— Отец, мне кажется, ты ведешь себя совершенно безрассудно!

Джорем поморщился. Его сестра, похоже, опять вознамерилась затеять сцену, — очередное действие в драме, которая затрагивала всех без исключения обитателей Кэйрори, приводя их в состояние тихого исступления. Вот уже двенадцать дней дождь лил без перерыва, — нет, даже четырнадцать: он забыл о тех двух днях, когда добирался домой из монастыря. Он прибыл сюда промокшим насквозь.

Посевная была уже позади, — кстати, пахота также прошла с запозданием, — и хотя зимние амбары замка были полны запасов, оставшихся с прошлого урожая, и угроза голода пока еще ни над кем не нависала, эти постоянные холода и влажность погружали людей в состояние досадливой тревожности. Замок пропах влажным бельем, влажными постелями, влажной растопкой и выгребными ямами, нуждавшимися в осушении.

Кроме того, приехал в гости Райс. Джорем и сам толком не знал, во благо это, или нет. Разумеется, после свадьбы всем станет куда легче, но сейчас Ивейн тосковала по своему нареченному, когда он был далеко от нее, и тосковала в десять раз сильнее, когда он был рядом.

Слава святому Михаилу и святой Женевьеве, хотя бы Катан находился при дворе. Слава Небесам, со временем он хотя бы смягчился в своем отношении к Райсу и больше не утверждал, что их сестра совершает мезальянс. Джорем искренне любил Ивейн. В отличие от Катана, который верил всем этим глупостям насчет женской природы, Джорем знал, что сердце ее столь же страстное и горячее, как у братьев, и она столь же бурно отдается владеющим ею чувствам… Он не в силах был понять, как столь очевидный факт мог бы укрыться от любого Дерини, или обычного человека, наделенного проницательностью… или хоть даже собаки…

Со вздохом он вновь незаметно проверил свои ментальные защиты. Райс, ощутив колебания полей, покосился на своего друга; он сидел с книгой на коленях, рассеянно листая страницы, не в силах выбрать для себя подходящее место. Если устроиться у окна, — там слишком сквозило; а у камина свет был слишком тусклым, и к тому же немилосердно валил дым. Некоторые Дерини лучше прочих владели огненной магией; Джорем дал себе зарок расспросить об этом отца Энриса, как только вернется к занятиям в монастыре…

Если только вернется. Страсть, бушующая в сердце Ивейн, более сдержанный трепет Райса, весна, — даже такая сырая и облачная, — все это досаждало Джорему, заставляя его вновь и вновь задуматься о правильности избранного им пути, который доселе казался ему единственно возможным.

А ведь Элистер предупреждал его: безбрачие — это решение, которое приходится принимать каждый день заново, независимо от того, сколько дней уже остались позади. Человек, желающий принести Господу такой дар, должен будет делать это ежедневно и ежечасно, а не один раз и навсегда.

За последние несколько месяцев душевный покой Джорема, который внутри себя, казалось, давно уже смирился с ожидавшей его беспорочной жизнью, неожиданно рассыпался в пух и прах. Отчасти именно из-за этого он и принял решение вернуться домой на Пасху, чтобы еще раз обдумать те обеты, которые должен будет принести на Пятидесятницу. Но он уже устал от этих мыслей. Сейчас больше всего на свете Джорему хотелось бы оказаться в любимой таверне неподалеку от семинарии, на всю округу знаменитой своим роскошным выбором вин и широкими улыбками служанок.

Он был сыном сановника; такая жизнь предоставляла широкий выбор жизненных дорог, а также и возможность для любовных связей, как в рамках супружеских уз, так и за их пределами. У отца были достаточные земельные владения… и Джорем прекрасно сознавал, что из него мог бы получиться куда лучший придворный, нежели из Катана, ибо ум его был куда острее, и он мог принести больше пользы Короне. Он мог на славу послужить своей семье, королевству и Богу, даже не став воином-монахом.

Если же он все же станет михайлинцем, то желал бы сделаться одним из лучших, как те мужчины (и немногие встреченные им женщины из тайного, подчас пугающего Внутреннего ордена Святого Михаила), которыми он искренне восхищался. Всеобщее почтение, окружавшее этих людей, было столь велико, что не оставляло никаких возможных сомнений в том, что они искренне блюдут все взятые на себя обеты.

Джорем тщательно избегал любых опасных возможностей испытать влюбленность, — в любом случае, человеку его ранга подобное понятие представлялось бессмысленным и непрактичным. Он привык с головой погружаться в работу. У него были друзья за пределами семьи, но ни к кому он не испытывал постоянной исключительной привязанности. Наблюдая за Райсом и Ивейн, он осознал, насколько сложным может быть путь к полному единению душ и сердец у людей, наделенных талантами Дерини. При дворе и среди его сверстников браки, основанные на чем-то меньшем, нежели взаимное уважение, считались делом постыдным и повсеместно неодобряемым. Джорем и вовсе считал себя выше этого и, как одаренный Дерини и набожный христианин, полагал, что не согласится ни на что меньшее, нежели всепроникающая вечная любовь.

Разумеется, он был знаком с мнениями менее порядочных и духовно стойких клириков, которые высказывали сомнения в том, что беспорочная жизнь действительно усиливает магический потенциал; но в чем уж наверняка не приходилось сомневаться, так это в том, что целибат оставляет человеку больше времени для развития своих способностей, для размышлений и работы над новыми формами заклинаний. Джорем был достаточно честолюбив, и все это имело для него несомненное значение. Оставалось лишь надеяться, что Господь с сочувствием отнесется к подобному проявлению гордыни, ибо Джорем твердо уповал на то, что, Божьей Милостью, все свои способности направит на Истинное служение. Однако достаточно ли для полноценного существования одних лишь высоких устремлений, — пусть даже направленных на благословенные цели и приправленных толикой веры в себя и здорового честолюбия?

Здесь, в Кэйрори, он чувствовал себя бесконечно одиноким, хотя вокруг повсюду были люди: его сестра, занятая как пчелка, вся в заботах об управлении замком и об устройстве собственной жизни. Порой он улавливал отголоски ее мыслей, — о Райсе, об отце… Камбер был погружен в свои ученые изыскания, коими не намеревался делиться с михайлинцем, будь то даже его собственный отпрыск, — хотя, насколько было известно Джорему, Камбер сполна посвящал в эти занятия Ивейн, — и поскольку отец не желал еще сильнее огорчать сына попытками в который раз отговорить его от вступления в орден, то он и вовсе избегал общения с ним. И наконец Райс, который вообще старался держаться ото всех подальше, словно какой-нибудь бедный родственник, но также не имел ни единой свободной минутки, все свое время отдавая Целительству, помогая всем страждущим, а также роясь в обширной библиотеке Камбера в поисках книг, трактующих различные аспекты исцеления, — и, разумеется, при всем этом он то и дело пытался улучить возможность побыть наедине с Ивейн. Что касается капеллана замка, состоявшего с семейством Камбера в дальнем родстве, то хотя повариха и именовала его «милейшим человеком без всяких странностей, в отличие от некоторых», — однако своими скромными познаниями в латыни он едва ли удовлетворил бы блаженного Августина, а греческим и ивритом не владел вовсе.

«Я слишком учен для здешней жизни. Отец верно говорит: михайлинцы уничтожают радости простого благочестия. Я не в силах этого вынести», — в отчаянии твердил себе Джорем в то самое время, как плоть его, отвечая позывам пробуждающейся природы, намекала на множество вещей, доселе остававшихся непознанными, и о которых он мог бы узнать для себя немало нового.

Колокола в часовне отбили Terce, и Камбер отложил пергаменты, над которыми усердно трудился. У него было назначено несколько встреч. Предстояло обсудить условия аренды земли и изменить некоторые подати. Джорем явственно ощущал, что отец его так же утомлен погодой и препирательствами с дочерью, как и все остальные.

— Дорогая моя, — промолвил он, и Джорем уловил в голосе Камбера нотки раздражения, — я прекрасно знаю, что ты хочешь пойти на праздник, и не вижу ничего необычного в том, что Райс жаждет сопровождать тебя. Я прекрасно осознаю, что ты способна за себя постоять. Я весьма горжусь твоими способностями, и несомненно доверяю твоему благоразумию…

«Куда больше, чем я», — неожиданно для себя самого подумал Джорем.

— Но я не желаю, чтобы вы уезжали вдвоем. Возьми кого-нибудь из служанок…

— Но среди них же нет ни одной Дерини, они не способны так хорошо, как мы, держаться в седле, и шарахаются от любой тени… — Ивейн явно была расположена немного побунтовать. — Право же, отец, нам вдвоем будет куда проще позаботиться о себе, чем если придется следить еще и за ними.

— А я не имею ни малейшего желания отпускать двоих Дерини из замка, чтобы те «сами заботились о себе», как ты изволила выразиться, — твердо отрезал Камбер. — Я не хочу, чтобы люди в деревне узнали, на что вы в действительности способны.

— Но ты же не возражаешь, когда Райс использует свой дар, — возразила Ивейн. — Целителям дозволяется быть Дерини и носить меч, и никто при этом не говорит: «О, будьте осторожны, чтобы не напугать крестьян…»

— Крестьяне понимают, что такое меч, — отчеканил Камбер. — В Целительстве они ничего не смыслят, но готовы с этим смириться, ради того блага, что сия магия им приносит. Если мы, Дерини, желаем жить в мире с окружающими, то не должны забывать о том, что само наше существование может являться камнем преткновения для тех, кто страшится нас и видит в наших отличиях от обычных людей ту же злонамеренность, коей обладали бы они сами на нашем месте. Возьмите с собой охранников из замка: они с удовольствием присмотрят за служанками, если только перестанет идти дождь.

Ивейн ничуть не смягчилась. Джорем прекрасно понимал сестру. Она до смерти устала от всех этих условностей, не меньше, чем все вокруг, — промокшие, раздражительные люди, от которых пахло кислой капустой и дымом.

И хотя отцовские охранники всегда относились к ней с почтением, но Джорем понимал, что Ивейн никогда по доброй воле не избрала бы себе таких спутников для мирной верховой прогулки по лесу… или что она там замыслила. Опытный маг больше и чаще, чем простые смертные, нуждается в уединении.

Что касается самого Джорема, то ему вполне хватало для этого часовни со Священным Присутствием, однако Ивейн всегда любила дикую природу.

— Я поеду с ними, отец, — неожиданно предложил он. — Я ведь тоже владею мечом. И даже самый злонамеренный разбойник не сочтет Райса и мою сестрицу легкой добычей, если с ними отправится рыцарь-михайлинец… пусть даже ученик. — Он почувствовал, как Камбер оценивающе взирает на него. — К тому же присутствия старшего брата будет достаточно, чтобы сберечь доброе имя Ивейн.

— И доброе имя Райса также, — немного поразмыслив, согласился Камбер. — Благодарю тебя, Джорем. Тебя это устраивает, Ивейн? А тебя, Райс?

— Я согласен на все, чтобы угодить моей госпоже и вам, сударь, — с поклоном отозвался Целитель. Больше всего на свете он не терпел присутствовать при редких размолвках своей нареченной и ее отца.

— Это ужасно, я ненавижу, когда ты так разговариваешь, — воскликнула Ивейн. — Спасибо тебе, Джорем, и тебе, отец. Я побегу выглянуть, не прекратился ли дождь. А если нет, то нельзя ли нам поехать завтра, даже если еще будет моросить? У меня заканчиваются целебные травы. В саду еще не показались никакие всходы, а мне нужно успеть собрать травку святого Иоанна…

С этими словами она выбежала из комнаты, шурша юбками. Радостный настрой Ивейн тотчас же приободрил и всех остальных. Мужчины с облегчением переглянулись.

— Неплохо бы, чтобы она собрала для себя немного валерианы, — слегка поморщившись, заметил Камбер. — Прошу прощения, Райс, просто мне казалось, что эта прогулка — не самое разумное решение. Времена сейчас неспокойные. И хотя мне не по душе держать дочь вдали от Ремута… — Все прекрасно поняли, что под этой обтекаемой фразой он подразумевал «и вдали от сладострастных поползновений Имре»… — я прекрасно понимаю, что ей здесь тоскливо. Она будет чувствовать себя гораздо лучше, когда обоснуется собственным домом, хотя я буду очень скучать по дочери. На самом деле я рад, когда вы все здесь, даже невзирая на тесноту. А как дела у тебя, Джорем? У нас не было времени толком поговорить. Я даже не выведал у тебя никаких михайлинских сплетен… если только ты решишься ими со мной поделиться?

— Да и нет ничего интересного, кроме этих бесконечных международных интриг, — отозвался Джорем, выражая в этих словах мнение большей части гвиннедской знати. Он помялся немного, а затем все же решился произнести вслух то, что мучило его в последнее время: — Все дело в том… просто… мне сейчас нелегко из-за того, что вскоре предстоит наконец принести постоянные обеты.

— Это совсем на тебя непохоже, — удивился Райс. — Прежде ты был настроен совсем иначе, а это звучит не слишком-то многообещающе…

На лице Камбера также отразилась тревога.

— Что-то случилось? Ты изменил свое отношение к Ордену, или больше не чувствуешь призвания, сынок?

Джорем сознавал, что отец старается быть с ним мягким, насколько это возможно. Отношение Камбера к михайлинцам было куда более суровым, чем у большинства современников, но лишь потому что он был слишком, хорошо осведомлен о тех вещах, что обычно держались в тайне от простых смертных. Камбер, не стесняясь, напрямик заявлял, что находит деяния и духовную жизнь орденцев слишком густо замешанными на политике, чтобы считать их по-настоящему религиозными людьми (сами михайлинцы предпочитали называть это «погружением в мир»).

— Ты имеешь в виду, хочу ли я по-прежнему быть священником? Да, думаю, что так… и даже очень, — заявил Джорем. — Просто сейчас я куда лучше осознаю, что мне предстоит, чем в двенадцать или в четырнадцать лет. И, по-моему, дело не только в безбрачии, хотя чаще всего мои мысли упираются именно в это. — Теперь, когда он излил душу перед отцом, ему стало легче.

— Очень рад, что ты наконец обнаружил, что ты всего лишь обычный, человек, со всеми положенными слабостями, — засмеялся Камбер. — Надеюсь, в будущем мы еще вернемся к этому разговору. А сейчас могу лишь сказать, что для меня жизнь казалась куда проще в шестнадцать лет, а к тому времени, как мне сравнялось тридцать, я осознал, насколько в двадцать был беззаботнее. Сейчас мне лишь остается надеяться, что годам к семидесяти вновь наступит блаженная ясность…

— По крайней мере, к тому времени и Ивейн также станет старше, — задумчиво пробормотал Райс.

Казалось, будто бы сами небеса послушались приказа Ивейн, и следующий день выдался солнечным и погожим. К полудню в замке изменились даже запахи: теперь здесь пахло просохшей тканью, подходящими в печи хлебами, растениями, разогревающимися на солнце, и раскрывающими лепестки цветами. Даже лошадям не терпелось выйти за ворота, и мысль о том, чтобы вновь помериться силами с сестрой в излюбленном стремительном галопе, согревала сердце Джорема. Райс также выглядел более довольным жизнью. Его никак нельзя было упрекнуть в изнеженности: отличный наездник, превосходный ученый, терпеливый и тщательный последователь магических ритуалов, и все же…

— Оказаться вот так, взаперти, со всем твоим семейством, Джорем, для меня это немного чересчур, — промолвил Райс, в последний раз проверяя подпругу у седла, перед тем как сесть на лошадь. — Я люблю Камбера и, конечно же, люблю Ивейн, но… — Он немного помялся. — Когда кто-то из них впадает в такое настроение, как вчера, то возникает ощущение, словно тебя жгут под увеличительным стеклом. — Он ничего не сказал о том, что и хмурое расположение духа самого Джорема лишь усугубляет ситуацию… Да в этом и не было нужды.

— Они стали очень близки между собой после смерти матушки, — заметил Джорем. — А Ивейн выросла чрезвычайно самостоятельной для женщины… За что, разумеется, следует благодарить отца. Но ты не споришь с ней по любому поводу так, как это делает он, и потому у нее не будет причин злиться. Послушай, Райс, я понятия не имею, что вы с ней сделали и чем заслужили отцовский гнев, но… — Райс безмолвно выразил надежду, что Джорем не станет продолжать расспросы в этом направлении, и потому тот благополучно предпочел обойти неловкий вопрос: — Да, разумеется, я понимаю, что это не мое дело, и все же могу ли я вас попросить… могу ли я надеяться, что вы будете… хм… вести себя достаточно благоразумно… То есть, конечно, я не намекаю, будто вы способны на неподобающее… В общем, мне бы хотелось не слишком много времени проводить, отвернувшись в другую сторону и громко насвистывая…

— Лучше поговори об этом со мной, — воскликнула Ивейн, подъезжая ближе.

— Ивейн, — строгим тоном одернул ее Райс.

— Ну же, Джорем, неужели ты откажешься хотя бы ненадолго отвернуться в другую сторону?

Ивейн умоляла его так искренне… Джорем ощутил ее мягкое мысленное прикосновение. Он любил сестру, и сам был не чужд голосу плоти, и к тому же Церковь всегда называла узы помолвки почти столь же священными, как узы брака…

— Вполне возможно, что в лесу я и пожелаю немного пройтись, пока лошади отдыхают, — промолвил он. — Но это будет недолгая прогулка.

Трусцой всадники миновали деревенские поля, стараясь не ступать там, где густо поднимались зеленые ростки. Как только дома оказались далеко позади, Джорем ощутил необычайную легкость, точно солнце, пригревая ему спину, одновременно сняло с души какой-то непосильный груз. Ветер доносил до него беззаботный смех Райса и Ивейн; на лошадях очень легко было держаться на ненавязчивом удалении друг от друга.

Все они были счастливы и наслаждались первым летним деньком. Джорем даже опустил ментальные защиты, позволяя потокам живительной энергии омыть свою душу. Ореол любви, радости и жизненной силы, окружавший Райса и Ивейн, наверняка был очевиден даже наблюдателю, лишенному магических талантов Дерини.

Ивейн и впрямь намеревалась собирать лекарственные травы, и несколько раз они останавливались, чтобы она могла срезать какие-то листья и ростки, которые бережно укладывала в седельные сумки.

— А вот и моя травка святого Иоанна, — воскликнула она наконец. — А ведь для нее еще довольно рано, правда, Джо? Еще даже не наступил Иоаннов день. — Она перекрестилась, а затем осенила крестным знамением и сами растения, прежде чем срезать их вместе с шапками желтоватых цветов.

— Ну, осталось уже недолго, — уточнил Джорем. — Кстати, вы видели в деревне майский шест?

— А что говорят о майских шестах михайлинцы? — полюбопытствовал Райс.

Джорем пожал плечами.

— Я слышал, что считается, будто эти шесты символизируют Древо, вознесшее на небеса Господа нашего, а яркие цвета лент — это его кровь, обновляющая лик земли…

Несмотря на всю свою врожденную вежливость и воспитание, Райс, не удержавшись, хмыкнул.

— Как будто бы ты сам не знаешь, что на самом деле это наследие Старой Веры.

— Прошло уже очень много времени с тех пор, как Старая Вера осуждала Дерини за то, что мы таковы, какие есть. Жаль только, Христос не способен настроить так же миролюбиво и своих собственных последователей.

— Джорем! — изумилась Ивейн. — Никогда не слышала от тебя подобных речей.

— Ты же знаешь, какого мнения наш отец о михайлинцах. Мы слишком умны, чтобы обрести спасение души. — Мы, подумал он. Я сказал: «мы»… — Послушай, мне абсолютно наплевать на Старую Веру, но ведь и ей точно так же нет до меня никакого дела. Полагаю, все те, кто следуют ей до сих пор, были должным образом крещены во младенчестве. И я знаю, что Христос умер и ради них тоже, что бы они там ни говорили по этому поводу.

— Совершенно верно, — признал Райс. — Хотя сильно сомневаюсь, что старый архиепископ Энском придерживается того же мнения.

— Да и о михайлинцах такого не скажешь, — подтвердил Джорем. — Если бы сегодня Господь снизошел в канцелярию его милости епископа, то ему пришлось бы опрокинуть там немало столов… И все же Старая Вера не стоит того, чтобы долго спорить о ней. По мне, так лучше бы сосредоточить свои усилия на том, чтобы заставлять людей в действительности исполнять все то, о чем они говорят только на словах.

Сидя в седле, Ивейн закончила упаковывать в седельные сумки последние целебные растения. Всадники оказались у кромки леса, там, откуда Камбер со своими приближенными обычно начинал охоту на оленя.

— Старая Вера — это нечто большее, чем просто разговоры, — заметил Райс наконец. — Я имел дело с людьми, которые видели… ну, в общем, видели нечто странное. Какую-то фигуру… Он похож на человека… но это точно не святой Хьюберт: по крайней мере, у него нет распятия. — Он придержал жеребца рядом с лошадью Джорема и добавил чуть слышно: — А когда Ивейн в таком настроении, ее-то уж точно не примешь за святую.

— А нет ли у Старой Веры более точного описания?

— По меньшей мере, три, — заявил Райс в ответ.

Джорем удивленно поднял брови. Райс засмеялся, и Ивейн тут же оглянулась на них. Выражение ее лица было в точности как у Джорема, и мужчины рассмеялись хором.

— Да что с вами такое?

— Насколько я могу судить, Райс уже здорово устал от семейства Мак-Рори!

— Это чистой воды колдовство, когда вы так хмурите брови. Наследственная магия! — воскликнул Райс. — О, сжальтесь над несчастным Целителем…

Ивейн также рассмеялась и послала лошадь в галоп, призывая мужчин посостязаться с ней. Из всех троих она была самым лучшим наездником, как будто бы родившимся в седле, хотя у Райса и Джорема опыта было побольше, а лошадь, обученная михайлинцами, нипочем не желала из гордости уступать прочим коням… В общем, скачка вышла отличная.

Понемногу они углубились в лес и трусцой поехали по широкой тропе. Наконец, добравшись до небольшого чистого озерца, окруженного плакучими ивами, всадники остановились. Порывшись в одной из седельных сумок, Ивейн извлекла на свет хлеб и бутыль с вином, а также сморщенные яблоки, холодную курицу и изюм, который раздобыла на кухне. Развалившись на еще слегка влажной траве, они ели, наслаждаясь солнечным теплом. Джорему казалось, что уже тысячу лет ему не было так хорошо и спокойно. Он нежился на солнце, довольный жизнью, как голубок.

Солнце стояло еще высоко, когда он наконец поднялся на ноги и потянулся.

— Думаю, мне стоит немного пройтись, а то я что-то переел, — небрежным тоном заметил он. — Набил живот хлебом, как рождественский гусь. — Ивейн с Райсом воззрились на него с совершенно невинным видом. — Я вернусь к тому времени, как тень достигнет этого места, — и он указал на одну из веток.

— Только не заходи далеко, — предупредила Ивейн. — Упаси Бог, чтобы тебе не пришлось для защиты прибегать к способностям Дерини. — Даже здесь, в этом безлюдном месте она невольно понизила голос.

— Я надеюсь, что меня никто из посторонних не заметит, — успокоил ее Джорем. — Советую вам позаботиться о том же самом, если уж вы намерены сидеть на открытом месте. И прошу вас, во имя всего святого, оставайтесь по возможности одетыми.

— По-моему, сейчас мне полагалось бы вызвать тебя на поединок за оскорбление, нанесенное чести моей суженой, — заметил Райс, жуя яблоко.

— Поскольку я и сам должен бы вызвать тебя, за ту же провинность, то, наверное, мы могли бы объявить ничью…

С этими словами Джорем по возможности уплотнил свои ментальные щиты, чтобы и двое влюбленных, и он сам могли насладиться одиночеством, и двинулся прочь. Ивы здесь росли достаточно редко, чтобы олени могли вольно прогуливаться между ними. Джорем нашел тропинку, более узкую, нежели та, что привела всадников к озеру, и по ней направился в лес.

Сквозь густые ветви древних деревьев и молодую поросль, сражающуюся за место под солнцем, почти не проникали лучи. И все же для его обостренного чутья лес казался восхитительно живым. Джорем слышал крики птиц, ограничивающих свою территорию и отпугивающих возможных хищников. Птенцы отчаянно щебетали, взывая к родителям, которые торопились накормить малышей и тащили им в клюве червей и гусениц, копошившихся в траве или среди свежей зеленой листвы. За Джоремом следили белки, которые сами умело укрывались от его взора; но он все же чувствовал на себе внимательные чужие взгляды. А вот и мышь перебежала ему тропинку, внезапно заметила человека и в ужасе застыла, в то время как сзади из-за куста появилась хищная мордочка ласки.

— Ступай прочь, — велел ей Джорем. — Я ведь рыцарь, давший клятву защищать слабых. — Нагнувшись, он взял мышь в руки и перенес на пару шагов подальше. Ласка неслышно, точно тень, скрылась в кустах.

— А как же моя ласка? — послышался вдруг голос, напугавший Джорема почти так же сильно, как сам он напугал несчастного грызуна. — Неужели она не заслужила права поесть и насытить желудок? Ее малыши плачут без материнского молока.

Ментально прощупав свое ближайшее окружение, Джорем не обнаружил в лесу никого, помимо дикой живности… Ни одного человека. Неужели здесь Дерини, скрывающийся от чужих глаз? Но и посторонней защиты он также не ощущал. Не выдержав, он воскликнул:

— Так покажись, и мы поговорим о твоей ласке!

Но его возглас остался без ответа. И вновь он попробовал прощупать лес вокруг себя, но не получил никакого ответа. Наверное, показалось!.. Должно быть, слишком много времени он провел взаперти в монастырских стенах.

Выбросив это происшествие из головы, Джорем двинулся дальше по тропе. Эти места были ему хорошо знакомы, изучены за прошлые годы, ведь он нередко совершал здесь прогулки верхом, вместе со старшим братом, а порой и с отцом или с сестрой, когда они охотились на оленя. Именно здесь Джорем получил от старших немало полезных уроков, касавшихся как магии Дерини, так и иных необходимых умений и познаний.

Через некоторое время он оказался на поляне, — на самом деле, это была скорее прогалина в том месте, где тропинка обегала кругом огромный древний камень. Он не был похож ни на какой другой. Джорем не сомневался, что камень сей — наследие Великого Потопа, хотя и не помнил, кто мог сказать ему об этом. В детстве он провел здесь немало часов, восхищаясь великолепным видом на тропинку и окрестности, открывавшимся с вершины камня; к тому же, когда ему сровнялось лет двенадцать, здесь было очень удобно прятаться от суровых наставников… Это был его «камень на все времена», — подумал Джорем. Ведь, кажется, именно здесь он впервые осознал свое призвание стать священником. Возможно, и сегодня его появление в этом месте не случайно. Возможно, и сегодня он получит ответ на свои вопросы.

Джорем сел, надеясь помолиться, — «О, неисповедимы пути Твои!» — но слова псалма замерли на его губах. Все здесь было ему чужим. Самое ощущение сущности было столь мощным, что пронзало Джорема в самое сердце. Яркая зелень листвы словно бы подчеркивала его одиночество, его отдаленность от родичей и родного очага, и то ли до него и впрямь донесся в этот миг отголосок смеха Ивейн, или он просто вообразил себе это, — но пустота в душе его и вокруг внезапно стала нестерпимой, и он ощутил резкую боль.

«Это не я», — подумал он.

— Господи Боже, избавь меня от этого, — прошептал он вслух. — Я вижу всю красоту мира, сотворенного Тобой, дабы мы могли в нем узреть Тебя. Зрелище это должно было бы переполнить мое сердце, а не оставить его опустошенным. Чего Ты желаешь от меня?

Но никакого ответа не было, если не считать того, что боль сделалась еще нестерпимее. Джорем с трудом подавил рыдание. Ему и прежде были знакомы мгновения и даже целые дни, исполненные печали, скуки, гнева, опустошенности… Но сейчас все они казались подобны соломинкам перед бурей. Однако, то, что он испытывал сейчас, не походило и на ментальную атаку. Скорее уж он готов был поверить в неких демонов, — хуже, чем самый отсталый и суеверный из крестьян! Сейчас он был бы рад излить всю свою кровь на этот камень, если бы смерть могла принести облегчение.

— Сынок, почему ты плачешь? Чего ты ищешь?

Внезапно он осознал, что этот голос в точности похож на голос матери. Может быть, слова прозвучали иначе, — но в них горел огонь, растопивший ледяной панцирь одиночества.

— Не знаю сам, — отозвался Джорем, который с трудом мог говорить. Горло его сжималось от боли. — Я не знаю, кто я такой.

Руки, нежные и одновременно невероятно сильные, сжали его в объятиях.

— Джорем, — промолвила она.

Открыв глаза, он увидел перед собой лицо, похожее на материнское, и все же иное… Эта женщина, обнимавшая его, была старше и бесконечно сильнее, отмеченная прожитыми годами, печалью и глубоким внутренним спокойствием. Она казалась огромной, и рядом с ней Джорем чувствовал себя трехлетним ребенком. В ее волосах посверкивала седина, а глаза были так глубоки…

— О, Древнейшая, — прошептал Джорем.

Она улыбнулась в ответ.

— Ты прав, это я, но ты не должен думать, что все лучшее в твоей жизни уже позади. — Она еще крепче сжала его в объятиях, и Джорем всхлипнул у нее на груди. Затем, набравшись смелости, он вновь взглянул на женщину, но его мать уже исчезла. Та, что обнимала его сейчас, казалась юной и стройной… и возрастом ничуть не старше самого Джорема. Глаза ее были серовато-зелеными, точно камни под чистой речной водой. На плечах лежали длинные распущенные волосы, и хотя Джорем не мог бы с точностью определить их цвет, но они были мягкими и нежными, как свежая трава в поле.

— Госпожа, или… юная дева… кто вы? Зачем вы здесь? — услышал он собственный голос.

— Я — краса мира, — откликнулась она.

Легкий ветерок играл в листве, и мозаика теней и солнечных пятен ложилась на ее лицо, словно тающие осколки мозаики. Все чувства Джорема, деринийские и обычные человеческие, были поглощены ею без остатка. В ней была женственность и живость, дикость и безмятежность, красота лета и леса и девичья прелесть… К ее совершенству он ничего не мог бы добавить, и испытывал лишь бесконечный восторг и благоговение.

Джорем не мог бы сказать, как долго длилось это очарование. Он вновь пришел в себя, — или это ему лишь показалось, — когда видение внезапно наградило его поцелуем. Только что он чувствовал себя затерянным в мире зелени, бесформенном и неопределенном, — теперь он точно так же затерялся в чужих объятиях, в ее тепле и аромате волос. Теперь уже она более не сжимала его, как ребенка, и Джорем осознал, что сам также обнимает ее, и она тает в его объятиях. Словно вода струилась у них под кожей, и оба были сильны, как деревья, сгибающиеся, но не ломающиеся в самую страшную бурю.

Ветер в кронах затих, обдавая две застывшие фигуры лишь слабыми ласковыми порывами. Боль исчезла из сердца Джорема, подобно облачку, уносимому ураганом. Она вновь поцеловала его в губы и погладила по щеке.

— Ты знаешь меня, Джорем?

— Ты — краса мира, — промолвил он, любуясь игрой тени и света на ее лице, на лбу, в ее глазах. Он погружался в них, словно в глубину бесчисленных столетий.

— Джорем, — пожурила она с улыбкой. — И ты совсем не удивлен, что встретил меня вот так, в этот день, в этом месте… хотя, возможно, ты этого и совершенно не заслуживаешь. Ну, не надо так смотреть на меня… Ведь Мать — это нечто большее, чем ее Сын, точно так же, как и в моих деяниях — не одна лишь только праведность.

Несмотря на головокружительную легкость, которую он ощущал во всем теле, Джорем попытался нахмуриться, но это было слишком трудно.

— Боюсь, я толком не понимаю, о чем ты ведешь речь. — Он улыбнулся ее серьезности и поднес нежную ладонь к своим губам. Она встретилась с ним взором поверх этого поцелуя и с состраданием наблюдала за Джоремом, — в тот самый миг, как он ощутил глубокую рану на ее запястье.

В ужасе Джорем потянулся за другой рукой и уставился на точно такой же разрез, липкий от крови. Лик ее начал меняться, когда Джорем вновь поднял на нее глаза. Теперь она уже не казалась столь юной, черты не были столь изящными, а сама фигура вытянулась, ростом превзойдя Джорема. Темные глаза, темные волосы…

Мгновением прежде он отдавался ощущению всепоглощающего экстаза, и теперь плоть Джорема еще содрогалась от боли утраты, — а перед взором его возник лик более смертный, чем любой иной.

«Он не обладает внешностью или величием, притягивающим взгляды, и ничто в облике его не вызывает желания», — всплыла бессмертная строка в памяти Джорема. Для Пророка все это также не имело значения.

— Теперь, когда ты познал Меня, — промолвил этот последний незнакомец, — неужто ты и впрямь готов поверить, что я покину тебя в одиночестве?

— Я так этого страшился, — прошептал в ответ Джорем. — Но теперь страх ушел.

— А сейчас?..

Джорем вновь ощутил материнскую любовь. Ноздри его затрепетали от цветочного аромата, окутывавшего прекрасную деву. Но когда он вновь взглянул на человека, стоявшего перед ним, то увидел мужчину, чьи израненные руки до сих пор сжимал в своих.

— Господи, именно таким ты мне всего ближе.

— Тогда следуй за Мной.

И вновь Джорем взглянул на израненные руки. Они казались такими живыми и сильными. Он не нуждался в целительском даре Райса, чтобы уловить отголосок их боли, которая также была вполне реальна. Он с бесконечной нежностью прижал их к своему сердцу и затерялся во взгляде темных глаз…

…Очень медленно Джорем вновь очнулся, пришел в себя, и зрение вернулось к нему. Он опять был один, но в душе больше не чувствовал себя одиноким. Прошло еще какое-то время, пока он смог наконец восстановить дыхание: если к ментальному трансу он был привычен, то подобный экстаз оказался для него внове. Воспоминания о пережитом были подобны словам чужого языка.

Оставалось лишь уповать на то, что ткань их не слишком изотрется от того, что в будущем он станет постоянно обращаться к этим бесконечно дорогим образам. Но пока прошло еще слишком мало времени, даже для того, чтобы возносить немую благодарность. Джорем все еще пребывал в состоянии блаженного благоговения, когда на тропинке показался Райс.

— Тень дошла до указанной тобой ветки и двинулась дальше, Джорем! — окрикнул его Целитель. Лишь сейчас он как следует разглядел своего друга. — А ведь кажется, ты велел нам оставаться одетыми. По-моему, это твоя рубаха валяется под ногами? — Он бросил ее Джорему.

— Благодарю, — откликнулся тот. — Хм… на солнце меня совсем разморило…

Он поспешил одеться.

— Мы волновались за тебя, — заметил Райс, пока они вместе торопливо шли обратно по тропинке, ведущей через лес. — Очень странное происшествие…

— С Ивейн все в порядке?

— Да, разумеется. Ты когда-нибудь видел единорога?

Лишь теперь ему удалось по-настоящему привлечь внимание Джорема.

— Нет, никогда, разве что в книгах или на чьих-то гербах. А ты?

— Он подошел и опустил голову Ивейн на колени. Признаться честно, я был удивлен. — Райс замялся, прикусив в смущении нижнюю губу. — В особенности учитывая, что…

— Прошу тебя, не надо никаких исповедей. Я ведь еще не священник! — со смехом прервал его Джорем. — Хотя моего отца это могло бы успокоить.

— Нет уж, мы не станем говорить Камберу, что видели единорога, — возразил Райс. — Есть некоторые темы, которых я вообще не хотел бы при нем касаться.

Они не заметили Ивейн, сидевшую на берегу озера, до тех пор пока та сама не сбросила вуаль невидимости и не явилась перед их взором.

— Так что, ты и вправду видела единорога? — спросил ее Джорем.

Ивейн горячо закивала.

— Я так рада, что и Райс был там и может это подтвердить. Он лизнул меня в лицо.

— И обнюхал мне пальцы, — добавил Райс.

— А какой он из себя? Как лошадь или как козочка?

— Скорее похож на оленя, если не считать хвоста и гривы, — задумчиво откликнулась, Ивейн. Нагнувшись, она подняла с травы длинный серебристый волос, явно не ее собственный. Бережно намотав его на палец, получившееся колечко она сунула в мешок с травами. — А вообще, больше всего он был похож на единорога. Удивительно… Никогда не слышала, чтобы наш лес считали заколдованным.

— Думаю, они все становятся заколдованными ко дню летнего солнцестояния, — улыбнулся Райс. — Или просто когда ты приходишь сюда.

Они обменялись воздушными поцелуями. Джорем сам удивился собственному спокойствию.

— Не пора ли нам возвращаться? — поинтересовался он.

Все втроем они сели в седло. Лошадей появление единорога, похоже, ничуть не встревожило.

— Жалко только, что ты его не видел, — промолвила Ивейн. — Обидно должно быть пропустить такое приключение!

Джорем не знал пока, стоит ли рассказывать им о том, что случилось с ним самим у древнего камня. Сперва он должен как следует насладиться этими воспоминаниями в одиночестве, обдумать их и, возможно, даже попытаться молиться.

— Я хорошо отдохнул, — промолвил он наконец.

Примечание автора: несмотря на то, что отец Джорем Мак-Рори, член ордена Святого Михаила, пользовался наибольшей известностью благодаря своей политической деятельности во время реставрации Халдейнов и ее кровавых последствий, его собственный орден хранит о нем совсем иные воспоминания. Михайлинцы почитают отца Джорема за любовь к Господу, которую он неоднократно выражал в общении с собратьями и с паствой. Также его перу приписывают несколько страстных проповедей, посвященных «беспредельности любви Христовой».