ТРИ
— ВЕРШИТСЯ ПРАВОСУДИЕ!
Услышав голос, отозвавшийся эхом вдоль длинных смрадных тоннелей, Варез подумал, что это горькая шутка. И не сразу осознал искренность крика. Когда он уронил тяжелую кирку, внезапная пропажа привычного ладоням веса заставила его пошатнуться.
Один в дальнем конце глубокого штрека. Слова шептались вокруг, словно в темноте заговорило само железо. Он не двигался, вдыхая холодный воздух, а боль уходила из рук. Прошлое жестокий и неутомимый преследователь, и здесь — для Вареза и других обитателей шахт — оно имело обыкновение бормотать о правосудии.
Крик повторился. Скалы вокруг продолжали неустанно плакать, собирая блестящие ручейки среди светящихся пятен на стенах, стекаясь лужицами под ноги. Если слова несли обещание, они давно запоздали. Если призыв к бунту — тем более. Он так и не повернулся. Впереди была тусклая неровная скала. Он рубил ее уже неделями. Отличное место, чтобы встать спиной к миру и вести бесконечную вахту. Он приучился восхищаться упрямой неподатливостью жилы, стал оплакивать ее, поддававшуюся кусок за куском.
Кирка Вареза была отличным инструментом. Железо покоренное и обретшее форму. Железо прирученное, ставшее рабом, выкованное, чтобы убивать диких сородичей. Единственная его битва; они с киркой сражались на совесть, и дикость сдавалась, отступала скол за сколом. Хотя, говоря правду, жила не отступает. Она умирает в корзинах сколотой породы. Он знал, что только так можно победить.
Крик раздался в третий раз, но слабее: прочие рудокопы удалялись, спеша наверх. Ему хотелось поднять кирку и продолжить штурм. У дикости нет шанса. С самого начала. Однако он развернулся и зашагал к поверхности.
Правосудие — слово, чаще всего пишущееся кровью. Любопытство влекло его вперед и вверх, делая похожим на всех остальных. Зову справедливости необходима жертва. Он зависит от нее, алчет ее.
Пригибаясь, Варез шел по тоннелям, разбрызгивая лужицы горных слез. Путь занял немалое время.
Наконец он оказался в ровном устье шахты, заморгав от сильного света. Резкая боль пронизала поясницу — он распрямился в первый раз с утра, когда встал с койки. Пот тек по телу, хотя день был холодным, и смешивался с пылью и грязью на обнаженном торсе. Он ощутил, как мышцы медленно сжимаются от холода, словно простой свет и чистый ледяной воздух способны очистить, выскоблить кожу, плоть, кость и самую душу, неся чудо возвращения, воздаяния. Но эти мысли тут же породили презрительную насмешку.
Другие рудокопы кричали и даже пели, словно дети спеша по снежной земле. Он услышал слово «свобода» и смех, от которого скорчился бы здравый рассудком свидетель. Но Варез всматривался в охранников, чтобы понять, что же является правдой в этот день. Они все еще окружали обширную выемку, лагерь при шахте. Многие с эбеновой кожей, оперлись на копья — мрачные силуэты на фоне окоема. Железные ворота на южном краю, над насыпью, оставались закрытыми.
Не он один оставался молчаливым и неподвижным. Не он один копил в душе скепсис.
Никто не станет освобождать заключенных, если только гражданская война не опрокинула всякую власть; или на престол Тьмы взошел новый правитель и объявлена амнистия? Но в криках о свободе отсутствовали важные подробности. — Нас освободят! Сегодня же! Больше не узники!
— Наконец сбудется справедливость!
Последнее заявление — нелепость. Любому рудокопу самое место в лагере. Они совершили преступления, ужасные злодейства. Они, говоря словами судьи, разорвали договор с цивилизованным обществом. А говоря языком более простым, все они убийцы или того хуже.
Стража осталась. Похоже, общество еще не готово раскрыть им объятия. Истерика момента быстро угасала, ведь остальные тоже заметили стражу на привычных местах, закрытые ворота и зубцы на стене. Возбуждение улеглось. Раздалось ворчание, потом ругань.
Варез посмотрел на женские бараки. Ночная смена выходила из камер, беспорядочно сбиваясь в кучки. Никакой стражи между ними и мужчинами. Он ощущал нарастающий в женщинах страх.
«Все породы зверей выпущены в загон. Даже холодный воздух не остудит скотские страсти. Сейчас начнется…»
Сожалея о брошенной кирке, он огляделся, увидел лопату на земле у телеги — нарушение правил, поразившее его сейчас сильней всего. Пошел, схватил ее и, словно не владея собой, двинулся в сторону женщин.
Варез был высоким, девять лет в роли главного забойщика укрепили шею, сделали широкими плечи. Тело казалось непропорциональным: руки и торс слишком большие для таких ног. Бугры и впадины мускулов на лопатках и привычно втянутый живот придали ему видимость сутулости. Бедра и голени согнулись, но не так сильно, как у многих других рудокопов: в конце смен он вынимал железные прутки из койки, сделав как бы лубки для ног и тем сохраняя их крепость. А Ребл, которому он немного доверял, приходил и стягивал сзади веревками грудь и плечи, не позволяя горбиться. Боль терзала его каждую ночь, но усталость превозмогала и он засыпал.
Чувствуя холод в животе, он пробирался сквозь толпу, расталкивал тех, что не замечали его. Другие просто уступали путь. Лица непонимающе хмурились, глаза сужались, когда узники замечали лопату в руках.
Он почти прошел насквозь, когда кто-то вдруг захохотал. — Киски проснулись, друзья! Смотрите, никто не мешает — думаю, мы заслужили свободу!
Варез добрался до мужлана как раз тогда, когда тот обернулся в сторону женщин. Со всей силой ударил по голове лопатой, сокрушая череп и ломая шею. Треск заставил потрясенно замолчать всех, кто был поблизости. Тело упало, содрогаясь, кровь и какая-то светлая жидкость потекли из разбитой башки. Варез смотрел на труп, как обычно, чувствуя и отвращение, и восторг. Лопата почти не ощущалась в руках.
Затем что-то потянуло его дальше — занять прогалину между мужчинами и женщинами. Обернувшись к собратьям по яме, положив лопату на плечо, он увидел Ребла с широкой мотыгой. Третий мужчина, тоже с лопатой, звался Листар. Тихий и скромный, он всю жизнь истязал жену, в конце задушив ее. Но оставались вопросы, его ли рука держала веревку. Да и были ли побои? Варез не доверял ему, но вот он здесь — готов защищать безоружных женщин.
Ребл, высокий и жилистый, не стриг волос на лице и голове семь лет, со дня появления в шахте. Глаза блестели в этом черном клубке, показывая, что он готов впасть в ярость. А разбушевавшись, он не умеет остановиться… Ребл убил четверых, один из коих, кажется, его оскорбил. Трое других попытались вмешаться.
Больше никто не встал с Варезом; он видел, что другие мужчины отыскали свои кирки и лопаты. Один вышел вперед и указал на Вареза. — Ганз даже не заметил тебя. Трус ударил снова. Ребл, Листар, смотрите на того, кто меж вами. Я налечу на него, он сбежит!
Варез промолчал, сам ощущая, как быстро проходит миг рыцарской смелости. Ни Ребл, ни Листар не могут на него рассчитывать, они только что это осознали. Он едва слышно сказал Реблу: — Взломай женский склад. Пусть вооружаются.
Улыбка Ребла была жесткой и холодной. — А ты что сделаешь? Сдержишь тут всех?
— Может, он не сдержит. Я сдержу, — заявил Листар. — Сегодня день правосудия. Дай мне предстать пред ним, пусть всё окончится. — Он глянул на Вареза. — Знаю, ты давно ненавидел Ганза. Язык всегда доводил его до неприятностей. Но стоять тут, Варез? На тебя не похоже.
Листар говорил правду, и Варез не нашелся с ответом.
Дружок Ганза подбирался ближе, за ним шагали другие.
Варез надеялся, что мужчины вспомнят о былых обидах. Взрыв насилия, способный их отвлечь… акты мщения, вот как он поступил с Ганзом. Вместо этого его поступок сплотил всех. Ошибка, и она может стоить ему жизни. «Кайло меж лопаток. Когда я побегу».
С удивлением взглянув на Листара, Ребл отошел.
Друзья Ганза захохотали: — Разорвался строй смельчаков!
Вареза охватывал жар даже на таком холодном ветру. Привычный огонь кипел, плавя внутренности. Он знал, что лицо горит от стыда. Сердце заколотилось, ноги ослабли. Громкий треск заставил всех вздрогнуть: позади заскрипела, отворяясь, дверь склада.
— Дерьмо, — ругнулся кто-то. — Опоздали. Ну, Варез, ты заплатишь. Вали его, Меррек. Что ж, опаснее охота — слаще добыча.
Мужчины засмеялись.
Варез повернулся к Листару. — Значит, не сегодня день твоего суда.
Листар улыбнулся и отступил. — Тогда в следующий раз. Ну, тебе пора убегать.
Меррек подскочил к Варезу. — Ты убил многих из-за спины. За долгие годы. Стой смирно, кролик. — Он поднял лопату.
Варез напрягся, нутряной ужас сдавил горло. Он решил бросить лопату и сбежать.
Сочный удар, и Меррек замер, глядя на угодившую в середину груди стрелу.
Кто-то закричал.
Меррек осел на землю, на лице его неверие уступало место предсмертной муке.
Стражники спускались с гребня впадины, у ворот стояла дюжина солдат. С их стороны раздался тонкий стонущий звук.
Варез знал этот звук. Очень хорошо знал. Он отскочил, роняя лопату.
* * *
— Это бесчестно, — заявил Селтин Риггандас, сверкая глазами на Галара Бареса. — Таким трусливым убийством при помощи охотничьей стрелы мы ознаменуем возрождение Легиона Хастов?
«Бесчестие. Вот так слово. Сухое как трут, нужен лишь намек на искру для пожара горячей и ослепительной ярости. Бесчестие. Кол пришпилил нас к земле, поглядите на нас. Ты, Хунн Раал с отравленным вином, и я — оба извиваемся на месте». Галар Барес стянул перчатки и бережно сложил, прежде чем засунуть за пояс. — Квартирмейстер, иногда даже честь должна уступать место точному расчету.
Выражение лица Селтина не изменилось. — Точный расчет? Вы слишком долго ждали, прежде чем вмешаться.
Оставив квартирмейстера без внимания, Галар поглядел в небо. Холодное синее небо, ни облачка, отчего свод видится таким далеким. «Нам кажется, что небо съежилось от наших поступков. Бросьте переживать — слишком мелки наши драмы». Он обернулся к надзирателю ямы. — Расскажите об этих троих.
Пожилой мужчина покачал головой. — Если вы решили счесть их достойными, то зря, сир. Нет, капитан, это дело обречено с самого начала. Здесь ни один не достоин щедрости лорда Хенаральда. Они здесь не без веских причин, все до одного.
Галар Барес вздохнул. Те же причитания, те же унылые уверения он выслушал от надзирателей двух других тюремных рудников. — Простите меня, но перейдем к троим мужчинам, решившим защищать женщин.
Надзиратель колебался, сражаясь с некоей неохотой, словно в подробностях, от него ожидаемых, надежда может умереть множеством смертей. Галар на миг ощутил к мужчине симпатию, но не столь сильную, чтобы помешать его задачам. Ему уже хотелось повторить приказ с железом в голосе, когда надзиратель заговорил: — Тощий, которому хватило ума взломать склад и дать женщинам оружие, его звать Реблом.
— Дальше.
— Полагаю, он вполне храбр. Но, капитан, Ребл — раб бешеного нрава. Вечно ходит по краю пропасти и бросается в нее при малейшем неуважении.
«Теперь неуважение. Похоже, нам в Куральд Галайне остался один язык». — Значит, Ребл. Второй?
— Листар, этот был обидчиком слабых. Только слабые здесь давно умерли. Скажу вам, его выход меня удивил. Его обвинили по показаниям семьи убитой жены. Обвинили, судили и приговорили. Никто не отрицал очевидного, меньше всего сам Листар.
— Признал вину?
— Вообще ничего не сказал и до сих пор молчит насчет своего дела. — Надзиратель помешкал. — Склонен думать, вина сковала ему язык. Капитан, не воображайте в молчании Листара какую-то тайную добродетель. Не ищите ничего достойного, никакого воздаяния — не здесь, не среди этих мужчин и женщин.
— Теперь широкоплечий.
— Самый худший изо всех, — хмуро взглянул на Галара надзиратель. Помолчал и добавил: — Солдат Легиона, но его трусость в бою видели все.
— Легиона? Какого Легиона?
Надзиратель скривился. — Вы его не узнали? Я думал, вы просто играете. Это Варез, прежде из Дома Хаст.
Галар Барес вгляделся вниз. Не сразу удалось ему отыскать Вареза. Потом он заметил его сидящим на краю поилки для волов, руки на бедрах, смотрит во двор, где стража разделяет мужчин и женщин. Пусть кирки и лопаты привычны рукам заключенных, ни один не оказался столь глуп, чтобы напасть на стражников в доспехах и с копьями. — Изменился, — сказал капитан.
— Нет, — ответил надзиратель. — Не изменился.
«Воздаяние… ах, надзиратель, но что еще я могу предложить? Какую еще монету, кроме дикой свободы, можно дать дуракам, испортившим свои жизни? Слово не должно звучать столь горько. Желание не должно идти по столь суровой тропе, соединяющей былое и грядущее». Мысли задержались в голове, словно стяг высоко взнесенный, бросающий вызов врагу на другой стороне долины. «Но у бесчестия свой стяг, запачканное знамя укоризн. Враги ли они? Но посмотрите на любую гражданскую войну. Противники идут параллельными курсами, упорно держась выбранных путей к выбранному будущему. Прежде чем столкнуться на поле брани, им нужно столкнуться умами. Аргументы, доказательства правоты выведут нас всего лишь к отчаянной потребности воздаяния.
И окончится день. Но этим пленникам, преступникам я могу предложить лишь путь назад, по тропе, оставшейся за спиной. Распутывание деяний, пересмотр судеб».
Задание его требует долгих одиноких размышлений. Но нельзя допускать и тени сомнений, понимал он. Неподходящее время. Неподходящая компания. — Сержант Беврас, возьмите еще двоих и заберите Листара, Ребла и Вареза.
— Вареза, сир?
— Вареза, — подтвердил Галар Барес. — Надзиратель, если не возражаете, я воспользуюсь вашей конторой у ворот.
Мужчина пожал плечами: — Контора. Похоже, нет у меня больше ни конторы, ни должности. Правильно я понимаю? В мои лета, капитан, будущее сужается до единой дороги, и она пропадает в неизвестности. Мы идем, глядя на туман впереди… но ни сила воли смертного, ни желание не могут остановить шаги.
— Лорд Хенаральд не оставит вас, сир.
— Я тоже должен буду надеть плачущие доспехи мертвого солдата? Взять воющий меч? Не мой путь, капитан.
— Уверен, надзиратель, вам предложат выбор из множества должностей.
— Они могли меня убить, знаете ли, — сказал мужчина, кивая вниз, на заключенных. — Тысячу раз. Слишком долго я был лицом их вины, лицом, в которое им стыдно взглянуть до самой смерти.
— Воображаю. Я не так глуп, чтобы думать иначе. Но, сир, чтобы стать солдатом Хастов, нужны не только меч и доспехи.
— Они не станут сражаться за королевство.
— Тут я должен согласиться, — сказал, скрестив руки на груди, Селтин Риггандас.
— Если вы двое окажетесь правы, — заметил Галар, — вы, надзиратель, скоро получите должность назад. А эти мужчины и женщины получат назад свои бараки. А вы, квартирмейстер, сможете охранять полные склады, и никто не придет с запросом на выдачу.
Смех Селтина был тихим и не особо грубым. — Вы описываете рай чинуши, капитан.
Через миг фыркнул и надзиратель. — Моя работа — сплошное удовольствие.
Галар Барес выдавил улыбку, хлопнул мужчину по плечу. — В грядущем какую работу вы предпочли бы: свою или мою?
Надзиратель покачал головой. — Капитан, контора свободна.
* * *
Варез стоял и ждал троих солдат — Хастов. Они уже забрали Листара и Ребла, и знакомцы его не выглядели довольными. Слухи подтвердились: солдаты Хастова Легиона носили пластинчатые доспехи того же черного железа, что и мечи у поясов, и чем ближе они подходили, тем громче делался шепот, как будто собиралась и спорила толпа. Варезу показалось, что он услышал смех.
— Иди с нами, — велел сержант.
— Предпочитаю шахты. Попросите капитана, пусть этот день будет похож на прежние. Для меня. В скале еще есть что добывать.
Сержант с трудом пытался избавиться от гримасы отвращения. Он был молодым, но не слишком молодым, чтобы презирать. — Яма закрыта. Сохрани слова для капитана. — Он махнул рукой и двинулся назад. Солдаты толкнули Вареза за ним. Заключенный пристроился вслед Реблу и Листару.
— Что за игры? — заговорил Ребл. — Если они пришли за тобой, я могу понять. Удивительно, что тебя не казнили на поле боя. Но чего им нужно от нас?
У Вареза были некоторые соображения. И, если эти идеи близки к истине, ему нет места в компании этих двоих. — Мой меч помешал, — сказал он.
— Чего?
— На поле. Когда они попробовали отнять у меня оружие и казнить. Мой меч пытался убить их.
— Так это правда, — вздохнул Листар. — Оружие живое.
— В конце концов, — пояснил Варез, — я согласился его отдать. Но уже прибыла командир, и меня послали в ее шатер. В кандалах. Она была пьяна… победой, — добавил он.
— Сочла шахты милостью? — удивленно спросил Ребл.
— Нет. Может быть. Я не понимаю ее мыслей.
Он знал, что солдаты прислушиваются к разговору. Впрочем, вопросов они не задавали.
Группа дошла до насыпи и начала подъем. Капитан разместил там отряд легионеров, надзиратель стоял в стороне, будто забытый. Варез встретился с ним взглядом; мужчина покачал головой.
«Что же, меня казнят? Нас троих выбрали, но ради разных целей. Похоже, их назначение я понял? А моя? Да, девять лет — долгая кара, при любом здравом размышлении».
Он ощутил возвращение ужаса, знакомого, как друг-предатель. Страх бормотал запоздалые угрозы, питал воображение. Насмехался над его тупостью.
«Нужно было оставить безоружных женщин их судьбе. Но Ганз любил плевать в отверстие шахты, целя в меня и в поилку. Такого я не забываю».
Они прошли утыканные бритвенно-острыми лезвиями ворота. В помещении сразу за воротами, была открыта дверь. Сержант остановил группу. — Капитан желает говорить с каждым из вас. Наедине. — Он указал на Листара. — Ты первый.
— Почему в таком порядке? — зарычал Ребл.
— Ни почему, — сказал сержант, заводя Листара в коридор.
Двое солдат отошли в сторону и завели тихий разговор, иногда бросая взгляды на Вареза. Он заметил, что у женщины висит за спиной охотничий лук. «Последний поцелуй Меррека».
— У тебя слишком много друзей, — буркнул Ребл, дергая себя за пальцы так, что щелкали фаланги. Он делал это в особом порядке, и Варезу никак не удавалось разгадать смысл привычки. Вновь он прикусил продиктованный любопытством вопрос на губах. Насколько можно понять, это код терпения его приятеля, но очень уж ненадежный.
— До тебя, — ответил он, — я знал лишь одного.
Ребл глянул темными, полусумасшедшими глазами. — Тот меч?
— Ты разгадал тайну.
— Но ты никогда не видел во мне достаточно металла, чтобы исповедаться.
— Возможно, я успел выучить урок.
Ребл крякнул и кивнул. — У меня было много друзей. Как иначе. Лучше друг, чем враг, верно?
— Сожаления лежат позади тебя, Ребл, как и тела убитых в гневе. Но когда гнев обуздан, ты вполне достойный друг.
— Думаешь? Сомневаюсь, что похвала от тебя почетна, Варез. Может, потому мы и подружились.
— Я снесу эту пощечину, — сказал, чуть подумав, Варез. — Ведь только твой гнев и охранял меня, когда я лежал привязанный к койке.
— Если бы тебя привязали вниз лицом, даже я не помог бы.
— Насильники в ямах живут недолго.
— Как и жертвы насилия.
— Итак, — значительно сказал Варез, — мы выработали общий код.
— Код чести? Может быть, если подумать. Скажи, нужен ли ум, чтобы быть трусом?
— Думаю, да.
— Я тоже.
Сержант вывел Листара. Рудокоп казался смущенным, не хотел смотреть в глаза приятелям, и что-то в его осанке шептало о капитуляции.
Сержант подозвал одного из солдат. — Отвести в фургоны. — Ткнул пальцем в Ребла. — Теперь ты.
— Если кто потребует от меня остричь волосы, — сказал Ребл, отрывая спину от стены, — убью.
— Идем со мной.
Варез остался один. Оглянулся: последняя из солдат, та женщина, изучала его. Но тут же отвернулась. «Верно. Ты спасла мне жизнь. Каково это?
Плевать. Меррек получил заслуженное. Громила. Болтун. Сколько женщин поимел, сколько мужей обманул, а потом один, смельчак, устроил скандал. Однако удар ножом в спину решил проблему. И ты меня звал трусом, Меррек?
Смело наскакивал сегодня, понимая, что я побегу». Он изучал женщину из Хастов. Сутулится, перенесла вес тела на одну ногу, таз перекосился. Внимание обращено куда-то на юг, где лишь поваленные деревья украшают унылый пейзаж. Казалось, ее доспехи колышутся по собственной воле. Иногда меч в ножнах дергался, будто задетый коленом — однако она не шевелилась.
Хасты. Мало их осталось. История передавалась шепотками — даже дикие убийцы из ямы находили что-то гнусное в отравлении почти трех тысяч мужчин и женщин. Но, кажется, гражданская война подразумевает разгул всяческой преступности — и кто среди победителей, сторонников Хунна Раала, хотя бы задумается о восстановлении справедливости? Удары нанесены, цель ясна и верна, и целый водосток готов смыть следы с рук, грязь с сапог. Победитель прежде всего толкует о взгляде в будущее, питает ностальгические иллюзии восстановления порядка. Но для таких тварей будущее — всего лишь нечестная игра ради восстановления прошлого. Места, в котором живет и процветает всяческая ложь.
Варез замерз, оставив куртку далеко внизу, в шахте. Он прижался к спине, делая спину прямее, но усилия заставили болеть спинной хребет; впрочем, холод камня быстро просачивался в мышцы, неся некое успокоение.
«Я раб выживания, и ничего тут не поделать. Он сразу поймет. Капитан не дурак. Достаточно умен, чтобы пережить Отравление. Один из очень немногих, если слухи верны».
Останься он с остальными, безликой массой, сам был бы мертв.
«Но трусы всегда находят способ выжить. Наш единственный дар».
Звуки шагов, показался Ребл. Оглянулся на Вареза. — Половина игры наша. Мне жаль вторую половину.
— Женщин?
Ребл кивнул.
Сержант послал солдата отвести Ребла к фургонам за лагерем. Удаляясь, Ребл обернулся и крикнул: — Капитан свихнулся, Варез! Просто чтобы ты знал!
Скривившись, сержант взмахом руки указал Варезу на коридор.
— Ты не споришь с его мнением, — сказал Варез, подходя к конторе.
Мужчина молча отворил дверь.
— Наедине?
— Капитан решает ваши дела приватно, и это его привилегия. Иди, Варез.
Но шахтер медлил, щурясь на сержанта. — Мы прежде знали друг друга?
— Нет, но твое имя известно всем. Единственное пятно позора на Легионе Хастов.
Капитан подал голос из конторы: — Хватит, сержант. Жди снаружи.
— Сир, — отозвался сержант.
«Будь позор единственным пятном, мы покончили бы с мечами. И войнами. И наказаниями, если на то пошло. Охраняли бы лишь себя — от преступлений, от падения, и чувствовали бы жалость — как Ребл — к тем, кто пал».
Варез вошел в контору надзирателя. Огляделся, обнаруживая обиталище мелкого чинуши, и какой-то жалкой показалась ему вражда, копившаяся пленниками к надзирателю. Потом поглядел на мужчину в кресле за письменным столом. Не сразу сумев различить черты лица, ставшего эбеновой маской. Галар Барес.
Капитан казался рассеянным, даже раздраженным. Он махнул рукой, обводя комнату: — Не очень отличается от моей. Ну, той, в Харкенасе. Не нужно говорить, что сходство испортило мне настроение.
Варез молчал.
Вздохнув, Галар продолжил: — Ребл клянется, что это его идея. Открыть склад. Но я видел, как вы говорили с ним за миг до того. Думаю, это ваша идея, Варез.
— Это важное отличие, сир?
— Да. Так скажите правду.
— Это была идея Ребла, сир. Как он и сказал.
Капитан медленно откинулся в кресле. — Понимаю ваше желание вернуться в яму. Будете трудиться в одиночку?
— Вы не можете взять этих мужчин и женщин в Хасты, сир. Не можете.
— Так твердят все вокруг.
— Это приказ командующей Торас Редоне, сир? Вы видели нас. Езжайте назад, скажите, что она ошиблась.
— Планы командования — не ваша забота. Сейчас вам нужно заботиться лишь обо мне.
— Не казните, сир! Я отбыл девять лет, проклятие!
Галар Барес моргнул. — И в мыслях не было, Варез. Ладно, вы сбежали, бросили бой. Наверное, не без причины. Но это было очень давно.
— Ничего не изменилось, сир.
— Вы встали между мужчинами и женщинами. Первый изо всех. Я искал вожаков. Природных лидеров. Тех, в ком есть честь.
Варез засмеялся. Тяжелым, горьким смехом. — И я вышел вперед всех! Ох, бедняга вы!
— Наконец у нас общая печаль, — улыбнулся Галар Барес.
— Невозможно, сир. И не только я. Дурной нрав Ребла…
— Да, я знаю. А Листар задушил жену.
— Если и не душил, сир, в чем-то он виновен. Что бы там ни было, он в первый удобный момент выберет смерть…
— Так помогите мне.
— Сир?
Галар Барес подался вперед. — У нас гражданская война! Самая мощная армия Матери Тьмы лежит под курганами в лиге к югу отсюда! Пришла весть о другой битве — Хранители рассеяны! В данный момент между Урусандером и Харкенасом стоят лишь дом-клинки Великих Домов.
— Тогда сдайтесь, сир.
Капитан потряс головой. — Не мой приказ, Варез. Мне поручено пополнить Хастов. Мне нужны тела.
— Вы в отчаянии, — сказал Варез. — Вижу, сир.
— Сомневаюсь.
— Отлично вижу, сир. Езжайте к командующей…
— Приказ отдан лордом Сильхасом Руином.
— Не ему решать! — бросил Варез. — Торас Редоне…
— Лежит без оружия, в пьяном ступоре в своем шатре.
Чуть помедлив, Варез сказал: — Она была пьяна, когда пощадила меня.
— Знаю.
— Знаете? Откуда? Мы были одни в командном шатре.
— Она мне рассказала.
Варез замолчал.
— Нужны офицеры, — сказал Галар Барес.
— Повысьте всех оставшихся солдат-Хастов, сир.
— Да, но их не хватает.
— Вы куете кошмар. Хаст-клинки выпадут из рук каторжных убийц.
Глаза Галара Бареса оставались спокойными. — Склонен думать иначе, Варез.
— За всем — одна ваша вера? Бездна подлая! Капитан, я знаю пределы нашего оружия — возможно, лучше любого из вас — и я говорю, что этого недостаточно.
— Меч не сумел сделать вас храбрецом.
— Он рыдал в руках, сир! Но я бежал!
— Вижу лишь один путь, Варез. Назначаю вас в свою свиту.
— Вы точно спятили, сир.
— Значит, я отлично подхожу нынешнему времени, лейтенант.
— Лейтенант? Вы назначите в чин труса? Сир, сержанты повернутся к вам спинами. А мои сослуживцы — лейтенанты, как и ваши капитаны…
— Я последний капитан, кроме еще одного, А он не в состоянии принять командование. После Отравления выжили еще двое. Оба покончили с собой.
— Нужно будет больше.
— Об этом я позабочусь в свое время. Что до равных вам лейтенантов, они будут выполнять мои приказы, как и следует. О, я не так глуп, чтобы не понять — вас ждет одинокое будущее. Однако, Варез, вы станете для меня мостом к заключенным. От вас к Реблу и Листару, и женщинам, которых я назначу… кстати, не назовете несколько имен?
— Только по репутации, — сказал Варез. Он отлично видел будущее, предложенное капитаном. «В порученцах, слоняться подле командного шатра. Вдалеке от битв». Картина предстала перед взором разума, словно остров среди морей смущения и страха. «Презрение я вытерплю. Уже долго терплю». — Нас держали порознь, мы едва виделись издалека. Они работали «кошками», в ночных сменах.
— Знаю, Варез. Ваша яма не первая, которую я опустошаю. Готов выслушать имена, лейтенант.
— Говоря о репутации, я имел в виду вовсе не похвалы.
— Прямо сейчас разница не имеет значения.
Варез опустил голову, глядя на собеседника. — Думаю, сир, мы проиграем эту гражданскую войну.
— Прошу мнения держать при себе.
— Как пожелаете.
— К именам, лейтенант.
* * *
Вонь сгоревшего леса проникала в тело через все поры. Зловоние пропитало кожу и плоть, что глубже. Таилось в волосах, бороде, словно посул пожара. Портила одежду и вкус воды, пищи. Глиф шагал по грудам пепла, огибал черные пни и кости упавших деревьев, торчащие в воздух жженые корни. Лицо было прикрыто тряпкой, лишь покрасневшие глаза наружу. Он носил оленью шкуру, вывернутую в слабой надежде замаскироваться, ведь изнанка у оленьей кожи светло-серая. Он также втер горсти золы в черные волосы.
Теперь в лесу видно слишком далеко. Прошлой зимой было достаточно вечнозеленых растений, чтобы охотники могли укрыться от взгляда жертвы.
Среди отрицателей охотились лишь мужчины. Традиция старше самого леса. В старину случались Великие охоты весной и на исходе лета, когда все мужчины выходили, неся луки и дротики, пробирались сквозь чащу туда, где последние стада еще бродили в сезонных миграциях — теперь они так далеко на севере, что угасает сама память об охотах.
Традиции умерли. Те же, что держатся за них, бранясь, исходя злобой на «вырвавшиеся из рук» праведные пути — те живут в мире грез, мире без перемен. В предсказуемом мире, где нет свойственных смертным страхов. Он помнил сказания об озере и семьях, живущих на берегу. Сколько хватает памяти, они всегда ловили рыбу. В сезон нереста пользовались на мелководье острогами. По притокам ходили с сетью и ставили садки. Строили ловушки для тварей, ползающих по самому глубокому дну. Это было их традицией, способом жизни, и все знали их как народ озерных рыбаков.
Потом наступила весна, но ни одна женщина не вышла из той земли в поисках мужа из других племен. А женщины других племен, пришедшие искать мужей в селении озерных рыбаков, нашли пустые хижины и стылые очаги, крыши провалились от зимних снегов. Они нашли сети, сгнившие на сушилках. Нашли груды острог, забытых среди рыбьих отбросов и расколотых раковин. Нашли всё это, но не народ озерных рыбаков.
Одна молодая женщина решила искать на единственном острове, на горке мха и камней, последние деревья которого вырубили три года назад. Взяла каноэ и пустилась к острову.
И там нашла народ озерных рыбаков. Исклеванный воронами, высушенный зимними стужами. Кожа их стала черной на солнце, словно рыба над коптильней. Дети были съедены, обглодана любая косточка — кости варили в котлах, и стали они хрупкими как прутики.
В озере не осталось рыбы. Ни моллюсков, ни крабов и лобстеров. Воды были чисты и пусты. Гребя, она видела безжизненное дно и серый ил.
Традиции нельзя восхвалять. Традиции — последний бастион глупцов. Видел ли речной народ свою участь? Осознавал ли судьбу? Глиф верил, что ответом любого, еще работавшего на озере, было «да». Но старейшины на побережье бубнили о великих былых уловах, когда тысячи потрошеных рыб висели на крючках, а пахучий дым костров плыл высоко и низко, закрывая берега озера. Закрывая сам остров. И ох, как они толстели и нежились в последующие недели, набивая мягкие животы. Всегда была рыба в озере. И всегда будет рыба в озере.
И ведьма бросала рыбьи хребты на ровные кострища, читая в узорах тайные укрытия рыбы. Но в последний сезон она бросила кости, и не раз, но не нашла тайных мест.
Старики прекратили рассказывать. Сидели молча, животы запали, кости на морщинистых лицах стали видимыми издалека. Они выплевывали бесполезные зубы. У них сочилась кровь из-под ногтей, над выгребными ямами несло особенным зловонием. Они слабели и засыпали, уходя в грезы старых дней, и не возвращались назад.
Традицию не съешь. На традиции не разжиреешь.
Ведьму прогнали за слабость. Связали сети в одну, такую громадную, чтобы зачерпать озеро целиком, от илистого дна до поверхности. Толковали о ловле выдр или речных птиц. Но подобные существа давно сбежали и улетели. Или померли. Все каноэ опустили на воду, чтобы тянуть сеть. Они прошли вокруг острова, верша медленный путь вокруг безлесного кургана и, вернувшись на стоянку, вместе принялись извлекать сеть.
Она была куда легче должного.
Традиция — великий убийца. Она гонит доказательства и тонет в своей сети, и никому не вырваться.
Глиф и другие мужчины покинули стоянку, когда побурели листья. Пошли на север, в пустоши, выискивая остатки мелких стад, окончивших летний прокорм в лесу. Неся луки и дротики, собирались они в охотничьи отряды, отыскивая следы копыт, и ночами рассказывали о прошлых охотах, когда сотни зверей забивали у холодных переправ. Говорили о волках, что становились товарищами в резне. Волках, которых отличали по виду и давали прозвища. Одноглазый. Серебряная Холка. Ломаный Клык.
И, когда гасли костры и тьма смыкалась, и стонал ветер, охотники пытались угадать прозвища, которые наверняка давали им волки.
Громкий Пук. Большой Мешок. Вынь Занозу. Бородавка.
Теми ночами смех изгонял холод из воздуха.
Наслоения воспоминаний строят высокие стены традиции, пока огороженное место не становится тюрьмой.
Глиф понял: последняя традиция, когда все остальные проделали грязную работу, это и есть тюрьма. Сказания и воспоминания густеют глиной, а потом становятся прочным камнем. За него и держались старики озера, цеплялись кровоточащими пальцами. За него держатся Глиф и прочие охотники, наполняя пустоту ночей пустыми словами.
Он шел по костям выжженного леса, и горький пепел на языке становился подобием строительного раствора; он ощущал, что уже строит свою стену. Скромную, в два-три камня. Но работа продолжится, будьте уверены. Стройка из новых воспоминаний. Они…
Неудачная последняя охота. Жестокий пафос рассказов, ночи на пустошах. Безнадежные поиски следов. Волки, что не прибежали и не завыли с приходом сумерек.
Долгое возвращение в лес, голодное и молчаливое, постыдное. Дым на юге, над линией леса. Внезапный распад групп, когда родичи сбивались в стайки и спешили на свои стоянки. Блуждания среди убитых. Мертвая жена, мертвая сестра, успевшая выползти из хижины, когда клинок вонзили в спину. Мертвый сын со сломанным позвоночником.
Отчаянный путь к монастырям Йедан и Яннис. Мольбы к жрецам и жрицам. Горечь предложенной сделки.
«Ведите нам детей».
Охотники завыли. Закричали: «Каких детей!?»
В тот день Глиф принял обидное прозвание, которое мужчины и женщины столицы и малых городов бросали ему. Стал отрицателем.
Имя превратилось в обет. Даже в судьбу. «Отрицатель. Отрицатель жизни, отрицатель истины, отрицатель веры».
На закате он нашел наконец лагерь солдат Легиона, долго им выслеживаемых. Трое из отродья Урусандера шли к востоку, к Нерет Сорру — как и многие до них. Глиф крался во тьме, таился далеко от круга света, даваемого кизячным костерком. Он сохранил все стрелы, шесть с зазубренными железными головками, остальные с кремнем.
Оказавшись на месте, за упавшим стволом и пнем, он безмолвно вытянул три стрелы, две железные и одну с лучшим кремневым наконечником — длинным и острым, надежно примотанным к древку кишечной ниткой. Положил стрелы в аккуратный ряд перед собой.
Двое мужчин и женщина. Болтают. Спорят, кто возляжет с женщиной ночью. Она смеется и настраивает одного против другого. Сидят вокруг костра, под яркими звездами ночи. Глиф успел понять, выжидая, что она не хочет ни одного.
Он выбрал железную стрелу и наложил на тетиву. Поднял оружие над черным стволом и натянул тетиву, как делал всегда, доведя до нижней губы.
И выстрелил.
Мужчина напротив задохнулся, повалился на спину.
Приятель справа кашлянул смехом, будто мертвец всего лишь шутил. Но тут женщина углядела оперение стрелы над горлом и заорала.
Глиф уже натягивал лук. Вторая стрела глубоко утонула под левой грудью. Женщина коротко вздохнула и упала набок.
Последний выхватил меч и провернулся кругом, но костер слепил его. Кремневая стрела нашла желудок. Он завизжал и согнулся пополам. Древко покосилось и выпало от неистовых подергиваний, но длинный кремень остался в брюхе.
Глиф сидел, наблюдая.
Мужчина встал на колени, застонал.
Покачав головой, Глиф подал голос: — Ты должен бежать.
Глова дернулась, показав искаженное болью лицо. — Сюда иди, гребаное дерьмо, я выпотрошу тебя на последнем вздохе!
— Ты должен бежать, — повторил Глиф. — Или я пущу еще стрелу в кишки, и ты не удержишь меч. Тогда я подойду и ножом отрежу тебе член. Потом мошонку, и брошу в этот милый костерок. Потом затащу тебя в костер и ноги посыплю углями — поглядим, как ты поджаришься.
— Твою мать! — Мужчина со стоном встал, не разгибаясь, и побрел от света.
Он был вялым, бегство бесполезным. Глиф спокойно двигался в пятнадцати шагах позади.
Мысленно он созерцал кремневый наконечник, глубоко похороненный в теле мужчины, скользящий туда-сюда при каждом шаге. Воображал боль, яростное пламя.
Через слишком краткое время солдат упал, скорчившись вокруг раны.
Глиф подошел.
Солдат бросил меч в самом начале бегства, да и что он смог бы сделать с мечом? Встав над неподвижной формой, Глиф вздохнул. — Традиция, — начал он, — велит пользоваться стрелами против зверя. Презренное оружие. Так мы думали. Сразить сородича на расстоянии — путь труса. Но мы, отрицатели, ныне строим новую традицию.
— Иди в Бездну, — прохрипел мужчина, зажмуривая глаза.
— Вы сами придумали несколько новых. Так что нет повода жаловаться. Какие новые традиции, спрашиваешь? Я тебе напомню. Гнать и убивать женщин и детей. И стариков. Насиловать, бросать в воздух младенцев. Смотреть, как прекрасная женщина обгорает, и лишь потом даровать подобие последней милости, пронзив мечом сердце. Это была моя сестра, она вечно смеялась и дразнилась. Я любил ее сильнее жизни. Как жену. И сына. Всех любил сильнее жизни.
Он посмотрел и понял, что солдат уже мертв.
Вынул железный нож, присел и перевернул труп на спину. Широко разрезал залитое кровью брюхо, делая рану для извлечения стрелы, засунул руку в отверстие. Не сразу пальцы нащупали наконечник. Тот угодил в печень, почти рассек ее пополам. Глиф бережно вынул острие, молясь, чтобы оно не было сломано о кости.
Но нет, наконечник цел, даже не выщерблен вдоль кромок. Глиф начисто вытер его плащом солдата.
Потом встал и пошел назад, к стоянке. Там должна быть еда, а он не ел почти неделю. Охота отняла все силы, он уже чувствует головокружение.
Он хотел вырезать стрелы из других трупов, проверить железные наконечники, потом найти древко, отломившееся в ране последнего мужчины.
«Вот моя новая сказка. Перед концом одна рыба покинула озеро. Поплыла вверх по ручью. Вернувшись, поняла, что сородичи исчезли. Во гневе вылезла она из воды, оставив навеки тот мир, и печальный бог озера дал ей благо ног и рук, и чешуя опала, заменяясь кожей. Он дал глаза, способные видеть в новом сухом мире. Дал легкие, которые не задыхались воздухом. Дал пальцы, чтобы держать оружие.
И рыба пошла.
Народ озерных рыбаков имел дальних родичей в сухих землях.
Она широко забросила сеть.
И начала традицию резни.
Она поняла, что нуждается в имени. И нареклась Глифом, чтобы другие смогли прочитать истину ее деяний, чтобы прочие рыбы могли присоединиться, выйдя из воды».
Он видел перед собой невысокую стену на берегу, меж воды и земли. Рождение традиции, место между мирами. «Я вышел из воды и теперь иду по берегу. Из страны, что за берегом, потекут потоки крови и благословят берег сделав священным».
* * *
Мать Вренека сказала, что ему теперь одиннадцать лет от роду. Они казались долгим сроком, ведь почти все годы прошли тяжело. Вечная работа, вечные тревоги. Розги и пинки по лодыжкам от хозяйки, и прочие гадости, что она делала: казалось, ее забавы длились миллионы дней, и так долго он жил.
Ожоги закрылись, став блестящими рубцами на руках и локтях, плечах, на левой щеке под самым глазом. Может, они есть и на голове, но почти все волосы отросли.
Он не возвращался на развалины Великих Покоев. Слышал от мамы, что там поселились призраки. Но знал, что однажды, есть призраки или нет, он пройдет этот путь. Подойдет к выжженным руинам. Вспомнит, как они выглядели до появления солдат. Есть причина вернуться, хотя он еще не знает, какая же. Идея встать над черным камнями Великих Покоев, на пороге… это казалось концом чего-то, и чувствовалось, что это будет правильным. Почему-то.
Полезно напомнить себе, решил он наконец, что целые миры могут погибать. Как и народы. Погибшие народы оставляют кости. Погибшие миры — развалины.
Он спас девушку в имении, любимую девушку, но она ушла. Вероятно, вернулась к семье, но никто тут не знает, откуда ее семья и где живет. Мама не хочет даже говорить о них. Еще одна неприятная правда, как и другие неприятные: Джинья пропала.
Здесь теперь много горелых мест. Черные руины на горизонте во все стороны от Абары Делак. Ограбленные фермы стали закопченными пятнами в полях. От своего с мамой дома он не может хорошенько разглядеть монастырь, но монастырь притягивает взгляды сильней всего: далекий холм с зубьями черной обрушенной стены. Ему было любопытно. Он гадал, не то ли это чувство, как с Великими Покоями — местом, которое стоит посетить хоть раз.
Но мама теперь желает, чтобы он был рядом. Не уходил с глаз. Хотя ему уже одиннадцать. А выглядит он еще старше, особенно со шрамами ожогов. Сегодня утром, когда он вырвался наконец из-под опеки и побежал по тракту, что ведет в селение и насквозь, к старому монастырю, она завыла за спиной, протягивая руки, как бы желая схватить.
Эти слезы ранили его, мальчишка решил всё уладить, когда вернется домой.
Солдаты наконец ушли из Абары Делак. Маршем на восток, в лес, который успели сжечь, чтобы поход был легче. Но народ в городке голодает. Уходит, ведь еды нет. Бегут, таща телеги, забрав то, что не скрали солдаты. Вренек встречал их на дорогах: идут куда-то еще, но никто не может решить, куда именно, и семьи расходятся в разные стороны. То и дело кто-то возвращается, чтобы через несколько дней убраться в ином направлении.
Так что городок, по которому брел Вренек, почти опустел, а немногие жители прятались в домах. Общая конюшня выгорела, увидел он. Как и контора землемера. Несколько мужчин и женщин стояли у таверны, ничего не делая и не болтая, они только смотрели на проходящего мимо Вренека.
Он помедлил, глядя в узкий переулок за таверной и надеясь увидеть однорукого, что был тайным дружком мамы Орфанталя, ведь именно в переулке тот и жил. Но его не было на привычном месте у входа в погреб. Затем он уловил легкое движение дальше в тени переулка, что-то мелкое и сгорбленное, пытающееся согреться под тонким одеялом.
Вренек пошел туда, ступая тише, будто выслеживая птицу на гнезде. Он не помнил, как звали того мужчину, так что молчал.
Когда фигурка дернулась и подняла голову, Вренек замер. Увидев на грязном лице глаза, которые хорошо знал.
— Джинья?
Услышав имя, девушка отползла, прижимаясь к стене и отворачиваясь. Голые ноги вылезли из-под тонкого одеяла, подошвы черные и в трещинах.
— Прочему же ты не в семье? Ма сказала, ты там. Сказала, ты ушла ночью, когда я спал. Когда еще выздоравливал.
Она молчала.
— Джинья? — Вренек подошел ближе. — Тебе нужно пойти со мной.
Наконец она подала голос, сказав тонко и устало: — Она меня не хочет.
— Кто?
Девушка всё отворачивалась, пряча лицо в тени. — Твоя мать, Вренек. Слушай. Ты дурак. Иди прочь. Оставь меня.
— Почему она не хочет тебя? Я тебя спас!
— Ох, Вренек, ты ничего не знаешь.
Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!
— Я сломана изнутри, — сказала Джинья унылым голосом. — У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек — вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.
— Но, — сказал Вренек, — я тоже сломан изнутри.
Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.
Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась. — Слушай, — начал он. — Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу — то, что снаружи. Понимаешь?
Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами. — Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.
— Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.
— Вренек…
— Идем со мной. Осмотрим монастырь.
— Я слишком пьяная, чтобы идти.
— Оттого что ешь дрянь.
— Она убивает боль.
— Так что ты можешь идти без боли. — Он протянул руку и помог ей встать. — Я готов заботиться о тебе. Отныне.
— Твоя мать…
— А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.
— Тебе их никогда не отыскать.
— Отыщу.
— Они тебя убьют.
— Уже пробовали. Не сработало.
Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.
Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: — Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь — лужу крови.
Остальные загоготали.
Вренек взвился: — Вы, взрослые, от вас один стыд!
Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.
Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.
— Ты вспотел, — сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво улыбаясь им выбитыми зубами стен и маня воротами без створок.
— Жарко.
— Нет, сейчас холодно.
— Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?
— Почему?
Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул. — Напоминает, что я жив.
— Прости, Вренек, — сказала она. — За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!
— На меня? Я ведь спас тебе жизнь!
— За это и злилась, Вренек.
— Ничего особенного не было, — сказал он не сразу. — В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые… они просто комнаты.
Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: — Богатые сказали бы иначе.
— Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел.
— Ты дружил с Орфанталем.
Вренек покачал головой. — Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит.
— Благородные, — пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание. — Кажется, я одного себе нашла.
Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна.
Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись.
Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку.
Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым.
— Мне уже не так холодно, — сказала она. — Я не пьяна, и боль возвращается.
Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот.
— Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, — сказала Джинья. — Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели.
Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов.
Джинья потянула руку, вырываясь.
А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна — его охватила темнота, он падал… хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь.
* * *
Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках. — Что такое?
— Ты упал в обморок. Была кровь. Я думала… думала, ты умер!
— Нет, — отозвался он. — Не умер. Просто рана вспомнила меч.
— Не нужно было мне помогать.
— Я не мог не помочь, — сказал он, отгоняя внутреннюю слабость, и сел.
Она утирала щеки. — Думала, я остаюсь одна. Снова. Вренек, я не смогу с тобой. Все потеряла, ничего нет, и пусть так и будет.
Он смотрел, как она встает, смотрел, как он отрясает корку снега с голых тощих коленей, видел трещины и шрамы на красной коже. — Не заставляй меня надеяться, — сказала она. — Это нечестно.
— Ты меня бросаешь?
— Я сказала! Я не могу с тобой!
— Не умирай в том переулке, Джинья.
— Хватит слез. Не умру. Я живучая. Им нас не убить. У меня запасена еда. Не все взрослые плохи, Вренек. Не думай так, или станешь совсем одиноким. — Она огляделась. — Здесь можно найти плащи и настоящие одеяла — даже конские попоны. Не все склады сгорели. Я поищу и что-нибудь найду. До смерти не замерзну.
— Обещаешь?
— Обещаю, Вренек. Ну, когда пойдешь назад, огибай селение. Не ходи по главной улице. Кое-кто на тебя зол за твои слова. Путь долгий, но ты иди по полям. Скажи, что так сделаешь. Скажи!
Он утер глаза и нос. — Я пойду по полям.
— И матери ничего не рассказывай.
— Не буду. Но я там надолго не останусь.
— Останься с ней, Вренек. Уйдя, ты разобьешь ей сердце.
— Сделаю как лучше.
— Хорошо. Очень хорошо. — Она кивнула в сторону ворот. — Иди же.
Грусть язвила его сильнее, чем все прежние раны; но он стоял прямо. Холод забирался под мокрую рубашку, полз по спине. — Прощай, Джинья.
— Прощай, Вренек.
Тут, вспомнив огорчение при виде уходящего Орфанталя, он бросился к ней и крепко обнял, и резкая боль в ране и прочих местах показалась очень уместной.
Казалось, она съежилась в его хватке — и тут же начала отрывать руки, взяла его за плечи и развернула, чуть толкнув в спину.
Он пошел к воротам.
Вренек собирался пересечь поля, как и обещал. Но не собирался возвращаться домой. Ему хотелось кое-что исправить, ибо даже в таком мире некоторые вещи нужно исправлять. Мама будет дома, когда он вернется, позже — и тогда он сделает все что нужно. Он с ней помирится.
Но сейчас он выждет сумерек, чтобы скрыться от чужих глаз, потом пойдет и заберет копье, которое зарыл в снег у старого каменного корыта.
Ему одиннадцать, и кажется, последний год был длиннее всей жизни. Как будто десять ему было вечность назад. Но в том-то и дело: ему никогда не будет снова десять.
Солдаты ушли на восток, в горелый лес.
Он найдет их там. И сделает то, что правильно.
* * *
— Что ты делаешь? — спросил Глиф спокойно.
Вздрогнув, встрепанный мужчина поднял голову. Он сидел у груды камней, вытащенных из мерзлой почвы вдоль края луга. Руки были грязными и в крови от царапин, ногти сломались. Он носил обожженную волчью куртку не по размеру. Рядом, на засыпанном снегом грунте, валялись меч легионера и ножны, и перевязь.
Незнакомец не ответил, глядя на лук в руках Глифа — стрела наложена, тетива туго натянута.
— Ты на стоянке моей семьи, — пояснил Глиф. — Ты закопал их под камнями.
— Да, — шепнул мужчина. — Я нашел их здесь. Тела. Я… я не мог смотреть. Прости, если я сделал неправильно. — Он осторожно встал. — Можешь убить, если хочешь. Я не стану скорбеть по миру, его покидая. Не стану.
— Не наш путь, — кивнул на камни Глиф.
— Прости. Я не знал.
— Когда душа ушла, плоть — ничто. Мы относим мертвецов на болото. Или в лес, в густую и темную чащу. — Лук чуть дрогнул в руках. — Но это, это зря. Ты прячешь тела, чтобы дома было чисто, но здесь никто уже не живет.
— Кажется, — заметил чужак, — ты здесь живешь.
— Они бы сгнили ко времени следующего моего возвращения. Только кости. С ними, — добавил Глиф, — было бы легко жить.
— У меня на такое не хватило бы смелости.
— Ты солдат Легиона?
Мужчина глянул на клинок. — Убил одного. Зарубил. Он был в отряде Скары Бандариса — из тех, что дезертировали с капитаном. Я какое-то время шел с ними. А потом убил, и за убийство Скара Бандарис изгнал меня из отряда.
— Почему же не казнил?
— Когда он понял мою жизнь, — сказал мужчина, — решил, что такая жизнь есть самое страшное наказание. Верно.
— Тот, кого ты убил… что он сделал? Твое лицо искажено. В рубцах, изуродованное. Он это сделал?
— Нет. У меня давно такое лицо. Гм, всегда такое было. Нет… — Он помедлил и пожал плечами: — Говорил злые слова. Резал меня словами снова и снова. Даже остальные меня жалели. Что ж, его не любили, так что никто не пожалел о смерти. Кроме меня. Его слова были злыми, но правдивыми.
— Вижу по глазам, — сказал Глиф, — ты мечтаешь о моей стреле.
— Да, — прошептал чужак.
Сняв стрелу с лука, Глиф отпустил тетиву. — Я охотился на солдат Легиона, — сказал он, дела шаг вперед.
— Есть причины, — кивнул чужак.
— Да. У всех есть. У тебя твои, у меня мои. Причины держат твой меч. Причины направляют мои стрелы. Заставляют души покидать тела, а тела гнить на земле. — Он потер тряпку, скрывавшую нижнюю часть лица. — Они — маски, что мы бросаем позади.
Мужчина вздрогнул как ударенный, и отвернулся. — Я не ношу маски, — сказал он.
— Будешь убивать еще солдат?
— Немногих, — ответил мужчина, подбирая перевязь и цепляя меч. — У меня список.
— Список и достойные причины.
Он искоса глянул на Глифа. — Да.
— Меня зовут Глиф.
— Нарад.
— Есть еда, взял у солдат. Я поделюсь с тобой за доброту, с которой ты зарыл мою семью. А потом расскажу сказку.
— Сказку?
— Когда закончу сказку, тебе решать.
— Что решать, Глиф?
— Будешь ли охотиться со мной.
Нарад заколебался. — Я не особо дружелюбен.
Пошевелив плечами, Глиф пошел к костру. Увидел, что Нарад взял для могильника камни, составлявшие круг очага. И начал собирать другие, поменьше, чтобы защитить пламя от ветра.
— Народ, что рыбачил в озере, — сказал он, вытаскивая огниво и мешочек с сухим трутом.
— Это история о них?
— Не о них. О Последней Рыбе. Ее история. Но начинается она с народа озерных рыбаков.
Нарад снова положил меч. — Мало дерева осталось.
— Мне хватит. Прошу, сядь.
— Последняя Рыба, значит? Думаю, история будет грустная.
— Нет, злая. — Глиф поднял голову и встретился со взором перекошенных глаз Нарада. — Я Последняя Рыба. Пришел с берега. Сказка, которую я расскажу, пойдет далеко. Я не вижу конца. Но я — Последняя Рыба.
— Значит, ты далеко от дома.
Глиф оглянулся на семейную стоянку и пепел, в котором недавно лежали кости. Посмотрел на толчею кустарников и немногие оставшиеся деревья. И взглянул в пустое серебряное небо: синева ушла, когда Ведьма на Престоле пожрала корни света. Наконец он взглянул в глаза мужчины напротив. — Да, — сказал он. — Я далеко от дома.
Нарад крякнул. — Еще не слышал говорящей рыбы.
— А если бы слышал, — спросил Глиф, не отрывая он него глаз, — что бы она могла сказать?
Убийца замолк на миг, отводя глаза от глаз Глифа, и пошевелился, ровнее укладывая меч в ножнах. — Думаю… она сказала бы… Пусть вершится правосудие.
— Друг, этой ночью мы здесь, я и ты. Мы встретились взглядами.
Борьба, вызванная словами Глифа, еще сильнее исказила лицо Нарада. Но он все же поднял глаза, и так были выкованы узы дружбы меж двумя мужчинами. А Глиф понял нечто новое.
«Каждый из нас приходит на берег. В свое время, в свое место.
Кончив одну жизнь, мы должны начать другую.
Каждый из нас придет на берег».
