрет?

– Какой?

– При игре в прятки нам нет равных.

В предвкушении пенной ванны миссис Коллинз поднялась на второй этаж; а ее сын тотчас же прокрался в дом и шмыгнул на кухню. Тонкими, окоченевшими пальцами он вытащил из подставки длинный нож. А потом бесшумно, как наставляла бабушка, двинулся наверх.