Книга: Падение Света
Назад: КНИГА ВТОРАЯ. ОДНИМ ЛЕГКИМ ДЫХАНИЕМ
Дальше: ДЕСЯТЬ

ДЕВЯТЬ

Под полом секретного кабинета отца был гипокауст, скопище свинцовых труб с горячей водой, служащих для подогрева помещения сверху. Высоты хватало, чтобы ползать на коленях, избегая раскаленных труб.
Зависть и Злоба сидели скрестив ноги, глядели одна на другую. Они стали грязными, кожа чесалась, одежда покрылась пятнами сажи, сала и пыли. Питание уже давно составляли крысы, мыши и пауки, иногда голубь, слишком долго мешкавший на доступном насесте. Девицы превратились в поклонниц охоты с тех пор, как прибыл новый кухонный персонал, как полчище незнакомцев заполнило домохозяйство. Красть в кладовых стало невозможно; коридоры охранялись днем и ночью.
Горечь бедствий могло бы скрасить общение, однако две дочери лорда Драконуса смотрели друг на дружку скорее с ненавистью, нежели дружелюбно. Но обстоятельства были таковы, что обе осознавали необходимость продолжения союза. Пока что.
Говорили они чуть слышным шепотом, хотя вокруг журчали трубы.
— Снова, — прошипела Злоба, блестя широко раскрытыми глазами.
Зависть кивнула. Сверху слышались тяжелые шаги, хотя комната была закрыта для всех, кроме самого Драконуса. Раз за разом Злоба с Завистью забирались в сухой подпол, ища тепла — зима все сильнее вгрызалась в камни особняка — и слышали всё те же тихие шаги, словно некий пленник кружил по камере, постепенно входя в середину комнаты, только чтобы начать движение по обратной схеме.
Отец их был еще в Харкенасе. Вернись он, свобода завершилась бы для Злобы и Зависти самым грязным и решительным образом. После убийства могут порваться даже кровные узы.
— Скучаю по Обиде, — почти прохныкала Злоба.
Зависть фыркнула. — Да, милая, нужно было ее беречь. Плоть слезает, волосы выпадают, ужасные глаза не моргают. Всего хуже эта вонь. Все потому, что ты сломала ей шею, а она вернулась.
— Случайность. Отец понял бы. Разобрался бы, Зависть. Сила, говорил он, имеет пределы, их нужно испытать.
— Еще он нам говорил, что мы наверняка безумны, — взвилась Зависть. — Проклятие матери.
— То есть его проклятие. Западать на безумных женщин.
Зависть легла на спину, вытянув ноги по теплым плитам. Ее уже тошнило от одного вида уродливого лица сестрички. — Их вина, обоих. Перед нами. Мы не просили делать нас такими, верно? Нам не дали шанса стать невинными. Нами… пренебрегали. Нас унижали равнодушием. Мы смотрели, как служанки тешатся меж собой, и оттого свихнулись. Вина на служанках.
Злоба скользнула под бочок к сестре и вытянулась. Они смотрели вверх, на изнанку плит пола и балки черного дерева, на которых те держались. — За Обиду он нас не убьет. Убьет за остальных. За Атран и Хилит, Хайдеста и Грязнулю Рильт, и остальных девушек.
Зависть вздохнула: — Но ведь то была самая лучшая ночь, верно? Может, нужно повторить.
— Они знают, что мы здесь.
— Нет. Подозревают, и всё.
— Знают, Зависть.
— Может быть, раз ты разрушила мозги той гончей, которую они привезли нас вынюхать. Она выла всю ночь, пришлось перерезать горло. Они не могли нас найти, а мы не показывались. Были просто догадки. А ты испортила собаку и родила подозрения.
Злоба засмеялась, хотя тихонько, отчего звук показался сухими и дребезжащим. — Волшебство — повсюду. Ты ведь чувствуешь? Все эти дикие энергии под рукой. Знаешь, — она перекатилась лицом к Зависти, — можно бы устроить снова, как ты говоришь. Но не с ножами, с магией. Просто убить всех огнем и кислотой, пусть плавятся кости и гниют лица, и кровь станет чернее чернил. А потом мы всё отчистим, и когда отец вернется — ну разве не будет удивлен?
Голос стал чуть громче, и шаги наверху вдруг затихли.
Девицы с ужасом смотрели одна на другую.
Там что-то было, что-то демоническое. Какой-то страж, наколдованный Драконусом.
Через миг шаги возобновились.
Зависть вытянула руку и впилась в левую щеку сестры так сильно, что слезы брызнули у Злобы из глаз. Подползла ближе, шипя: — Не делай так снова!
Сверкая глазами, Злоба царапала и терзала руку Зависти, пока та не отпустила.
Они расползались, неистово суча ногами, пока не оказались вне прямого касания. Усилия заставили девиц задыхаться.
— Хочу бутылку вина, — сказала вскоре Зависть. — Хочу напиться, как новый лекарь. Что такое с этими лекарями? Смотрит на стену целый день. Руки трясутся и так далее. Да, общение с больными здоровью не на пользу. — Она легла на живот и начала ногтями чертить рисунки на грубом камне. — Допьяна, чтобы бормотать непонятно. Шататься и писать на пол. А потом стану демоном огня, и все, кто рядом, сгорят. Даже ты. А если убежишь, я тебя выслежу. Заставлю стоять на коленях и молить о пощаде.
Злоба поймала под туникой блоху. — Я стану демоном льда. Твои огни замигают и погаснут без пользы. И я тебя заморожу, а когда надоест — разобью на кусочки. Но всех убивать не стану. Сделаю рабами и заставлю делать друг с дружкой такое, чего они не делали, а придется.
Нацарапанный Завистью рисунок давал слабое янтарное свечение. Она провела ногтем, и свет заморгал, угасая. — Ох, мне нравится. Ну, рабство. Хочу служанок — ты бери прочих, но я хочу новых служанок. Они не верят рассказам. Смеются и визжат, пытаются пугать друг дружку. Такие толстые и мягкие. Когда я закончу, они уже никогда не засмеются.
Над Злобой встала слабая голубая аура. — Можешь забирать. Я хочу остальных. Сетила, Вента, Айвиса и Ялада. И особенно Сендалат — о, ее сильнее прочих. Вот так и сделаем, Зависть. Магией. Лед и огонь.
Зависть подползла к сестре. — Давай составим план.
Сверху снова замерли шаги. В мгновение ока горячий воздух подпола словно задрожал, сильный холод полился сквозь плиты. Яростнее дыхания зимы, воздух обжигал всё, чего касался.
Заскулив, Зависть полезла в дымоход, Злоба карабкалась позади.
Они не знали, что таится в секретном кабинете отца. Но знали достаточно, чтобы бояться.
* * *
Мастер оружия Айвис вышел за ворота, туго укутавшись плащом — северный ветер набирал силу в пустом поле. Если свернуть налево, попадешь на мертвое пространство перед стеной, где нельзя не заметить следов прошедшей осенью битвы. В прошлые разы, бродя по неровностям, находя тронутые ржавчиной наконечники копий, потемневшие древки, гнилую одежду или согнутые кожаные ремешки, похожие на скрюченные пальцы, он словно слышал эхо прошлого. Слабые крики зависли в стылом воздухе, лязг оружия, топочут конские копыта. Стоны животных и Тисте.
Лишь глупец ничего не почувствует в таком месте, пусть даже битва случилась в стародавние времена. Глупец, чей дух полумертв или вовсе убит. Жестокость — пятно на мире, она глубоко впитывается в землю. Пачкает воздух, делая любой вздох затхлым и безжизненным. Вцепляется во время, волочась следом, будто тряпки и цепи. Время… Стоя здесь, Айвис почти верил, что видит призрачную фигуру, владыку ужасного прогресса. Шаги пожинают почву, но Лорд Время никуда не уходит. Может быть, тоже став пленником, скованный шоком. Или, вполне возможно, гнусный владыка заблудился, ослепнув от горя. С поля битвы не выводит ни одна тропа. Ни одна, видимая глазам смертных, это точно.
Та трагическая битва давно позади, и все же он бредет сквозь горький туман. «Шаг в шаг с Лордом Время. Не только убитые возвращаются в виде духов. Иногда живые делают призраков и оставляют на памятных местах. Если сверну туда, не встречу ли собственный взор, и нас разделит лишь полоска вытоптанной земли?»
Он часто туда ходил. Но не сегодня. Нет, он пошел дальше, к неровному краю леса за главным трактом.
«В королевство распятой богини. К острым кольям». Лес стал местом, которого боятся — а давно ли это случилось с Айвисом и всем народом? Первая деревня. Первый город. Или первая полоса разодранной пашни? Был миг, точка перехода, когда Тисте изменились, оставили позади чувства добычи и стали охотниками. Леса были убежищами для преследуемых. Дарили укрытие, тайные тропинки и незаметные пути отступления. Деревья, чтобы залезать, сучья, чтобы осматриваться. Можно слиться с бесконечным движением, затаиться в густых тенях. Одним махом скрыться из вида. «В глубокую чащу скрывается зверь, В глубокую чащу идем, Глубины мы вычерпать вечно спешим, Своим беспокойным умом». Даже в юности Галлан умел видеть ясно. Он рос в эпоху трофеев, рогатых черепов, клыкастых челюстей и выдубленных пятнистых шкур — насмешек над умением прятаться.
«Мы увидели опустошение лесов, умело их вычерпали. Но при всем при том резня не избавила нас от привычных страхов».
Дрожа от холода, он шагал в лес, сапоги неслышно тонули в ковре перепревших листьев.
Тут еще одно поле брани, шрамы резни повсюду.
Он жаждал возвращения лорда Драконуса. Хотя бы просто слова, одного письма из Цитадели. Составленное им послание о битве с погран-мечами улетело в Харкенас. Не удостоившись ответа. Он подробно докладывал об убийствах в доме. Даже на это ответом стала тишина.
«Милорд, что прикажете делать? У вас осталось две дочери, руки их обагрены. Мы нашли горелые останки третьей — полагаем, это была Обида — в печи. Зависть и Злоба, милорд, скрываются в костях дома. Ненадежное убежище. Одно слово — и падут стены. Одно ваше слово, лорд Драконус, и я закую жутких тварей в цепи».
Однако это вело Айвиса в царство большой ответственности, в мир, к которому он не желал принадлежать. Трусость? Разве не нужно свершить правосудие над убийцами? «Но, милорд, это ваши дочери. Ваши подопечные. Вам с ними разбираться, не мне, не фехтовальщику, пусть по любым законам они достойны сдирания кожи.
Вернитесь, умоляю, и воздайте за преступления. Кровь защищает их от меня. Но не от вас.
Еще важнее, милорд: а вдруг они готовы ударить вновь? Нам нужно думать о заложнице, о святости ее жизни — забери меня Бездна, святости того, что осталось от невинности!
Я буду ее защищать, милорд, даже от ваших дочерей».
Он уже был между черных елей, миновал стволы с замерзшими каплями смолы темнее обсидиана. Деревья словно сочились черным жемчугом. Говорят, на дальнем севере такие деревья взрываются в разгар зимы, когда воздух такой холодный, что больно дышать. Он не удивлялся: этот лес так и призывает устроить пожар, деревья растут в низинах и на болотах, внушая какое-то мрачное чувство.
Здесь они хотя бы стоят прямо, и немалое время пройдет до внезапной гибели, когда жизнь покидает их как бы моментально. Тогда, прямые или нет, они станут скелетообразными столбами, обителями всяческих пауков.
Он замер, почуяв в холодном ветре слабый запах. Дым. «Вычерпывают снова и снова. Даже ты, дым, омрачил мою память. Свет костра хрупче, нежели жар. Затуши костер, все равно можешь обжечься. Теперь я буду сторониться любого свечения. Отрицатели, если вы вернулись в лес, прошу, творите ритуалы тайно и знайте, что я не рад. Хватит с меня вони».
Он развернулся, решив идти назад. Похоже, выбор направления не важен: день не располагает к блужданиям.
Зима остудила ярость Куральд Галайна, это несомненно. Гражданская война беспокойно спит, как голодный медведь в берлоге, но Айвис с облегчением может назвать это сном. Мечи пьют масло в ножнах, прочее оружие наслаждается заботой. Его точат, готовясь к сюрпризам весны.
Он сам весной поведет дом-клинков, верил Айвис. К новому теплу и более долгим дням. Даже в отсутствие господина он станет биться за Великие Дома. Как зверь просыпается, вылезая на яркий воздух весны, он поведет солдат Драконуса, станет острым когтем на руке Первого Сына. «Мы напьемся крови, как и другие, сделаем Легион Урусандера мясным полем. Лорд Аномандер, пошли нас куда угодно, только молю — в самую гущу битвы. Хочу отмстить за обман, во имя Пограничных Мечей».
Солидные серые стены крепости тянулись перед ним, отделенные лишь нешироким рвом и дорогой. Он тащил с собой струйки дыма. «Ну, Айвис, скажи внятно. Оставайся там, где ты сейчас, Драконус. Дай мне влиться в армию Аномандера. Только так ты разобьешь врага. Если же захочешь поскакать во главе… ах, прости, но вижу нас стоящими в одиночестве. Это будет пропащий день. Позади не стена благородных союзников, но оскаленные зубы и открытое презрение.
Оставайся там, милорд, и подари своих дом-клинков Сыну Тьмы. Во имя женщины, которую любишь, сделай нас подарком».
Когда он вышел с опушки и пересек тракт, раздался звук, заставивший Айвиса обернуться. Увидеть три фигуры на краю леса. В шкурах, у двоих на плечах черепа эктралей. На один леденящий миг Айвис решил, что это демоны — какая-то помесь Тисте и зверей — но сообразил, разумеется, что это лишь головные уборы.
«Отрицатели. Палачи богинь. В ночь вызова вы сидели кружком, точа колья на краю поляны. Изобретая ритуал, наполняя силой… а потом свершив нечто ужасное».
Скаля зубы, Айвис выхватил меч.
Трое отступили в тень деревьев.
Айвис увидел, что они безоружны. Но лесной сумрак мог скрывать множество воинов. «Я не сделаю и одного шага. Хотите разговора — идите сюда». Однако смелость принадлежала лишь разуму, а слова застыли на языке. Да, горло сдавил страх. Одна мысль о волшебстве лишила его мужества.
Вскоре один из шаманов шагнул вперед. С близкого расстояния Айвис понял, что это женщина с лицом, изборожденным ритуальными шрамами, походившими на струйки слез. Ее капюшон был меховым, черным с серебристыми кончиками волосков. Широкий капюшон, стянутый на лбу застежкой, скрывал плечи. Светлые глаза печально уставились ему в лицо, потом скользнули по клинку.
Айвис помешкал, но все же вернул оружие в ножны.
Она подошла близко.
А он наконец обрел голос. — Чего вам нужно? Я ее видел. Богиню на поляне. Никакие речи не смоют кровь с ваших рук.
Она не изменилась в лице от грубых слов, тон был ровным: — Мы пришли рассказать, Крепостной Солдат, что породило войну.
Айвис скривился. — Вы не склонялись пред Матерью Тьмой…
— Никогда она нас не просила.
— А если бы?
Женщина тут же пожала плечами. — Когда ушли звери. Когда кончаются охоты… меняются жизненные пути. Когда нам приходится приручать животных и засаживать поля. Когда старые пути смелости и мастерства уходят, охотники нападают друг на друга. Честь становится оружием, но не в борьбе с диким зверем. Теперь гордятся, преследуя соседа. — Она указала на крепость позади него. — Рождение стен.
Айвис потряс головой: — Была война с Форулканами. Нам пришлось создать армию. Когда война окончилась, лишь тогда армия обернулась против нас. Честь однажды хорошо послужила нам, но быстро выцвела, став горькой на вкус.
— Что погнало Форулканов в ваши земли? Для них старые пути тоже умерли.
— Это все, что ты хотела сказать? Зачем было трудиться? Можно спорить о причинах до последнего заката, это нас никуда не приведет.
— Трясы покинут свои крепости, — ответила женщина. — Придут к нам, в леса. Вы попытаетесь найти нас, но не сможете. Ни вы, ни ваш Отец Свет. Нам нет дела до вашей войны.
Айвис фыркнул: — Думаете свергнуть Его Милость Скеленала?
Ведьма надолго замолчала. — Богиня, которую ты видел, сама выбирает, кому и в каком облике явиться. Когда мы нашли ее… то бежали. Если на нее напали, то другие жители леса. Духи деревьев. Духи старых костей, кровожадной земли и корней. Нам же не было нужды слушать ее слова — мы и так знали, что она скажет. — Ведьма выставила ладони из меховых рукавов, и Айвис вздрогнул, видя, что обе пронзены кольями. — Наш рок — уничтожать старые пути жизни. Мы слишком наслаждались резней, доказывая мастерство с копьем и стрелами. Жаждали дать силу своим заклинаниям. И теперь должны страдать, доказывая искренность сожалений.
— Тогда… изгоните ее.
— Видимая или невидимая, во плоти или духе, она еще страдает. Мы с тобой убили старые пути, и нам придется пролагать новые. В любую сторону. — Она помешкала, клоня голову к плечу. — Хотя всегда можно обвинять соседа.
Тут она поклонилась и отвернулась от него.
Айвис смотрел, как шаманская троица уходит в лес, почти сразу скрывшись из вида.
«Обвиняй соседа. Да, мы так и делаем. При любом удобном случае, чтобы облегчить себе жизнь».
Он продолжил путь, все злее хмурясь на стены. Отрицатели сделают то, что должны. Если они действительно решили скрыться, отказавшись от мести, на кою имеют полное право… да, сожаления имеют свойство умножаться, кишащие выводки могут во мгновение ока поглотить душу.
Проходя в ворота, он замедлился, изучая укрепления. «Ах, милорд. Ваши дочери? Ну, это… в доме пожар вышел… мы не заметили промельков огня и слишком поздно ощутили убийственный жар.
Придет весна, милорд, и все небо станет серым от дыма».
* * *
Сендалат Друкорлат села у камина, подальше от прочих гостей общего зала. Новый лекарь Прок пел балладу, смазывая слова, глаза его застлала алкогольная пелена, отчего мужчина виновато моргал. Песнь была горестной, но искренность чувств пропала за дешевой сентиментальностью исполнителя.
Около хирурга в позах вежливого внимания или честного равнодушия расселись другие новички домохозяйства, а также оружейник Сетил и конюший Вент Дирелл. Новый хронист, женщина по имени Сорка, скрыла лицо за большой курительной трубкой. Лицо ее, довольно приветливое, до странности молодое и лишенное морщин, приобрело оттенок дыма, извилистыми струйками вылетавшего из слишком широкого рта. Женщина отличалась неразговорчивостью, а когда говорила, то тихо и неразборчиво, словно вела беседу лишь сама с собой. Сендалат еще не довелось видеть ее улыбки.
Рядом с хронистом сидела женщина, заменившая Хилит в качестве главы служанок. Бидишан была жилистой и нервной, всегда выражала нетерпение, будто ее ждала важнейшая, требующая всей энергии задача… но, как давно поняла Сендалат, тут не было таких задач, дни за днями проходили в одинаковой рутинной суете. Может быть, Бидишан спешила встретить сон, словно забвение было ей единственным убежищем, где можно бесчувственно лечь на берег в конце дня, а душу ее составлял лишь сонм мечтаний.
Улыбнувшись этой мысли, Сендалат ощутила мгновенную симпатию. Во снах ведь таится мир искренних драм, куда являются любовники столь прекрасные и рьяные, что больно глазам, от каждого жеста трясется земля, любой взгляд готов пробудить пламя необузданной страсти.
В том мире Бидишан была юна и красива, полна живости. А все встречные видели ее в истинном свете и посвящали сердца, делая тяжкий труд на ее службе актом поклонения.
Сендалат и сама знала такой мир, тоже во снах. И зачастую жаждала очутиться в объятиях сна, ведь в столь холодном ветреном месте, среди скрывающих тайные проходы стен пробудиться означает испытать тревогу, страх и напрасное томление. Мысли ее и тело бесконечно терзала нервная лихорадка. При всяком удобном случае она сбегала от всех, забиралась в постель под меха, скользя в сон, назад, к жизни до Дома Драконс, до знакомства с жестоким отродьем лорда, до крови на стенах и полах, до тел, которые вытащили на бледный свет двора, до белесых косточек в хлебной печи. До ужасной битвы, прошедшей за стенами крепости.
Тайный любовник, радость прикосновений, удовольствие от тяжести тела в густой траве, далеко от матери. Сын, вольно играющий среди черных углей сгоревшей конюшни. Дети — вот видимые крики жизни, визгливые восторги, возможности и обещания.
«Его забрали у меня, увели с глаз. Он жил в душе, теперь там ничего нет. Пустота, лишенная жизни и любви. Лишенная, боюсь, даже надежды».
Разве дитя не дар матери? С детьми можно начать снова, сделаться иной, избежать обид и ран. Можно оживить мечты, передать их, играя в ладошки. Юность оглашает мир эхом, несущимся к матери и позволяющим ей вернуться назад, ощутив горечь и сладость лучших мгновений, и это может стать истоком силы, защищенности вольной и вечной. Защищая дитя, мать словно защищает и себя, какой была в детстве.
Нельзя разрушать такие мосты.
Однако Сендалат думала о своей матери и ничего не чувствовала. «Нет моста. Она продала камни, один за другим, пока все мы не сели на одном блоке, шатком основании, очень высоком — высоту она считала более важной, нежели все иное, даже любовь.
Нерис Друкорлат, не отец ли украл у тебя всё? Его война? Его раны? Его смерть? Но Орфанталь был не твоим сыном, чтобы начать снова и всё исправить.
Он был моим».
Песня Прока сбилась и заглохла, ибо лекарь забыл слова. Ялад — ныне страж ворот — встал со стула около кухонной двери и набрал дров для очага. Она ответила на усталую улыбку своей, такого же сорта.
Домовые клинки располагались в каждой комнате, охраняли входы в личные покои. В некотором смысле абсурд. Девицы прячутся в укромных местах, однако Айвис заверил, что они могут выцарапать их в любое время. Но этот миг откладывается до возвращения лорда Драконуса. «И тем временем мы живем в страхе перед двумя испорченными девчонками».
Подкормив пламя, Ялад подсел к Сендалат и вытянул ноги. — Приятное тепло, верно?
Прок нашел другую балладу, начав петь громко и энергически, качаясь на стуле в такт неслышимому музыкальному сопровождению; держащая пивную кружку рука вздымалась и опускалась, отмеряя ритм.
Ялад вздохнул, морщась. — Никогда не удивлялись, миледи, почему столь многие наши песни лишь тоскуют по утраченному или тому, что и не было никогда нашим?
«Нет. Не так». — Наш славный лекарь, сир, не случайно выбирает наиболее звонкие песни, дабы командир Айвис не явился в самое неподходящее время, дав всем увидеть краску стыда на лице.
— Он был резок с вами, миледи. Вы наверняка поняли.
— Разумеется, но его резкость меня очаровала, страж ворот.
Ялад улыбнулся. — От такого он совсем покраснеет. — Сержант не спеша покачал головой. — Айвис такой же старый, как я. Не ожидал увидеть в нем нерешительность. Ваши чары, миледи, сделали его юным… но нам, что служат под его началом, стало куда неуютнее.
— Я не хотела бы видеть, как подрывается его авторитет, — нахмурилась Сендалат. — Посоветуйте же, если угодно, как бы мне приглушить свое очарование, если таковое вообще имеется.
— Не могу, миледи, — ответил Ялад, — да и ни один мужчина и помыслить не может об уничтожении таких природных даров.
Она глядела, почти прикрыв глаза. — Сир, вы отлично освоили придворные любезности. Или это не просто любезности?
— Нет, — возразил он. — Я хорошо понимаю свое положение, и особенно ваше, миледи. Но мы переживаем очередное мрачное время, ища удовольствий где только можно.
Она не отводила взгляда. — Завидую вашему здравомыслию, сержант. Если во мне есть очарование, то какое-то детское. Жизнь в убежище делает мелким внешний мир. Слишком часто невинность оказывается наивностью. Оказавшись выброшенным в большой мир, такое существо обнаруживает себя невежественным и потерянным.
— Ваши признания смущают меня, миледи.
Она повела рукой: — Чепуха. Я стояла на башне, следя за гибелью слишком многих мужчин и женщин. Никогда не думала, что война придет так близко, перестав быть «событиями» на дальней границе. Теперь она шагает по родным почвам, делая их странными и чужими. — Она вздрогнула, потому что полено вдруг пошевелилось в очаге, подняв облако искр. — Нехорошо это, — добавила она, — когда стены дышат и даже моргают.
— Вы в безопасности, миледи, — заверил Ялад. — Если нельзя по-другому, выморим их голодом.
Беседа была прервана подошедшим Проком. Он прекратил петь, подтащил третий стул и шлепнулся, тяжко вздыхая. — Можно снять кору с бревна, и ничего не случится, — сказал он, кивая сам себе. — Но сдерите кожу с живого тела и ах, накренятся целые миры. Мы дрожим, мы ранимы. — Он улыбнулся Яладу. — Я веду войну с раненой плотью, сир, чтобы исправить ее. Но вы, с вашим мечом у пояса… вы заставляете истекать кровью даже деревья.
Ялад нахмурился. — Говорят, Прок, жрецы обнаружили исцеляющее волшебство. Его называют Денал. Может, вы тревожитесь оттого, что устарели?
Нездорового оттенка лицо Прока расцвело в улыбке. — Солдатам этот риск не грозит. Устареть. — Он растянул слово, пробуя на вкус и, похоже, ощутил горечь. Откинулся на спинку стула, подняв кружку. — Я пропитался этим колдовством. И гадаю, с кем же заключать сделки, внезапно обнаружив в руках неведомую силу. Вообразите будущее, в коем возможно исцелить всё, любую болезнь и любую рану. Если огонек жизни еще дремлет в теле, мы спасем дурака. Вот вопрос: а стоит ли?
Сендалат метнула взгляд Яладу и ответила: — Почему нет, лекарь? Склонна думать, в таком будущем вы найдете ответ своему желанию исправлять, лечить сломанное, исцелять больных и раненых.
Он чуть склонил кружку в ее сторону. — За переполненное будущее, подходящий тост.
Она смотрела, как он пьет. — Даже магии неподвластна смерть.
— Вполне верно, — признал он. — Мы лишь оттягиваем момент. Денал становится обманом, миледи, позволяет наслаждаться мгновением, откладывая проблему. Удлиняется не только жизнь, но и страдания неудач, ибо мы ошибаемся и проваливаемся, и так должно быть. Ялад воюет, познавая победы и поражения. Атакует и отступает. Война может на время окончиться. Но целитель знает лишь отступление, и каждый шаг горек, и земля пропитана кровью.
— Значит, магия есть благо. Да, божественный дар.
Он встретил ее взор, и в покрасневших глазах она вдруг прочитала свежую боль. — Так почему, миледи, она так горька?
— Скорее горчит вино, Прок, — слегка улыбнулся Ялад.
Лекарь поглядел на сержанта. — Да, точно.
Тут появился командир Айвис, стягивая тяжелый плащ. Чуть помедлил, оглядывая собравшихся, бросил кратчайший взгляд на Сендалат и направился в кухню.
Айвис последнее время редко присутствовал на ужинах. Привычка бродить за крепостной стеной отнимала у него половину ночи. Однажды Сендалат, готовясь ко сну, подошла к окошку своей комнаты и увидела, как Айвис смотрит на могилы убитых дочерями Драконуса. Ей почему-то подумалось, что внимание воина обращено на могилу Атран, прежней лекарки. При жизни она обращала на него внимание, что Айвис подчеркнуто игнорировал, как будто удовольствия жизни не подобали его положению и работе. Сендалат подозревала: ныне он сожалеет о прежнем высокомерии.
— Интересно, — подумал вслух Прок, когда командир ушел, — нужен ли глаз хирурга, чтобы понять снедающие мужчину проблемы, если он сделал притворство профессией.
— Подобные мысли держите при себе, — буркнул Ялад.
— Простите, страж ворот. Вы весьма правы. Но поймите: я не хвастаюсь благословением. Такой дар ранит получателя, и он скорее готов отвергнуть, нежели принять бремя. Но тогда в чьи руки оно попадет?
— Денал вполне безбожен? — спросила Сендалат.
Прок вздрогнул. — Вообразите: власть моих рук над жизнью и смертью приходит не от божества. Как жадно стремимся мы к чудесам, как хотим сделать их привычными и легкими — словно шнурки завязать. Но чем больше чудес мы минуем, тем… бледнее становится мир.
— Почему не ярче? — удивилась Сендалат. — К чему боги, если грядущее несет нам великие силы?
Он заморгал. — Думаете, боги предлагают нам лишь иллюзию сделки, миледи? Каждый миг мы беседуем с миром и он нам некоторым образом отвечает — если потрудиться и услышать. А теперь отрубите ему язык. Отстраните от участия в диалоге. Что ж, продолжать разговор было бы глупостью, верно? Молитва без ответа рожает лишь глухое эхо. — Он подался вперед, бережно ставя кружку на помост у камина. — Хуже, если ответный шепот принесет полную нелепость. Я верю, миледи, что культы и религии часто создаются без нужды, только чтобы заглушить тишину обезбоженного мира, а стал он таковым лишь потому, что мы не вслушиваемся. Вместо простого смирения приходят заповеди и законы, борьба и уничтожение полчищ самозваных или выдуманных врагов. Делай то, не делай это. Почему? Потому что так сказал бог, и всё. Но говорил ли бог или звучало искаженное эхо смертных пороков и ошибок, пополняя список святых пророчеств?
— Сегодня звучат опасные слова, — вмешался Ялад. — лучше идите в комнату, Прок, и спите.
— Когда звон к ужину еще не звучал? Вы хотите, чтобы я голодал?
— Мать Тьма…
— А, Мать Тьма. Да, незримая и не имеющая что сказать, так что жрицы раздвигают ноги в поиске мирского экстаза или хотя бы насыщения. — Прок махнул рукой, отметая возражения Ялада. — Да, да, понимаю, отсутствием и молчанием она передает нам что-то весьма глубокое. Святая истина. Но полно, Ялад, многие ли способны овладеть подобным уровнем тонкости? Процветет культ, придумавший простые правила. Хватит одной-двух фраз. Интересно будет поглядеть, какую веру создадут сторонники Отца Света — но какой бы ни была она, простой или сложной, я уверен: Мать Тьма даст весьма смутный ответ.
Сендалат случайно посмотрела в сторону кухни и заметила в двери Айвиса. Он явно слышал слова хирурга, но она не поняла выражения лица. Тут прозвенел колокол.
Прок со вздохом встал. — Стул, чтобы сидеть, стол, чтобы опереть руки — чего еще нужно мужчине? Ялад, не пойдете ли со мной сражаться с псами голода?
Страж ворот поднялся и поглядел на Сендалат. — Миледи?
Она позволила ему подать руку, но тут же отпустила, встав на ноги. Взглянула в глаза Айвису и улыбнулась.
Он слегка поклонился.
Все пошли в обеденный зал. Хотя бы этим вечером Айвис будет с ними.
* * *
Долгая погоня за солдатами — мучителями Джиньи не задалась с самого начала. Зимой весь мир сохнет от голода. Но, как понял Вренек, даже ушедшие не уходят насовсем.
Покоящаяся на его лбу теплая ладонь казалась очень далекой от места, в котором он ощутил себя. И в этом месте он был не один. Некто сидел рядом, не настолько близко, чтобы протянуть руку и коснуться… а значит, ладонь на лбу Вренека не принадлежала незнакомцу. Однако фигура разговаривала с ним: иногда на незнакомом языке, иногда женским голосом, а по временам мужским. Если же незнакомец говорил на понятном наречии, слова были смущающими — будто Вренек оказался лишь свидетелем и слова вовсе не предназначались ему.
Ладонь на лбу была совсем иной, потому что ощущалась настоящей. Но очень далекой. Между ними лежала тьма, тьма клубящаяся подобно мутной от пепла воде, и вода была леденяще-холодной. Ему не хотелось плыть, направляясь в сторону тепла, хотя нежелание казалось ошибочным.
— К тому же, — мужским голосом бормотал чужак, что был рядом, — желание само по себе жестокий родитель, а дитя приучено к бессилию.
Что ж, даже здесь было утешение, в компании болтливого незнакомца, пусть он говорил не с ним.
— Мужчины, — продолжал чужак, — страдают от многих вещей. Иным они дают голос, но слишком часто это превращается в жалобную молитву, лишающую интереса всех, кто слышит. Но другие страдают молча, крепко зажимая рот ладонью. Рука может заглушить или задушить, или всё сразу; не докажешь, чего же ты желал. Однако идея выбора не важна. Страдания умирают неохотно, и если убийство — желание, то сила — предатель.
Вренек кивнул, думая, что понимает. Это и означает быть мужчиной, потому тайные страдания так сильны.
Чужак будто услышал его мысли, ибо сказал: — Сокрытое глубоко внутри, страдание жиреет на сладких и смертельно опасных кусочках воображения, и растет счет мясника. Список страхов и ужасов.
Но рука на лбу Вренека казалась сухой, никакой крови. Да, пусть неведомый спутник приятен, не пора ли совершить обратное путешествие? Окрашенный бледным зимним солнцем мир, понял он, не сулит совсем ничего.
Друг заговорил снова, теперь женским голосом: — Если мир был родителем всем, его населяющим, любовь умерла слишком давно, после слишком многих актов взаимной жестокости. Горящие леса. Умирающие деревья. Дети, попавшие в пламя. Землетрясения и камнепады, дома, рушащиеся и убивающие жильцов. Прекрасные дети, умирающие без видимых причин. Да, у нас много причин ненавидеть мир, а у мира — ненавидеть нас. Это длится и длится, а мы не прекращаем быть жестокими.
Мы хвалимся, будто выигрываем. Пока не проиграемся в очередной раз. Так происходит подъем и гибель, то, что прежде было сильным, оканчивается в пламени и руинах, сорняки пробивают растрескавшиеся мостовые. Так гордые старухи умирают в грязи или сгорают, подобно соломенным куклам. Всё растет и падает, как движется при дыхании твоя грудная клетка. Но, милое дитя, ты еще дышишь. Счесть ли это победой?
«Там были могилы и крипты. Я ходил между курганов. Было холодно, так холодно. Камни и небо. Я нашел яму и спрятался. Как мертвец. Пока не стало теплее.
Да, так и сказал друг. Мужчины злобствуют, потому что страдают внутри. Джинья, а их найду и убью. Им не скрыться, ведь содеянное ясно написано на лицах».
— Жизнь ребенка находит силу, — сказал друг, опять мужским голосом, — в потенциале. Потенциал упорен. Он не знает, что такое сдаваться… но однажды узнаёт, и с этим знанием чахнет и умирает дитя. Ты, Вренек, не понимаешь смысла капитуляции. Вот что тянет нас к тебе. У тебя воля тонких ростков, что пробивают трещины камня и раздвигают плиты мостовых. Победа далека, но неизбежна. Некоторым образом дитя ближе всего к природе, тогда как взрослые давно отреклись от цены дерзаний и должны жить день за днем, общаясь на проработанном языке капитуляции.
«Кто вы?» спросил Вренек.
— Умирающие боги.
«Почему вы умираете?»
— Чтобы освободить дорогу детям.
«Но вы нужны им!»
— Они думают иначе. Уроки, Вренек, нелегко усваивать. Мы видим будущее, полное крови. Но ты, дитя… мы притянулись к тебе. Даже пред смертью ты ярко сияешь. Теперь мы уходим. Не проси благословения. Оно станет проклятием. Природа — вечное дитя. И теперь мы, вечные дети мира, познали смысл капитуляции. Увы, пришло время уходить.
Какая-то часть воспоминаний вернулась к Вренеку, и тут же друзья пропали.
Он ощутил, что его поднимают из могилы. Он был невесом на руках, почти плыл, рваная одежда задубела от мороза. Казалось, над ним разговаривают два голоса. Только два. Потом был запах дровяного дыма и, кажется, тепло, и его закутали в меха. Под спиной была толстая крашеная шкура, а под ней горячие камни из очага. Но самой теплой оставалась рука на лбу, такая невозможно далекая.
«Умирающие боги, я скучаю по вам».
Мир за пределами фермы и городка Абара Делак оказался больше, нежели он воображал. Он просто тянулся и тянулся, словно кто-то повторял и повторял слова творения. Деревья, холмы, скалы, река, канава, деревья, деревья, тропа и дорога, канава, холмы, леса, ручьи, леса… Небо, небо и небо и небо… и чем дальше тянулся мир, тем холоднее становился, будто разучился любить себя, а творец мира заскучал от этой штуки, от снова-снова-снова. «Леса и небеса и деревья и поляна и могилы и яма вон там, да, просто прыгни вниз, тебе туда. Видишь, какая маленькая? Совершенство».
— Некоторые не просыпаются, — сказал голос, настоящий голос.
— Этот очнется, — ответил второй, ближе, тот, кому принадлежала рука на лбу. — Ты всегда недооценивал силу Тисте.
— Возможно, ты прав.
— Он юн, но не слишком. Крепкий мальчишка, скажу я. Видишь следы ожогов и шрамы от кнута? А вот это, спорить готов, след от меча. Такой удар должен был убить. Трудно было бы сказать, что ребенок ничего не знает о выживании.
— Что ты сделаешь?
— Ближе всего крепость Драконсов.
— А, понимаю. Но ведь лорда Драконуса нет в резиденции?
— Возможно, Азатенай, ты прав.
— Мать Тьма еще держит его при себе.
— Может быть.
— Что же еще?
Ответ последовал после некоторой запинки. — Он отошел от дел. Решил остаться в темноте, невидимый и не видящий. Сознательно отстранившись от всех событий, он желает быть забытым. — Раздался вздох. — Увы, безнадежно. События вытащат его наружу, и очень скоро.
— Как и тебя привлекут назад. В Харкенас.
— А ты будешь со мной?
— В Цитадели? Вряд ли. Стены и камень над головой мне неприятны. Нет, буду попросту дожидаться тебя неподалеку.
Рука соскользнула, и Вренек ощутил внезапную пропажу, словно укол боли. Одновременно слыша тихий смех. — Великий Каменщик боится стен и каменных потолков.
Опять протекло несколько мгновений тишины. — Каждый монумент, поднимаемый мною из земли, есть тюрьма. Построенный, он заключает. Сама его форма изгоняет пустоту. Хитрит, обманывая время.
— При должном уходе такой памятник может пережить эпохи, Каладан.
— Даже если смысл исчезает. Храни камень или бронзу, да, береги его девственность. Но, интересно мне, кто станет хранить правду о нем? Иногда я думаю, лучше было бы погрузить мои работы в трясину, пусть обитают во мраке и грязи.
— Совершенно новый тип памятника, — сказал тот, что был ближе, снова кладя ладонь на лоб Вренека. — И новый смысл.
— Замысел, Первый Сын, не оставляет отзвуков. Те, что придут потом поглазеть на мое искусство, смогут лишь гадать, что было у меня на уме, даже углядев каждый след резца и верно оценив точность руки. Разумеется, они устроят пир на крошках, провозгласят свои догадки неоспоримой истиной.
Рука снова соскользнула со лба, Вренек услышал, что мужчина рядом встает. Голос его зазвучал, словно отражался от свода пещеры или уступа на горном склоне. — Твое беспокойство не чуждо мне, Каладан Бруд. Я слышал, как бранится поэт Галлан, будучи в подпитии. Но в моей жизни искусство присутствует мало. Разум ходит простыми путями, а цели мои еще проще.
Названный Каладаном Брудом, мужчина с необычайно тяжелым голосом, издал нечто вроде смешка. — И твое фехтование не ведает тонкостей, Рейк? Твои дворцовые интриги? Нет, ты меня не убедил.
— Вопрос достаточно прост, — возразил Рейк. — Урусандер и его легион покинут Нерет Сорр незадолго до окончания зимней осады. Пойдут на Харкенас, намереваясь посадить Урусандера на престол с матерью Тьмой.
— И что в таком сценарии так тебя возмущает, Первый Сын? Скажи, если не против: что ставит простого солдата так далеко от благородного воина? Каким именно образом вы меряете достоинство?
— Спроси простого солдата, Каладан, и получишь прямой ответ. Деньги и земли, положение и престиж. Свободы и привилегии, известная помпа. Они проклинают врагов за то, чего домогаются себе. Но эти аргументы, друг, скромно замалчиваются, вместо них нагло вопиет железо. Жалкий язык, жалкий спор; взаимная глупость ставит границы взаимодействия.
— Но ты обязан выйти им навстречу, завести разговор копий и мечей.
Первый Сын (Вренек знал этот титул, часто слышал от леди Нерис, и произносила она его с почтением) не торопился с ответом. Голос стал холодным. — Претензии знати не лучше, Каладан. Они считают, что насест и так переполнен. Меня окружают капризные детишки, и мне они не нравятся… В этом ли моя единственная задача? Моя служба Матери? Стоять между двумя самолюбивыми недорослями? Нет. Если пойду на Урусандера, нужны причины получше.
— И таковые имеются?
— Я ненавижу наглость.
— Чью?
— Гм… всех. Но прежде всего Урусандера — или Хунна Раала, хотя сомневаюсь, что между ними есть разница.
— И ты узнал намерения Матери Тьмы?
Первый Сын горько засмеялся. — У нее был консорт. Разве не очевидно? Но потом твоя соплеменница, Азатеная, бросила пылающую головню в стог сена. Андии и теперь Лиосан — мы народ разделившийся, и не могу не думать, что это ваш азатенайский план — видеть нас ослабленными. Только понять не могу — зачем?
— Гляди на Драконуса, чтобы найти ответ.
— Драконус? Почему на него?
— Он принес Тьму Тисте.
— Терондай на полу Цитадели? Нет. Азатеная по имени Т'рисс уже успела натворить бед до него.
— Врата, которые, полагаю, можно назвать именем Куральд Галайна, есть новое наложение контроля, — сказал Каладан, — на силу вечно действующую, существующую в оппозиции Хаосу.
— Хаосу? Не Свету?
— Свет, если ты дашь себе время подумать, лишь оправдание Хаоса. В его чистоте он находит порядок, субстанцию и цвет. Так Хаос ищет, на свой манер, собственного уничтожения.
— Не понимаю, Каладан. Ты говоришь о природных силах, будто они обладают волей.
— Нет, лишь склонностями. Назови любую силу и, подумав, поймешь, что она не может существовать сама по себе. Другие силы действуют на нее, чего-то требуя и даже изменяя грани ее сути. Таков диалог Творения. Но даже видимое противостояние двух сил есть на самом деле множество взаимодействий, разговоров. Возможно, диалог — неверное слово. Скорее это сумятица, какофония. Любая сила желает наложить свой ритм на все творение, результат может казаться беспорядочным… но уверяю тебя, Первый Сын, их хор создает музыку. Для тех, кто умеет и желает слышать.
— Каладан, вернемся к обсуждению Драконуса и Т'рисс.
— Дар любимой… нет, слишком много даров, слишком щедрых. Благословив любимую женщину владеть силами Элементной Тьмы, Драконус привел творение к недопустимому дисбалансу. Мир, Первый Сын — любой мир — может сдержать лишь необходимые силы, и равновесие их хрупко. Азатеная, которую ты знаешь как Т'рисс, не имела выбора — хотя такими смелыми действиями она не выказала тонкости, свойственной нашему роду. Похоже, Витр некоторым образом повредил ее.
— Я найду ее, Каладан, чтобы понять больше.
— Она и сама может вернуться. Но сейчас не похоже, чтобы ты мог отыскать следы. Она ходит незримыми путями. Нужно понять, Первый Сын: Азатенаи умеют искусно скрываться.
— Значит, намекаешь ты, вина на Драконусе.
— Он виновен в мягкосердечии… но разве стоит стыдить за такое чувство? Накануне войны сочувствие падает первой жертвой, зарезанное, словно дитя на пороге.
— Лорд Драконус мой друг.
— Не изменяй дружбе.
— Но… держась у ее юбки, он меня разочаровывает.
— Ты ставишь ожидания выше сочувствия, способностью к коему так гордишься. Дитя снова истекает кровью.
— Очень хорошо. Я не буду торопиться осуждать Драконуса.
— Только, боюсь, в войне ты останешься один.
— Сама мысль, — сказал Первый Сын, — о торжестве знати горька для меня не менее, чем мысль о возвышении Урусандера. Я хотел бы увидеть посрамление обеих сторон.
— Возвышение — довольно забавное слово.
— Почему?
— Мать Тьма… Отец Свет. Это не пустые титулы, и если ты счел стоящие за ними силы иллюзией, то ты глуп.
Вренек услышал вздох и не сразу понял, что исходит он от него. Он вернулся в теплое место. Пересек ледяную реку беспамятства. И открыл глаза.
Высокий воитель стоял над ним, глядя спокойными глазами. Неподалеку сидел на горелом пне здоровяк с серебристой меховой шубой на плечах, звероподобное лицо заставило Вренека вздрогнуть.
— Холод пробрался в самые твои кости, — сказал Вренеку Первый Сын. — Но ты вернулся, и это хорошо.
Вренек сверкнул глазами на Каладана Бруда. — Первый Сын, почему ты не убиваешь его?
— Ради какого резона должен я сделать это, даже если бы мог? — удивился Первый Сын.
— Он назвал тебя глупцом.
Первый Сын улыбнулся. — Лишь напомнил о риске, хотя и неосторожными словами. Ну что ж, мы нашли тебя в могиле и вот ты воскрес. Да, эта зима была к тебе сурова — давно ел в последний раз?
Вренек молчал, не в силах вспомнить.
— Приготовлю какую-нибудь похлебку, — потянулся Каладан Бруд за мешком. — Если ты сделаешь это дитя своей совестью, пусть познает блага сытого желудка.
Первый Сын хмыкнул: — Совестью, Каладан? Он уже понуждает меня к отмщению.
— Прослушав наш разговор, да уж.
— Сомневаюсь, что он много понял.
Азатенай пожал плечами, выуживая что-то в мешке.
— Почему, — настаивал Аномандер, — я должен делать найденыша своей совестью?
— Ну, чтобы он в тебе пробудилась, Первый Сын. Он так импульсивно кровожаден.
Лорд Аномандер поглядел на Вренека. — Ты сирота из отрицателей, да? — спросил он.
Вренек покачал головой. — Я был конюшим в Доме Друкорлат. Но ее убили и весь дом спалили. Они хотели убить меня и Джинью, но мы выжили, только она повредилась внутри. Я запомнил имена. Я их убью. Тех, что навредили Джинье. У меня копье.
— Да, — помрачнел Первый Сын, — мы его нашли. Древко кажется прочным, похоже, ты заботился о нем. Но наконечник мог бы быть и потяжелее. Запомнил имена, говоришь? Что еще помнишь об убийцах?
— Легионеры, сир. Они были пьяными, но исполняли приказы, это точно. С ними был сержант. Думали, я умер, но я не умер. Хотели спалить нас в доме, но я вылез и вытащил Джинью.
— Значит, леди Нерис мертва.
Вренек кивнул. — Но Орфанталя уже отослали, и Сендалат. Нас осталось всего трое, но я не был в доме, сарай сгорел и я ей не был нужен.
Лорд Аномандер продолжал в него всматриваться. — А Сендалат… если правильно помню, она сейчас заложница Дома Драконс.
Вренек не знал, верно ли это, но кивнул. — И туда вы меня увезете, да?
— Умеет тихо слушать, — сказал Каладан, ставя на угли видавший виды горшок.
— Как положено правильным мужчинам, — ответил Вренек. — Только малыши громко вопят, и их порют за это. И поделом.
Собеседники не ответили.
Через некоторое время Вренек сел, а Каладан Бруд подал ему миску похлебки. Вренек взял ее обеими руками, чувствуя, как тепло просачивается в пальцы. Он даже приветствовал болезненное ощущение.
Лорд Аномандер заговорил: — Тебе будет приятно узнать, что Орфанталь в безопасности. В Цитадели.
Вренек поднял голову и снова нахмурился на парящую похлебку в миске. — Она сказала, я его оскорбил. Что нам надо прекратить дружить.
— Сендалат?
— Нет. Леди Нерис.
— Любившая орудовать палкой.
— Я и Джинья должны были знать свое место.
— Не лучше ли будет, — предложил лорд, — не отвозить тебя в крепость Драконуса? Помню Сендалат, когда она жила в Цитадели. Была умна и казалась вполне доброй… но время меняет всех.
— Ей нравилось, когда Орфанталь с кем-то играл, но это было неправильно. Леди Нерис объяснила. — Вренек выпил похлебку через край. Никогда он не ел ничего вкуснее. — Не смогу долго оставаться в крепости Драконуса, даже если Сендалат меня ждет. Нужно убить злодеев.
— Да, — вздохнул Каладан, — твоя совесть оказалась весьма жестокой.
— Ешь помедленнее, — посоветовал лорд Аномандер. — Скажи свое имя.
— Вренек.
— Братья или сестры есть?
— Нет.
— Родители?
— Только ма. Мужчина, что меня сделал, ушел с армией. Он еще делал подковы и всякие штуки, а погиб от удара копытом. Не помню его, но ма говорила, я буду большим как он. Она видела по костям.
— Ты к ней не вернешься?
— Только когда убью тех, что навредили Джинье. Тогда вернусь. Найду Джинью в деревне и мы поженимся. Она говорил, что не может иметь детей, уже нет, после того что они сделали, но это неважно, и неважно, что ма ее не любит после того как над ней надругались и всё такое. Я возьму Джинью и буду вечно беречь.
Лорд Аномандер уже не смотрел на Вренека. Он глядел на Каладана Бруда. — Итак, я вознесу знамя ради заслуженного будущего, Азатенай, и ради выскобленной домертва совести. Если не во имя любви, то… какая причина подобает?
— Драконус встанет с тобой, Первый Сын, под таким знаменем. И тогда пусть пропадут аристократы.
Лорд Аномандер отвернулся, словно изучая голые деревья и горелые стволы вокруг поляны. — Значит, Каладан, мы пережили век стыда? Мне нечем уязвить знатных друзей?
— Сила стыда уменьшилась. Стыд, друг мой, стал призраком, летающим над каждым городом, каждым поселком. Более разреженный, чем дым, он лишь слегка раздражает горло.
— Я превращу его в лесной пожар.
— В таком пламени, Первый Сын, хорошенько береги свое знамя.
— Вренек.
— Милорд?
— Когда придет время… отмщения. Найди меня.
— Помощь не нужна. Они ударили меня мечом, но я не умер. Пусть попробуют еще, и я не умру. Меня держит в живых обет. Становясь мужчиной, ты понимаешь: нужно выполнить что обещал. Оттого ты и мужчина.
— Увы, мужчин в мире много меньше, чем ты можешь думать.
— Но я один из них.
— Верю, — ответил Аномандер. — Но пойми мое предложение, прежде чем отвергать. Ты можешь найти насильников и убийц, когда они станут в когорту Урусандера. Между тобой и ними очутится целая тысяча солдат. Я расчищу тебе дорогу, Вренек.
Вренек уставился на Первого Сына. — Но, милорд, я сделаю это ночью, когда все спят.
Каладан Бруд кашлянул смехом и плюнул в огонь. — Тот, кто тщательно обдумывает пути исполнения обета — умен.
— Не хочу, Вренек, чтобы ты рисковал. Найди меня в любом случае и обсудим подходящую тактику.
— У вас нет времени на меня, милорд.
— Ты гражданин Куральд Галайна. Разумеется, время для тебя найдется.
Вренек не понял, он даже не знал смысла слова «гражданин». Миска опустела. Он положил ее и натянул меха.
— Почти стемнело, — сказал лорд Аномандер. — Спи, Вренек. Завтра мы отвезем тебя в Дом Драконс.
— Я снова увижу свой посул Драконусу, — сказал Каладан Бруд.
— Как это?
— О, ничего важного, Первый Сын.
* * *
Воспоминание старое, но такого сорта, что не уходит никогда и кажется слишком близким, если учесть долготу прошедших лет. Колонна из целых семей, их скот, телеги, доверху набитые всем, что может пригодиться для вспашки земли и строительства домов. Айвис был молодым: еще один из покрывшихся пылью юношей, у которых энергии больше, нежели разума. Они путешествовали на север, за лес, и горизонт виделся очень отдаленным; Айвис помнил свое изумление, ведь мир раскрылся, будто свиток.
Они миновали древние могильники и дороги, превращенные дикими стадами в грязные канавы. Там виднелись стены и линии камней, но не вдоль дороги, а сходящиеся к вершинам южных холмов. На некоторых курганах торчали мертвые деревца, большей частью повалившиеся после зимних резких ветров. На стволах не было корней, их обрубили на известном уровне и вонзили в груды камней. Эта загадка казалась Айвису куда очаровательнее любой возможной истины, ведь стоит задать пару вопросов взрослым, особенно охотникам, и услышишь про ловушки, силки, места забоя. Ему же нравились более возвышенные объяснения странностям, находимым на великой равнине.
Боги стояли, высокие, руками они могли задеть небеса. По ночам их очи сверкали сквозь тьму холодным светом. Глядя вниз, они передавали послание: мы далеко, и расстояние рождает равнодушие. И все же в те давние времена боги были не такими отстраненными. Да, он сиживал с их смертными детьми, делясь теплом костров. То была эпоха, говорил себе Айвис, когда боги еще не покинули мир, когда смертные еще не разбили им сердца.
Линии валунов, пирамидки на холмах, огромные колеса — все это осталось после ухода богов. Отчаявшиеся смертные вперяются в небо, видя лишь угасающие огни потерь.
Уму ребенка нравилось думать, что оставленные позади и брошенные найдут новый язык, напишут на равнине каменные письмена с призывом к богам. В самом начале подобное дерзновение не сулит безнадежности. Звезды далеки, но не так далеко, чтобы не видеть мир внизу.
Светлым, безоблачным был день, когда Джеларканы атаковали колонну. Отцы семейств пересекли незримую границу… хотя, понял потом Айвис, Тисте едва ли совершили это по неведению. Иногда народ охватывает некая наглость. Она нарастает, эта наглость, усложняется, делаясь до странности непроницаемой для чувств более слабых: добродетелей честности и вежливости. Наглость говорит языком лжи, а если разоблачена, переходит к резне.
Однако наглецам свойственно неверное понимание. Если в первые дни Джеларканы казались смущенными идеей собственности; если они не вполне понимали, что требуется экспедициям Тисте и какие претензии будут выдвинуты впоследствии — это не было проявлением слабости. Задним числом Айвис убедился, что Джеларканы оказались способными учениками и быстро ухватили навязанный новый язык, все эти форты и заставы, лесоповалы и истребление зверей.
Раздались крики по сторонам колонны, потом вопли, и Айвис побежал к фургону, где сидели мать и бабка, сжимая младших кузин в объятиях. До сих пор руки старших надежно защищали детей от жестокостей мира… но теперь пораженный Айвис видел — ужасное существо прыгнуло в скучившуюся семью, заставив закачаться фургон, и еще одно сомкнуло огромные зубы на голове вола, вытащив мычащую скотину из ярма.
Кровь вырвалась из родичей Айвиса — будто алые простыни развились в воздухе. Огромный волк-Солтейкен порвал всех. Потом вылез наружу, рыча и отскакивая от копья — Айвис не заметил, кто из охотников его швырнул, он уже бежал к передвижному «дому», который стал всего лишь грудой порванных тел.
В ужасе он залез под днище фургона. Сверху, изо всех щелей, кровь родичей лилась дождем, укрыв его.
Воспоминания о дальнейшем были путаными, слишком рваными, чтобы собрать. Охотничья партия Джеларканов оказалась военным отрядом. Они легко могли истребить всю колонну. Но ударили лишь раз и отступили. Хотели донести послание на самом понятном языке. Лишь много лет спустя, когда война разгорелась по-настоящему, Джеларканы осознали: предупреждения не срабатывают. Наглецы называют их позором. И отвечают праведным гневом. Вот топливо мести и кары, вот родовые крики войн, и Тисте поступили вполне предсказуемо и, понимал ныне Айвис, совершенно подло.
«В разуме смерть играет с мертвецами, готовясь породить новую смерть. Чем крепче хватка смерти, тем тупее разум. Удивительно, почему история кажется мне лишь списком наглых глупостей?»
Как часто, спрашивал он себя, добродетель меняла мир? Сколь редкими и нестойкими были эти яркие мгновения? «Но давно ли любовь склоняется перед доводами рассудка? Не питается ли месть мыслями о любимых, о потерянных?»
Джеларканы проиграли войну. Потеряли земли. Правота была продемонстрирована кровью битв. Правосудие восторжествовало, делая триумф и справедливость ложью.
Так проявилось равнодушие богов, а язык строителей каменных лабиринтов был слишком прост, чтобы разрешить сложности мира. Кроме гибели семьи, из того дня он вынес понимание тщетности старых путей. Нет сомнений, те валуны еще лежат, став монументами неудач. Тисте присвоили земли, вскоре дикие стада пропали, но почва оказалась слишком тощей для посевов и слишком холодной для выпаса. Победители постепенно бросили завоеванное, вернувшись на юг.
Слуги убрали последние тарелки и блюда, принося кувшины с душистым подогретым вином. Айвис почти не беседовал за ужином, отбивая все знаки внимания. Не в силах концентрироваться на беседах, он утерял нити и почти впал в забытье, отдавшись лени. В иные ночи слова не стоят усилий.
Впрочем, Сендалат он отлично видел. Она сидела справа. Бесчестие соблазнительно. Беспокойство и понимание запретов лишь сделала желание более острым. Он знал, что ничего не сделает, не нарушит обычай. «Кроме убийства дочерей господина». Мысль пробудила его, заставив отбросить расслабленность своей прямотой и честностью.
Ялад болтал: — … потому что впереди, похоже, холодная неделя. Внешняя стена будет ледяной, они долго не выдержат и вынуждены будут подойти ближе к середине дома.
Айвис удивил всех, наконец подав голос. — Ты о чем, страж ворот?
— А? Да. Я предлагаю, сир, закрыть внешние проходы, сузив возможности для отступления.
— И почему это должно быть хорошей идеей?
Брови Ялада сдвинулись. — Для лучшей поимки, сир.
— Может, они дети, — сказал Айвис, — но и ведьмы. Какими цепями надеетесь вы их удерживать?
Лекарь Прок кашлянул. — Фелт, травница из леса, не смогла долго оставаться у меня. Сила двух мерзавок оказалась слишком враждебной. Пропитала весь дом. Сейчас колдовства в избытке, управлять им можно не более, чем сменой времен года. — Он наклонил кружку, как бы салютуя Айвису. — Командир прав. Мы не сможем их удержать, придется немедленно казнить, чего командир не дозволит.
Отпрянувший Ялад поднял руки. — Ладно. Просто задумка.
— Ситуация поистине напряженная, — попытался смягчить беседу Прок. — Иногда в своем кабинете я слышу сдавленный вздох и понимаю, что смотрю на ту или другую стену. Полагаю, я нашел потайную дверь, так что обезопасил это место. Однако магия… да, трудно чувствовать себя в полной безопасности.
Айвис подозвал служанку. — Разожги камин еще раз, ладно?
Сендалат была обеспокоена такой дискуссией, касавшейся ведовства и убийств, но и ощутила облегчение, видя Айвиса оживившимся и готовым поддерживать разговор. Прежде он казался отдаленным и отстраненным, равнодушным к их компании.
В доме теперь обитают призраки, как и во дворе и дальше, на поле битвы. Воздух беспокоен, и это не связано с холодными сквозняками, с ветрами зимы, что пробираются сквозь трещины и неплотно закрывающиеся двери.
Слева от нее Сорка набивала трубку. Ржавый лист в смеси с чем-то еще, может, шалфеем, давал запах жгучий, но вполне приятный.
Сендалат видела, как хирург впился взглядом в женщину. — Милая Сорка, — сказал он, — многие мои коллеги полагают ржавый лист опасной привычкой.
Некоторое время казалось, что Сорка не сочла его замечание достойным ответа; но затем она пошевелилась и протянула руку к кружке. — Лекарь Прок, — голос был таким тихим, что мужчине пришлось склониться над столом, чтобы слышать, — судьба летописцев — завершать день с почернелым языком.
Прок чуть наклонил голову к плечу и лениво улыбнулся. — Часто бывает, верно.
— Чернила вредны?
— Выпейте бутыль и наверняка умрете.
— Вот-вот.
Все ждали продолжения. Наконец улыбка Прока стала шире. Он откинулся на спинку стула. — Давайте вообразим, если изволите, будущее, в коем можно исцелять всё что угодно. Точнее, почти всё, ведь, как заметила леди Сендалат, смерть остается голодной и никто не помешает ей кормиться, разве что оттянуть сроки. Что ж, при таком изобилии лечебных благ нельзя ли ожидать, что общество станет спокойнее и веселее? — Он указал кружкой на Сорку. — Она так не думает.
— Не слышал такого мнения от нашего хрониста, — заметил Ялад.
— Неужели? Тогда позвольте объяснить. Разве мы не обязаны жить в постоянном страхе… и я не говорю о нынешних конкретных обстоятельствах? Разве не обязаны опасаться всего, чего можем коснуться или съесть? Или, в случае Сорки, чернил, необходимых в ее ремесле? Мне интересно, сколь сильно спокойствие духа помогает здоровью и благополучию. Душа, примирившаяся с собой, наверняка здоровее той, что истерзана беспокойством и страхом. А хорошо ли тем, что привыкли судить окружающих? Какие дурные гуморы вырабатываются внутри от злых сравнений и гордости своей моральной правотой? Какие яды свойственны самовлюбленности?
— Возможно, — вдохновился Ялад, — когда волшебство избавит нас от нужды в богах с их грехами и судилищами, мы повернемся к мирским истинам… или тому, что кажется истиной — к благам здоровья и процветания, привязав к ним идеи справедливости, позора и праведной кары. Ну разве такой способ мысли не проще прежнего?
Прок уставился на Ялада с нескрываемым восторгом. — Страж ворот, аплодирую вам. В конце концов, разум бога и поводы для суда и наказания по самой своей природе превосходят наше понимание… но ведь в столь порочном мире, каков наш, это даже утешает, на извращенный манер. А вот в вашем мире без богов нам придется судить друг друга, причем по суровым законам. Мечите же осуждения! И если Сорка не склонится перед обоснованным недовольством, что ж, провозглашайте проклятия, сотрите ее с рук мокрой ветошью!
— В таком мире, предвижу я, — пробормотал Ялад, — исцеление не дадут тем, кого считают недостойными.
Глаза Прока вдруг вспыхнули. — Именно! Будущее, друг мой, не сулит жалости к больным, нечистым, калечным и просто особенным. Можно судить общество по его порокам, но надежнее будет судить по отношению к покорным и непокорным. — Хирург наполнил кружку. — Будьте свидетелями моего обета. Клянусь всеми силами, что дарует Денал, всеми навыками и умениями, мне доступными, что буду лечить без суждений. До смертного дня.
— Благослови вас, — сказала Сорка из-за облака дыма.
Кивнув в знак признательности, Прок продолжал: — На поле битвы хирург не смотрит на принадлежность страдающего солдата. Фактически это предмет гордости моего сословия: отвергать мир политики и его амбиции, пытаться вылечить всех, кого возможно, а когда не удается — скорбеть по жертвам урожайной победы. Мало кто согласится принять лекарский взгляд на мировую историю, в которой любая глава содержит одинаковые литании сломанным телам и напрасным триумфам. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Но история ничему не учит. А если я решаюсь поглядеть вперед, на то, что будет — как же, вижу будущее, полное яда, день, когда общество поставит ценность здоровья выше ценности жизни.
Сендалат вздрогнула. — Полно, лекарь, такого никогда не случится.
— Жестокие суждения: бедные заслуживают худшего, они слабы духом, а значит, страдают по делам. К тому же кто захочет умножения лишнего народа, от бедности впадающего в бесконтрольное размножение? Что до отщепенцев, нагло упорствующих в приобщении к стаду, пусть мучаются от последствий своих проступков!
— Если нас ожидает подобное, — сказала Сендалат, — я предпочту бежать от такого разврата. То, что вы описываете — ужасно.
— Да, именно. Я довольствуюсь содержанием, едва покрывающим простые нужды, и боюсь времен, когда служить станут лишь за солидную груду монет.
— Прок, — вмешался Айвис, — вы знаете историю Владыки Ненависти?
Хирург только улыбнулся. — Командир, прошу, расскажите. Можно ли не удивляться этому титулу?
— Я слышал от самого лорда Драконуса, — начал Айвис. — Он рассказал, когда мы были в военном походе. Был один Джагут по имени Готос. Проклятый сверхъестественной разумностью и беспокойным нравом, глаза слишком зоркие, ум слишком цепкий. В этом, Прок, он мог походить на вас.
Хирург улыбнулся и приветственно поднял кружку.
Айвис посмотрел на Прока с некоторым недовольством. И продолжил. — Готос начал некое рассуждение и понял, что не способен остановиться. Спускался глубже и глубже. Искал ли он истину? Желал ли чего-то иного? Дара надежды или даже искупления? Мечтал открыть в самом конце мир, разворачивающийся природной красотой, словно роза?
— И что это за рассуждение? — спросила Сендалат.
Айвис кивнул: — Чуть погодите, миледи. Давайте обсудим дела более простые, своего рода контраргумент. Поговорим о равновесии. Рассуждая, не следует ли соблюдать меру, хотя бы ради облегчения души? Отличать доброе от злого, славное от подлого? Хотя бы ради уравнения чаш весов?
Прок мрачно сказал: — Весы, Айвис, не уравновешиваются.
— Готос согласился бы с вами, лекарь. Цивилизация есть война против несправедливости. Иногда она может оступаться и даже замирать в изнеможении, но тем не менее стремится к известной цели, и это — говоря грубо — желание защищать беспомощных от тех, что готовы их пожирать. Законы рождают новые законы, изобилие правил. Комфорт и безопасность, жизнь в покое.
Прок крякнул, но Айвис воздел палец, останавливая его. И продолжил: — Сложность всё более усложняется, но все верят, будто цивилизации — природная сила, будто сама справедливость — природная сила. — Он помедлил и улыбнулся какому-то воспоминанию. — Милорд Драконус был весьма красноречив. Той ночью он спорил, будто защищая себя, и смотрел очень сурово. — Айвис покачал головой. — Однако на определенном этапе цивилизация забыла первичное свое назначение: защищать. Правила и законы искажены, начав подавлять достоинство, равенство и свободу, а затем даже первичные потребности в безопасности и покое. Выживание — нелегкое дело, но цивилизация должна была его облегчать. Это во многом удается, но какой ценой?
— Извините, командир, — вмешался Прок, — вы возвращаете нас к идее достоинства, верно?
— К чему «цивилизация», лекарь, если она не делает цивилизованными?
Прок хмыкнул. — Нет ничего более дикого, нежели дикая цивилизация. Ни один мужчина или женщина, племя или банда не натворят таких злодейств, какие цивилизация применяет к врагам и даже своему народу.
Айвис кивнул: — Готос опустился к надиру и нашел там эту истину. Как возможно, удивился он, что справедливость создала несправедливый мир? Как возможно, что любовь порождает такую ненависть? Он говорил о весах то же, что вы, Прок. Чаши не равны, даже несравнимы. Мы ищем доброты перед лицом жестокости, единственные наши доспехи — хрупкая надежда, но как часто среди цивилизованных или варваров надежде удавалось защитить слабых?
— Ямы завалены трупами, — пробормотал Прок, снова хватая давно опустевшую кружку. — Пленники преданы мечу, завоеванный город сожжен, а те, что еще живы, копают себе могилы. Обычное дело.
Айвис уставился на хирурга. — Были при разграблении Асетила на дальнем юге, да?
Прок не пожелал встречать его взгляда. — В тот день я ушел из легиона, командир.
Повисло долгое молчание, хотя Сендалат оно долгим не казалось — она наблюдала за Айвисом и Проком. Меж ними что-то проскочило. Заложница не слышала ранее названия Асетил и не знала о событиях, связанных с его завоеванием, но слова хирурга обдали ее холодом.
Айвис отодвинул кружку до странного задумчивым жестом. — Готос вошел в сердце города, где собрались совместно правившие им Джагуты. Среди них наверняка были великие умы, преданные идеалам цивилизации. Но вот Готос вошел на главную трибуну. Начал речь, а когда окончил, его встретило молчание. В тот день завершилась цивилизация Джагутов. Во дни последовавшие Готоса нарекли Владыкой Ненависти.
— Подходяще, — заметил Ялад.
Но Айвис помотал головой: — Ты явно не понимаешь, страж ворот. Ненавидели истину слов Готоса. Титул горький, но не содержащий презрения к нему самому. Лорд Драконус непреклонно настаивал: даже сам Готос не питал ненависти к цивилизации. Скорее это было признанием рока — неизбежности потери первоначального смысла.
— «Тюрьмой назови, Чтобы увидеть решетки», — процитировал Прок.
Сорка кашлянула и продолжила: — «Назови каждый прут, И клетка замкнется…»
— Во имя дружбы», — закончил Прок и взглянул Сорке в глаза.
— Цивилизации будут расти до самой смерти, — сказал Айвис. — Даже без цели, даже развращенные, будут расти. Из нарастающей сложности родится Хаос, но в Хаосе лежит семя саморазрушения. — Он задвигался, как будто впав в сомнения. — Так заключил лорд. И мы встали, чтобы пойти меж палаток и поглядеть на север, на небеса, освещенные кострами джеларканской орды.
Сендалат встала, дрожа. — Уже поздно, — сказала она извиняющимся тоном. — Боюсь, разум мой слишком устал, чтобы сражаться с нюансами вашей беседы.
Ялад вскочил, кланяясь ей. — Миледи, я сопровожу вас в покои и проверю охрану на посту.
— Спасибо, страж ворот.
Пока остальные откланивались ей, Сендалат уловила взгляд Айвиса, заметив лишь боль, которую он не смог скрыть. И ушла с Яладом, крайне раздосадованная. Сержант говорил что-то, она едва ли слышала хоть слово.
«Ты так ее любил? Да, безнадежно дело».
Она подумала об ожидающей постели и снах, что постарается отыскать ночью. «Заставлю тебя найти меня во сне, командир. И найду некоторое утешение».
Снаружи завывал ветер, будто придавленный камнем зверь.
* * *
Когда лес кончился, открывая неровные холмы и устья старых шахт, Вренек заметил на обочине двух воронов, клевавших труп третьего. Головы повернулись к пришельцам, один издал резкое карканье.
Каладан Бруд сделал жест. — Нас зовут на гнусное пиршество.
— Леса выгорели, отчего многие существа голодают, — ответил лорд Аномандер.
— Останемся на ночь в крепости Драконсов?
— Возможно. Я редко бывал гостем лорда, но находил дом вполне приятным… не считая трех дочерей. Бойся смотреть в их глаза, Каладан. Отыщи змею — встретишь прием более теплый.
Каладан Бруд оглянулся на Вренека. Тот тащился сзади, смертельно устав от пути длиной в половину дня. — Дети ищут себе подобных. Мудрый ли то выбор? — Он крикнул Вренеку: — Недалеко. Мы почти пришли.
— Помню, они держались наособицу, питая презрение даже к сводному брату Аратану. Так или иначе, я отдам Вренека под опеку Сендалат. Там Айвис, ему я доверил бы собственную жизнь.
— Никогда такого не видел, — сказал Вренек, едва они миновали воронов. — Ну, когда едят себе подобных.
— Как и я, — отозвался Азатенай. — Они скорее склонны тосковать, видя погибших сородичей. Есть что-то неприятное в здешнем воздухе, и чувство растет, пока мы приближаемся к крепости. Возможно, — добавил он Аномандеру, — наш путь проложен не слепым случаем.
Первый Сын пожал плечами. — Твои разговоры о магии кажутся мне словами о шторме, коего я не могу видеть и слышать. Твои загадки не преодолевают моего невежества. Ты с тем же успехом можешь говорить на ином языке.
— Но ты, Первый Сын, видел ее работу, когда я пришел к вам, к твоему брату положить камень очага. В тот день мы поклялись и связали наши души.
— Ах, я уж гадал, когда цепи станут тебя бередить, Азатенай.
— Не чувствую никакой скованности, уверяю тебя, Рейк. Но наше странствие в поисках Андариста… гм, я ощущаю, будто круг сужается. Но это лишь мое ощущение. Говоря как твоя тень, я заявляю, что мы далеко удалились от нужной дороги.
— Ты советуешь спешно вернуться в Харкенас.
— Если Харкенас обострит твое внимание к насущным нуждам королевства — да.
Лорд Аномандер остановился, поворачиваясь к Каладану. — Она отвернулась от меня, так называемого первенца. Сделала темноту стеной, неприступной крепостью. Где же фокус ее внимания? На детях? Явно нет. Простим, что она отдалась объятиям любовника — не мне им мешать. Но когда она велит мне окончить конфликт, отказывая в праве призвать к оружию — что должен воин делать с таким зданием? — Он решительно двинулся дальше. — Так что пока я служу лишь своим нуждам, подражая ей.
— А она замечает твой жест, Первый Сын?
— Интересно ли ей? — прорычал Аномандер. — Она, наверное, забыла самый смысл этого слова. Говорят, — прибавил он горько, — что эта темнота не ослепляет. Но меня она сделала слепей Кедаспелы.
— Говорят правду, — заметил Каладан. — Темнота не ослепляет. А Кедаспела, боюсь, плохое сравнение, ведь он ослепил себя сам. Во имя горя принес в жертву красоту. А вот ты, Аномандер, идешь во имя мщения. Если твоя жертва — не красота, то нечто иное. Так или иначе, вы сами наносите себе раны.
— Ты сам сказал, — бросил Аномандер, — что Кедаспела — плохое сравнение.
— Чего же ты хочешь от Матери Тьмы?
— Желает ли она быть нашей богиней. И, собственно, быть матерью — в моем случае эта роль давно вакантна. Продолжать список ожиданий? Забудем о поклонении — я слишком хорошо ее знаю. Боюсь, даже роль матери вызывает во мне борьбу, в конце концов, она не намного меня старше. Так о чем еще мне мыслить?
— О троне.
— Да. Трон. Обычный насест, на коем мы позолотой рисуем престиж и авторитет. С этого возвышенного места дождем польется вера и порядок. Урони его и порушится королевство. Кровавая баня, земля в огне. Тому, кто сядет на это кресло, нужно крепче сжимать подлокотники.
Они шли среди холмов, каменные осыпи побелели от инея. Вренек шагал следом, слушая и мало понимая. Небо над головой приобрело цвет оружейного клинка.
— Собери же для меня, — попросил Каладан Бруд, — принадлежности правильного правления.
— Хочешь поиграть?
— Окажи милость.
Лорд Аномандер вздохнул. — Добродетели не зависят от положения, Азатенай. Их не приобретешь, нося ушитые каменьями наряды. Правосудие не живет в рукояти скипетра, а дерево, гвозди и обивка трона дают лишь иллюзию комфорта. Помпезные ритуалы подавляют желание спорить, а душу куда труднее взволновать, нежели научить презрению и ядовитому скепсису.
— Ты завел длинную преамбулу. Готов услышать список, Первый Сын.
— Я лишь выражаю неудовольствие от самой идеи правления. Она ведет себя так, что легко стало смешать поклонение, подобающее богам, с честным желанием служить правителю, если он правит достойно. — Аномандер потряс головой. — Ладно. Живи так, будто веришь в добродетель народа, но правь без иллюзий относительно подданных или себя. Где стоит трон? На маковом поле, и самые смелые, яркие цветы клонятся к тебе, желая оглушить чувства и понимание. Их шепоты погрузят тебя в ядовитое облако, но ты должен напрячь взор и пронизать дымку. Если сможешь. Амбиции всегда просты по природе. Цель правителя — мудрость, но мудрость есть лишь кормушка для амбициозных, дай только шанс — тебя обгложут до костей, не успеешь долезть до престола. Вот из такого мусора нужно построить справедливое правление. Удивляться ли, что слишком многие проваливаются?
Каладан не сразу хмыкнул и отозвался: — Ты составил невозможные скрижали, и заветы твои не освоить ни одному из смертных.
— Думаешь, сам не знаю?
— Опиши же мне, если можешь, суть мудрости.
Аномандер нетерпеливо фыркнул. — Мудрость сдается.
— Перед чем?
— Перед сложностью.
— Зачем?
— Чтобы проглотить и пережевать на мелкие кусочки, и выплюнуть. Иначе понимание невозможно.
— Дерзкие речи, Первый Сын.
— Я не занимаю дерзких поз, не требую для себя власти. Под видом веры я теряюсь в сомнениях, если не впадаю в прямое неверие.
— Почему же?
— Власть не дает ни мудрости, ни правого авторитета, ни даже веры в эти ценности. Можно быть заботливым — но сколь многих можно поставить на колени? Первое действие сомнительно по природе, последнее… ну, скажем лишь, что повелевающий не скрывает истины.
— Ты тоскуешь по свободе.
— Если так, то я еще больший дурак, ибо свобода не добродетель сама по себе. Она дает лишь ложную веру, будто ты неприступен и независим. Даже звери не готовы нырнуть в эту лужу. Нет, если я чего и жажду, то ответственности. Конца интриг, лжи сказанной мысленно и лжи, сказанной окружающим. Конца бесконечных игр в безупречные дела, во внешнюю праведность, за которой таятся низменные желания. Жажду признаться в трусости, и пойми меня, Каладан: все мы трусы.
По непонятной Вренеку причине такой ответ расхолодил Каладана. Они шагали, уже не обмениваясь репликами. И, когда солнце бледным шаром повисло на юго-западе, а день начал уступать место сумеркам, они увидели Крепость Драконс.
Вренек всматривался в высокие стены и ворота, видел свежие земляные насыпи там и тут за бастионами. Здесь также было много воронов. В конце дня они взлетят с непонятных холмиков и сядут на лесные ветви.
Каладан Бруд сказал: — Лорд Аномандер, что ты будешь делать, если однажды обнаружишь себя в роли короля или даже бога?
— Если таковой день наступит, — отвечал Первый Сын, — я буду оплакивать мир.
Ворота раскрылись перед ними. Показался мужчина, пожилой и в мундире солдата; Вренек увидел на лице удивление и радость, когда Аномандер обнял его.
Проходя под аркой, заметил Вренек, Каладан замешкался, подняв глаза и читая непонятные письмена.
Через миг они были во дворе, он увидел Сендалат, а та бросилась к Вренеку с криком, будто мать к сыну.
Из узкого окна комнаты, которую когда-то называл своей Аратан, Зависть и Злоба смотрели на гостей.
— Там лорд Аномандер, — сказала Злоба.
Зависть кивнула. — Второго не знаю. У него манеры животного.
— Первый Сын нашел зверька.
— Однажды, — заявила Зависть, — я женю на себе Аномандера. Заставлю склониться.
Злоба фыркнула: — Если заставишь, то сломаешь.
— Да, — воскликнула Зависть, — сломаю.
— Что за уродливый мальчишка, — заметила Злоба, и ее затрясло.
Зависть всматривалась в происходящее внизу. — Он будет жить здесь. У Сендалат — наверное, он из Абары Делак.
— Не люблю его. От него глаза болят.
«Да. Он сияет, этот малыш». Тут Зависть задохнулась, а Злоба отскочила от окна.
В один миг сестры увидели внезапное расширение ауры ребенка, в ней множество фигур, спаявшихся и перетекающих одна в другую, и все они подняли взоры к башне.
«Боги! Он принес богов! Тысячу богов!
Они видят! Они знают нас!»
Нежеланные гости явились в Дом. Девицы спряталась в свои норы.
Назад: КНИГА ВТОРАЯ. ОДНИМ ЛЕГКИМ ДЫХАНИЕМ
Дальше: ДЕСЯТЬ