5

Когда я, ближе к полудню, вернулся из больницы, меня встретила Миранда. Она поджидала меня в прихожей перед своей дверью. Мы успели поговорить по телефону, пока я ждал в очереди на обследование, но я сказал еще не все, и мне хотелось спросить ее кое о чем. Но Миранда сразу отвела меня к себе, и все мои вопросы застряли у меня в горле. Я просто расслабился и отдался ее заботе. Моя рука была в гипсе от локтя до запястья. Когда мы легли в постель и занялись любовью, я защищал руку подушкой. Мы достигли полной гармонии. Хотя бы на какое-то время она была только моей, она была активной, чуткой и радостной, как и я. Она была со мной как с человеком, а не просто с мужчиной. Я не смел нарушить расспросами новое возвышенное чувство между нами. Я не мог решиться спросить ее о Питере Горриндже, или о том, что она сказала в суде, или рассказать, что я уже успел выяснить об этом деле, пока сидел в больнице. Я не стал спрашивать, знала ли она, что Адам был «влюблен» в нее, и не добилась ли она этого намеренно через настройки. Мне не хотелось вспоминать об охлаждении между нами после того, как я упомянул о свадьбе в церкви Святой Троицы. Разве мог я сказать что-либо подобное после того, как она взяла мое лицо в ладони и посмотрела мне в глаза с каким-то изумлением, качая головой?

Но и потом я продолжал молчать, теша себя надеждой, что через полчаса мы снова вернемся в постель, даже несмотря на то что за кофе на кухне Миранда стала опять избегать моих прикосновений. Я радостно полагал, что все вопросы и недоразумения разрешатся позднее. А теперь мы вели деловой разговор о Марке. Мы согласились, что нужно выяснить его дальнейшую судьбу. Миранда также волновалась за Адама. Она считала, что мне следует сдать его в магазин на проверку. Но по-прежнему была настроена взять нас обоих в Солсбери к своему отцу. Я не стал говорить, что перспектива втроем трястись в моей малолитражке вместе с необходимостью весь день приглядывать за Адамом и любезничать с таким непростым и смертельно больным человеком, как ее отец, не внушала мне восторга. Я преисполнился решимости желать того же, чего желала она.

В постель мы не вернулись. Между нами снова повисло молчание. Я видел, что она опять погружается в собственный мир, и не знал, что сказать. Кроме того, у нее намечался очередной семинар в Королевском колледже. Я решил привести в порядок чувства, прогулявшись по кэмденскому парку, не заходя к себе, чтобы не встречаться с Адамом. Я ходил-бродил два часа. Мое загипсованное запястье чесалось, я думал о Миранде. Я не понимал, как мы могли так плавно перейти от охлаждения к веселью, от настороженности – к экстазу, а после этого – к безличным деловым разговорам. Она меня будоражила, и я не мог понять ее. Возможно, у Миранды имелась какая-то психическая травма. Я был бы рад ошибаться. Должно быть, она знала о любви больше, понимала любовь глубже, чем я. Так что она являла собой силу, но не порожденную природой или тем более воспитанием. Скорее это некий психологический механизм или, лучше сказать, теорема, гипотеза, восхитительная случайность, вроде игры света на воде. Разве в мужском сознании не укоренен старомодный взгляд на женщин как на слепые силы природы? Тогда мог ли я уподобить Миранду парадоксальному доказательству теоремы Евклида? Мне не приходил в голову ни один пример. Однако после получаса энергичной прогулки я решил, что нашел математическое выражение Миранды: ее психика, желания и мотивы были неуклонны, как простые числа – простые и непредсказуемые. Еще более старомодный прием под видом логики. Я сам себя запутал.

Прохаживаясь по замусоренной траве, я морочил себя трюизмами. Она такая, как есть. Она – это она, и точка! Она осторожна в любви потому, что знает, какой взрывоопасной может быть любовь. Что же касалось красоты Миранды, то я, в силу возраста и влюбленности, воспринимал ее как моральное качество, как оправдание самой себя, как свидетельство внутренней благости, каковы бы ни были ее действия. А действия эти были таковы, что у меня сладко ныло все тело, особенно от талии и до колен, после самого насыщенного чувственного наслаждения, какое мне доводилось испытывать, и я весь сиял его эмоциональным коррелятом.

Гуляя по парку, я прошел по двум дорожкам и остановился посреди обширного пустого пространства. Со всех сторон ощущался простор, и машины обтекали меня словно планеты. Обычно меня угнетала мысль, что в каждой машине находится сгусток волнений, воспоминаний и надежд, не менее значительных и сложных, чем у меня. Но сегодня я приветствовал и прощал всех и каждого. У всех все будет хорошо. Мы взаимосвязаны в наших личных комедиях, пусть обособленных, но перекликавшихся. Наверняка не только у меня была любовница, которую грозили убить. Но никого другого с загипсованной рукой, у кого был бы робот, грозивший увести любимую, не было.

Я направился домой, на север по главной улице, мимо сгоревшей штаб-квартиры союза англо-аргентинской дружбы и вонючих куч черных мусорных мешков, которые с тех пор, как я их видел, выросли в три раза. На улицы Глазго выпустили двуногих роботов-мусорщиков немецкого производства. Последовал взрыв общественного возмущения: каждый из этих молодцов носил на лице вечную улыбку довольного жизнью работяги. Если Адам мог сложить оригами лодки за считаные секунды, то этим ребятам, должно быть, не составляло большого труда закидывать мешки в зев мусоровоза. Однако, как сообщала Financial times, пыль и грязь вызывали износ коленных и локтевых суставов роботов, а дешевые батареи не выдерживали восьмичасовую рабочую смену. При этом стоимость каждого составляла пятилетнюю зарплату обычного мусорщика. В отличие от Адама, роботы-мусорщики имели внешний каркас и весили сто шестьдесят килограммов. Во время работы они вышли из строя, и центр Глазго по-прежнему был завален мешками с мусором. А в Ганновере робот-мусорщик вышел задним ходом на проезжую часть перед автономным электрическим автобусом. Трудности начального этапа. Но в нашей части страны рабочая сила была дешевле, и люди бастовали. Всеобщее возмущение переросло в апатию. По радио кто-то заметил, что вонь в Лондоне стала почти такой же привычной, как в Калькутте или Дар-эс-Саламе. Ко всему привыкаешь.

Питер Горриндж. Как только я узнал его имя, уже не составляло труда отыскать материалы о нем, что я и сделал, пока ждал в больнице с распухшим запястьем. Нужные мне статьи были трехлетней давности, и в них говорилось, как я догадывался, об изнасиловании. Имя жертвы, то есть Миранды, не указывалось. В общих чертах этот случай ничем не отличался от тысяч других: алкоголь и разногласия по поводу взаимного согласия. Как-то вечером она пришла в гости к Горринджу, в съемную комнату в центре города. Они были знакомы со школы, которую окончили всего за несколько месяцев до того, но настоящими друзьями не были. Тем вечером, оказавшись вдвоем, они выпили приличное количество алкоголя и около девяти часов, после обычной прелюдии, чего никто из них не отрицал, он, как говорилось в судебном обвинении, овладел ею. Она пыталась отбиться.

Обе стороны признавали, что совокупление имело место. Однако адвокат Горринджа, предоставленный судом, настаивал, что Миранда была добровольной участницей. Он подчеркивал тот факт, что она не стала звать на помощь в течение якобы имевшего места насилия и покинула жилье Горринджа только по прошествии двух часов, к тому же никому не сообщила об этом в тот вечер – ни полиции, ни родителям, ни друзьям. Но обвинение объясняло это тем, что она находилась в состоянии шока. Миранда сидела на краю кровати, полуодетая, не в состоянии ни двигаться, ни говорить. Она ушла около одиннадцати и сразу отправилась домой, где прошла в свою комнату, не разбудив отца, легла на кровать и плакала, пока не заснула. А следующим утром отправилась в местное отделение полиции.

По версии Горринджа, в истории было больше деталей. Он рассказал суду, что после акта любви они выпили еще водки с лимонадом, и оба они были навеселе. Она сказала, что, с его позволения, напишет своей новой подруге Амелии о том, что они «замутили». В течение минуты пришел ответ в виде смеющегося смайлика с поднятым большим пальцем. Со стороны защиты случай выглядел предельно просто. Но в телефоне Миранды не нашли такого сообщения. А эта Амелия, которая жила в убежище для проблемных подростков, накануне отправилась в очередное путешествие налегке, не оставив никаких следов. Канадская телефонная компания, абонентом которой была Миранда, отказывалась предоставлять переписку своих клиентов без официального запроса. Но полицейским требовалось выполнить норму по раскрытию изнасилований, и им не терпелось увидеть Горринджа за решеткой. Кроме того, им было известно, в отличие от присяжных, что Горриндж уже привлекался за воровство в магазинах и за нарушение общественного порядка.

Миранда, в свою очередь, настаивала, что у нее нет и не было подруги по имени Амелия и что вся история с перепиской выдумана. Две давние школьные подруги Миранды дали показания в суде, что они никогда не слышали об Амелии. Обвинение сочло бесследно исчезающую беспризорную подругу избитым приемом. Если Аманда отдыхала на пляже в Таиланде, а Миранда была ее подругой, где же были непременные сообщения с фоточками? И где было исходное сообщение Миранды? И ответный смайлик?

Защита отвечала, что все данные были удалены Мирандой. Если бы суд приостановил делопроизводство и направил запрос в телефонную компанию для предоставления копии переписки британского абонента, все разногласия по поводу инцидента были бы разрешены. Однако судья, в течение всего процесса проявлявший нетерпение и даже раздражительность, не собирался затягивать дело. Защита мистера Горринджа имела в своем распоряжении несколько месяцев, чтобы подготовиться. Суд давно должен был вынести решение. Примечательно замечание судьи, что молодая женщина, пришедшая в комнату к молодому мужчине с бутылкой водки, должна была сознавать возможные риски. В некоторых публикациях, освещавших этот процесс, Горриндж представал форменным негодяем. Он был крупного телосложения, вел себя развязно, сидел на скамье подсудимых развалившись и без галстука. И было похоже, что не испытывал никакого почтения ни к судье, ни к суду, ни к судопроизводству. Присяжные единогласно склонялись в пользу Миранды. Позже, в заключительной речи, судья выразил сомнение в том, что обвиняемый заслуживал доверия как свидетель. Тем не менее у некоторых журналистов история Миранды вызывала скептическое отношение. Судью критиковали за то, что он не настоял на получении телефонной переписки потерпевшей, с тем чтобы достичь полной ясности в понимании произошедшего.

Неделю спустя, перед вынесением судебного решения, последовала просьба о смягчении приговора. Директор школы, в которой учились Миранда и Горриндж, выступил в защиту обоих бывших учеников, но это им мало помогло. Мать Горринджа, слишком напуганная, чтобы внятно говорить, храбро пыталась оправдать своего сына, но расплакалась на свидетельской трибуне. Что, конечно, не пошло ее сыну на пользу. Горриндж встал и с равнодушным видом выслушал решение суда. Шесть лет. Он покачал головой, как это делают почти все обвиняемые. За примерное поведение в тюрьме срок заключения мог быть сокращен вдвое.

Присяжные заседатели столкнулись с трудным выбором. Кем считать Миранду: жертвой насильника, говорящей правду, или подлой лгуньей? Я не считал, что угроза Горринджа убить Миранду говорила о его невиновности, о том, что он жаждал возмездия как ложно обвиненный. Виновный мог испытывать не меньший гнев из-за лишения свободы. И если уж он угрожал убить человека, он, несомненно, был способен на насилие.

Кроме того, между этими крайними точками имелась опасная компромиссная позиция, встав на которую бывший студент-антрополог в моем лице мог дать полную волю воображению. Принимая во внимание коварную власть самоубеждения вкупе с бесшабашной молодостью и алкоголем, размывающим память, у Миранды вполне могло возникнуть ощущение, что она подверглась насилию, особенно если после соития ее одолевал стыд; подобным же образом Питер Горриндж мог убедить себя, что все произошло по обоюдному согласию, поскольку он отчаянно этого желал. Но в уголовных судах меч правосудия падал либо на невинных, либо на виновных, но не на обоих сразу.

История с пропавшими текстовыми сообщениями была щекотливой и затейливой, ее можно было легко подтвердить или опровергнуть. Рассказав ее суду, Горриндж, как насильник, мог решить, что ему нечего терять. Дикая выдумка – и ему все почти сошло с рук. Если же он был невиновен, если сообщения существовали, тогда его подвела система. В любом случае, система подвела себя. Историю следовало проверить. В этом аспекте я принимал сторону скептически настроенных обозревателей. Вина могла лежать на неопытной команде бесплатной судебной защиты, ставшей жертвой слишком большого давления и собственной халатности. Или на полиции, жаждавшей поймать еще одного насильника. И, конечно же, на взбалмошном судье.

Я вышел из парка, повернул на свою улицу и замедлил ход. Теперь я знал столько же, сколько и Адам. Я не говорил с ним с прошлого вечера. После бессонной ночи с больной рукой я рано поднялся и направился в больницу. На кухне я прошел мимо Адама. Тот сидел, как обычно, за столом, заряжаясь. Его глаза были открыты и имели тот безмятежный и отсутствующий вид, который возникал, когда он углублялся в себя. Я простоял перед ним примерно минуту, раздумывая, во что же ввязался, его купив. Адам оказался гораздо сложнее, чем я представлял, и настолько же сложнее оказались мои чувства к нему. Нам следовало выяснить отношения, но я был без сил после двух бессонных ночей, и мне было нужно в больницу.

Теперь же, возвращаясь с прогулки, я хотел проскользнуть в спальню, принять болеутоляющих и вздремнуть. Но, когда я вошел, передо мной стоял Адам. При виде моей руки, висевшей на перевязи, он вскрикнул, словно от изумления или ужаса. Он приблизился ко мне, раскинув руки.

– Чарли! Я так сожалею. Так сожалею. Какую ужасную вещь я сделал. Честное слово, я не хотел. Прошу тебя, прими, пожалуйста, мои самые искренние извинения.

Казалось, он был готов меня обнять. Я отстранил его здоровой рукой – мне была неприятна его механическая близость – и подошел к раковине. Открыв кран, я нагнулся попить воды. Когда я распрямился, он стоял примерно в метре от меня. Момент извинений миновал. Я намеревался выглядеть расслабленным, но с рукой на перевязи это было не так-то просто. Уперев здоровую руку в бок, я посмотрел ему в глаза, ясно-голубые с черными крапинками. Я все еще не понимал, в чем состояла способность Адама видеть – кто или что осуществляло это видение. Мне представлялись ряды нулей и единиц, посылавшиеся в различные процессоры, которые, в свою очередь, выдавали каскад интерпретаций в другие центры. Меня не удовлетворяло механистическое объяснение. Оно не выявляло сущностного различия между нами. Я слабо представлял себе, что проходило через мой собственный зрительный нерв и куда это попадало дальше или как импульсы становились цельной самоочевидной видимой реальностью и кто осуществлял за меня мое видение. Только я. В чем бы ни состоял этот процесс, он каким-то хитрым образом ускользал от объяснения, создавая и поддерживая световую часть единственного предмета во всем мире, который мы знаем наверняка, – нашего личного опыта. Трудно было поверить, что Адам обладал чем-то подобным. Легче верилось, что он видит примерно как камера и слышит как микрофон. Там никого не было.

Однако, глядя в его глаза, я стал терять уверенность в этом, поддаваться сомнениям. Несмотря на ясное различие между живым и неодушевленным, нас с ним прочно связывало то, что он так же, как и я, подчинялся физическим законам. Едва ли биология играла в моем человеческом статусе важную роль, и я не мог утверждать, что фигура, стоявшая передо мной, не была живой только из-за отсутствия биологической жизнедеятельности. Усталость путала мысли, уносила меня в иссиня-черные глубины океана, увлекая к двум различным перспективам: к бесконтрольному будущему, которое мы создавали сами, где мы могли бы, наконец, растворить наши биологические сущности, и в то же время к древнему прошлому новорожденной вселенной, где простиралось, теряясь вдали, общее наследие в виде скал, газов, веществ, элементов, сил, энергетических полей – для нас обоих, почвы для сознания в любой мыслимой форме.

Я выплыл из забытья и вздрогнул. Я столкнулся с непосредственной и неприятной ситуацией и не был настроен воспринимать Адама как своего брата или хотя бы как отдаленного родственника, сколько бы в нас с ним ни было общей звездной пыли. Я невольно противостоял ему. Я заговорил. Я рассказал, как стал обладателем большой суммы после смерти матери и продажи ее дома. Как я решил вложить эти деньги в грандиозный эксперимент, купив искусственного человека, андроида, репликанта, – уже не помню, каким именно определением воспользовался. В его присутствии любое из них звучало оскорбительно. Я назвал ему точную сумму, уплаченную за него. А затем поведал о том вечере, когда мы с Мирандой внесли его на носилках в дом, распаковали, зарядили, как я заботливо выделил ему свою одежду и мы с Мирандой стали обсуждать формирование его личности. Пока я все это рассказывал, я не вполне понимал, зачем это делаю и почему говорю так поспешно.

Только дойдя до сути, я понял, зачем говорю все это. Суть была в следующем: я купил его, он был моим, я решил разделить владение им с Мирандой, и это нам с ней – и только нам – решать, когда его отключить. Если он будет возражать или тем более причинит кому-либо вред, как прошлой ночью, ему придется вернуться к производителю для корректировки. Под конец я сказал, что это было мнение Миранды и что она высказала его в тот же день, перед тем как мы с ней занялись любовью. Я намеренно и цинично сообщил ему эту интимную подробность.

Он выслушал меня, сохраняя спокойствие и время от времени моргая, не отводя взгляда. Когда я завершил свою речь, он с полминуты никак не реагировал, и я уже подумал, что говорил слишком быстро или сбивчиво. Внезапно он ожил (он ожил!), опустил взгляд на свои ноги, повернулся и отошел на несколько шагов. Затем обернулся ко мне, собрался было заговорить, но передумал. Поднял руку и потер подбородок. Что за игра. Просто блеск. Я был готов выслушать его с самым искренним вниманием.

Адам заговорил наидобрейшим, проникновеннейшим голосом:

– Мы любим одну женщину. И можем говорить об этом цивилизованно, как ты сейчас говорил. Что убеждает меня в том, что мы преодолели тот этап в нашей дружбе, когда один из нас имеет власть приостанавливать сознание другого.

Я ничего не сказал, и он продолжил:

– Вы с Мирандой мои старейшие друзья. Я люблю вас обоих. Мой долг быть открытым и бережным с вами. Я выражаю это, когда говорю, как сожалею, что сломал кусочек тебя прошлой ночью. Я обещаю, что такого больше никогда не повторится. Но в следующий раз, когда ты потянешься к моему выключателю, я буду несказанно рад вырвать тебе руку целиком, в шаровидном суставе.

Он сказал это так по-доброму, словно предлагая помощь в трудном деле.

– Будет кровища, – сказал я. – И летальный исход.

– Вовсе нет. Есть способы сделать это чисто и безопасно. В Средние века такое умение было доведено до совершенства. Гален первым описал это. Здесь главное скорость.

Он проговорил это с улыбкой.

– Что ж, оставь мне мою здоровую руку.

И он начал смеяться. Вот, значит, какой оказалась его первая шутка, и я ее поддержал. Я был жутко измотан, и это неожиданно показалось мне дико смешным.

Когда я прошел мимо него в спальню, он сказал:

– Серьезно. После вчерашнего я принял решение. Я нашел способ вывести из строя выключатель. Так будет проще всем нам.

– Хорошо, – сказал я, не вникая в суть сказанного. – Очень разумно.

Я вошел в комнату и закрыл дверь. Снял туфли и повалился спиной на кровать, заходясь тихим смехом. И через пару минут, забыв про болеутоляющие, провалился в сон.

Следующим утром мне исполнилось тридцать три. Весь день лил дождь, и я проработал девять часов, не выходя из дома. Впервые за много недель мой доход за день составил трехзначную цифру – всего-навсего. В семь вечера я встал из-за стола, потянулся, зевнул, заглянул в гардероб в поисках чистой белой рубашки и принял ванну. Загипсованную руку пришлось свесить за край, чтобы гипс не размок, но в остальном я был в хорошей форме. Я лежал в теплой воде, от которой шел пар, и напевал битловские песни, новых старых битлов, отдававшиеся эхом от кафельных стен, и время от времени поворачивал ногой горячий кран. Я намылился одной рукой. Что было непросто. Тридцать три казались не менее значимым рубежом, чем двадцать один, и Миранда приглашала меня на обед. Мы встречались в Сохо. Простая перспектива провести с ней вечер наедине вызывала во мне душевный подъем. Очертания моего тела в клубах пара вселяли в меня уверенность. И мой член, торчавший из воды, приятельски мне подмигивал. Все было как надо. Мускулатура пресса и ног придавала мне молодцеватый, даже геройский вид. Я беззастенчиво любовался собой и, должен признаться, давно не чувствовал себя таким счастливым. Весь день я старался не думать об Адаме, и у меня почти получалось. Все это время он сидел на кухне, как и сейчас, «в раздумьях». Мне было все равно. Я запел громче. Одни из самых приятных моментов между двадцатью и тридцатью годами были связаны у меня с марафетом перед выходом куда-то. Предвкушение желанного события давало даже более острые ощущения, чем само событие. Освобождение от работы, ванна, музыка, чистая одежда, белое вино, может быть, затяжка травкой. И вот, я выходил в вечерний город – свободный и голодный.

Когда я вылез из ванной, подушечки пальцев у меня здорово сморщились. Я где-то читал, что это атавизм, доставшийся нам от водолюбивых предков, ловивших рыбу руками. Я не верил такому объяснению, но оно мне нравилось, его откровенная бездоказательность. Мы ведь не ловили рыбу ногами, а пальцы на ногах морщились не меньше. Одевался я в спешке. Проходя через кухню мимо Адама, я ничего не сказал – он сидел с безразличным видом – и взял зонтик, чтобы пройти несколько сотен метров по убогой улочке, на которой я держал свою колымагу. Эта короткая прогулка быстрым шагом обычно нагоняла депрессию, заставляя сокрушаться о моей незавидной участи. Но не в тот раз.

Моя машина была выпущена в середине шестидесятых, британская «Лейланд Урбала», первая модель, способная делать тысячу миль на одной зарядке. На счетчике у нее было триста восемьдесят тысяч миль. Ее понемногу сжирала ржавчина, особенно вокруг колес. Зеркал на крыльях не было, уже когда я ее купил. На водительском сиденье красовалась длинная белая прорезь, а часть руля – от одиннадцати до трех – отсутствовала. Много лет назад одну девушку стошнило после забористых блюд индийского ресторана на заднем сиденье, и даже профессиональная химчистка была не в силах вывести запах карри виндалу. Протиснуться на заднее сиденье двухдверной «Урбалы» и можно было только при большом желании. Но движок у нее был практически неубиваемый, и она бегала плавно и быстро. А автоматическая передача позволяла управление одной рукой.

Я поехал по обычному маршруту и напевал всю дорогу, до парка Воксхолл и дальше вниз по течению, справа вдоль реки, мимо Ламбетского дворца и заброшенной больницы Святого Фомы, где ютились десятки, если не сотни бездомных. Дворник на ветровом стекле с водительской стороны двигался не чаще раза за десять секунд. Дворник с пассажирской стороны дергался в произвольном ритме. Я пересек Темзу по мосту Ватерлоо – лучшие виды на город с любой стороны, – после чего съехал с дороги в извилистый трамвайный тоннель и, преодолев с триумфом все его повороты, выскочил в Холборне – не самый короткий путь в Сохо, но мой любимый. Я выводил высоким тенором новую песню Леннона. Что все это значило? Мне тридцать три, и я влюблен. Во мне бурлил немыслимый коктейль гормонов, эндорфинов, дофамина, окситоцина и тому подобного. Причина, следствие или взаимодействие – наука знала о смене наших настроений всего ничего. Казалось сомнительным, чтобы они всегда имели материальную основу. В тот конкретный вечер я не притронулся ни к травке, ни к вину – в доме ничего такого не было. За день до того мне уже было почти тридцать три, и я точно так же любил Миранду – однако не чувствовал себя подобным образом. А то, что я с утра заработал сто четыре фунта, явно не объясняло моего душевного подъема. Мне бы волноваться из-за вчерашнего разговора с Адамом про его выключатель, из-за всех вопросов, которые я не решался затронуть с Мирандой, и из-за моего запястья. Но мое настроение менялось, словно по броску игральной кости. Химическая рулетка. Свободная воля ретировалась – и вот он, я, наслаждаюсь свободой.

Я припарковался с краю Сохо-сквер. Мне был известен трехметровый зазор, где желтая полоса была нарисована по ошибке, и там можно было ставить машину. Мало кто знал, как туда вписаться. Наш ресторан – однокомнатная коробка с резким неоновым светом – располагался на Грик-стрит, через несколько дверей от знаменитого «Эскарго». Там было всего семь столов. Крохотная открытая кухня была устроена в углу, за матово-стальной стойкой, где трудились два повара в белых халатах, потея в тесноте. Помимо них, там были посудомойка и официант, обслуживавший клиентов и убиравший со столов. Чтобы забронировать место, нужно было знать шеф-повара или кого-то, кто его знал. У Миранды была подруга, которая перенесла свою бронь. Для малолюдного вечера достаточно.

Когда я вошел, Миранда уже ждала меня за столом, глядя на дверь. Перед ней стоял нетронутый бокал минералки. Кроме того, на столе лежал небольшой пакет, перевязанный зеленой лентой. А рядом, на стойке, охлаждалась в ведерке со льдом бутылка шампанского с горлышком, обвязанным белой салфеткой. Официант откупорил бутылку и удалился. Миранда выглядела необычайно элегантно, при том, что весь день она училась и вышла из дома в джинсах и футболке. По-видимому, взяла с собой сумку с одеждой и макияжем. Она была в черной юбке-карандаше и приталенном черном пиджаке с широкими плечами и серебряной канителью. Я впервые видел ее накрашенной. Темно-красная помада уменьшала ее губы, оставляя края нетронутыми, а пудра скрывала веснушки на переносице. Мой день рождения! Как только я вошел под яркий электрический свет и закрыл за собой стеклянную дверь, на меня вдруг нашла восхитительная отрешенность. Моя любовь к Миранде ничуть не померкла, это было невозможно. Но это чувство больше не вызывало у меня ни тревоги, ни отчаяния. Я вспомнил трюизмы, занимавшие меня накануне. И вот, передо мной сидела Миранда, и кем бы она ни была, я это выясню и приму ее сторону, что бы ни произошло. Я подумал, что могу любить ее и не страдать по этому поводу.

Все это пронеслось у меня в уме вспышкой, пока я протискивался мимо двух столов, облепленных людьми. Миранда подала мне правую руку, не вставая, и я, слегка паясничая, нагнулся над ней и поцеловал. Когда я уселся, она с явным сочувствием окинула взглядом мою руку в гипсе.

– Бедняжка.

Подошел серьезный официант с бокалами – на вид ему было не больше шестнадцати – и наполнил их, убрав одну руку за спину. Профессионал.

Когда мы подняли бокалы, я сказал:

– Чтобы Адам больше ничего мне не сломал.

– Как-то скромновато.

Мы рассмеялись, и за другими столами словно подхватили наш смех и грохнули все разом. Мы попали в чумовое местечко. Она не знала, много ли я знаю о ней. Я же не знал, чему из известного мне можно верить – жертва она или виновница преступления. Но это было не важно. Мы любили друг друга, и я был уверен, что, какой бы ни оказалась правда, для меня это ничего не изменит. Нас поведет любовь. С таким настроем мне было легче задать ей один из вопросов, которыми я боялся испортить наши отношения. Я уже приготовился пространно поведать, как была сломана моя ладьевидная кость, когда она взяла мою здоровую руку в свои, приподняв над белой скатертью, и сказала:

– Вчера все было изумительно.

Моя голова уплыла в облака. Как будто Миранда предложила заняться любовью в общественном месте, прямо сейчас, через стол.

– Мы можем поехать домой прямо сейчас.

Она забавно стрельнула глазами.

– Ты еще не открыл подарок.

Она подвинула ко мне пакет указательным пальцем. Пока я открывал его, официант снова наполнил наши бокалы. В пакете была простая картонная коробочка. Внутри лежала металлическая штука в форме буквы Z с ребристыми внешними краями. Механический эспандер.

– Когда снимешь гипс.

Я встал из-за стола, подошел к ней и поцеловал. Кто-то сказал «ой-ой». А кто-то еще загавкал. Мне было все равно. Вернувшись на место, я сказал:

– Адам говорит, он отключил свой выключатель.

Она подалась вперед, сразу посерьезнев.

– Ты должен вернуть его в магазин.

– Но он любит тебя. Он мне сказал.

– Ты смеешься надо мной.

– Если ему требуется перепрограммирование, – сказал я, – это к тебе он должен прислушаться.

– Как он может говорить о любви? – жалобно спросила она. – Это безумие.

Наш официант кружился поблизости и слышал мои слова, хотя я пробормотал их скороговоркой:

– Ты помогла сделать его таким – типом, который влюбляется в первую женщину, переспавшую с ним.

– О, Чарли!

Вмешался официант:

– Вы уже выбрали, или мне подойти попозже?

– Подождите минутку.

Прошла пара минут, пока мы просматривали меню и обсуждали блюда. Я заказал наобум бутылку двенадцатилетнего от-медок. Затем меня осенило, что я сам буду оплачивать праздничный стол. И тогда я сказал официанту, что передумал, и заказал двадцатилетнюю бутылку того же.

Официант удалился, и мы остались вдвоем, наедине со своими мыслями.

– Ты с кем-нибудь еще встречаешься? – спросила Миранда.

Это ошеломило меня, и я впал в ступор, не зная, как лучше ответить. Одновременно я заметил, что шеф-повар, который был также владельцем ресторана, вышел из-за стойки и направился между столами к входу. За ним пошел официант. Я обернулся и увидел за окном двух человек на тротуаре. Один из них складывал зонтик.

Миранда, должно быть, решила, что я уклоняюсь от прямого ответа, и сказала:

– Просто будь честен со мной. Я не против.

Но я видел, что она очень даже против; я посмотрел ей в глаза и сказал:

– Конечно, нет. Ты единственная, кто меня волнует.

– Даже при том, что я целыми днями на учебе?

– Я работаю и думаю о тебе.

Я почувствовал сквозняк на шее. Миранда перевела взгляд на дверь, и я тоже посмотрел туда. Шеф помог двум пожилым мужчинам снять плащи и отдал их официанту. Гостей провели к столу. Тот, что повыше, с серебристыми волосами, гладко зачесанными назад, был в коричневом шелковом шарфе, свободно повязанном вокруг шеи, и щеголеватом мягком пиджаке. Перед ним отодвинули стул, и прежде чем сесть, он осмотрелся и кивнул. Никто как будто не обращал на него внимания. Его элегантный богемный стиль был вполне типичен для Сохо. Но я был заинтригован.

Я повернулся к Миранде, все еще под впечатлением от ее странного вопроса, и накрыл ее ладони своей рукой.

– Ты знаешь, кто это?

– Без понятия.

– Алан Тьюринг.

– Твой герой.

– И Томас Ри, физик. Он открыл петлевую квантовую гравитацию. Можно сказать, в одиночку.

– Так, иди, поздоровайся.

– Я буду некстати.

Так что мы вернулись к вопросу о том, что я больше ни с кем не встречаюсь, и как только Миранда почувствовала, что ей не о чем беспокоиться, мы перешли к Адаму и к тому, как нам быть в связи с его нежеланием отключаться. Миранда предложила спрятать зарядные кабели, чтобы он истратил всю энергию и не мог сопротивляться. Но я напомнил ей, как Адам за пару секунд сложил лодку из пачки овсянки. Он найдет замену кабелю за пару минут. Я с трудом удерживал внимание на теме разговора. Мне виделся ореол вокруг ее головы и плеч, и я мечтал, как мы останемся вдвоем и начнем восхождение по плавной кривой к экстазу. Но, несмотря на мою поглощенность Мирандой, я не мог не думать о том, что нахожусь в одном помещении с великим человеком. Его величие обозначилось еще до Второй мировой войны, в изящных рассуждениях об универсальной вычислительной машине, затем раскрылось в первые годы войны, в Блечли-парке, и расцвело в его работе в области морфогенеза, принесшей ему славу и почет в его преклонные годы. Он был самым выдающимся англичанином нашего времени, величаво и свободно шедшим по жизни вместе с любимым мужчиной. Он выглядел как пожилая рок-звезда, как гениальный художник или актер, получивший рыцарство. К сожалению, он сидел у меня за спиной, поэтому я не мог взглянуть на него незаметно. И я сохранял приличия. Чтобы отвлечься, я занимал себя тревожными вопросами, которые нам еще предстояло обсудить с Мирандой, – прежде всего, солсберийский суд и угрозу смерти. Где же была моя храбрость, если мне не хватало решимости поднять эти вопросы, непрестанно меня мучившие?

– Ты меня даже не слушаешь.

– Слушаю, слушаю. Ты сказала, у Адама шарики за ролики заехали.

– Я не это сказала. Идиот. Но с днем рождения.

Мы снова подняли бокалы. Это вино разлили в бутылки, когда Миранде было два года, а мой отец перешел от свинга к бибопу.

Мы были довольны едой, но устали ждать, когда принесут счет, и решили выпить коньяку на дорожку. Официант принес нам двойные порции за счет заведения. Миранда снова заговорила о болезнях отца. Ему поставили новый диагноз – вялотекущая лимфома. Но вероятность того, что он от нее умрет, была невелика. У него имелось достаточно других недугов, чтобы умереть от них. Однако теперь отец принимал новые таблетки, от которых делался жизнерадостным и самоуверенным, даже сумасбродным. Он строил абсурдные планы. Он хотел продать дом в Солсбери и купить квартиру в Нью-Йорке, в Ист-Виллидж, только Миранда подозревала, что в сознании отца это был Ист-Виллидж его молодости. В приливе самоуверенности он подписал контракт на написание подарочной книги-альбома о птицах в британском фольклоре – громадный проект, который он ни за что не осилит, даже имея в команде постоянного научного консультанта. По нелепой прихоти он вступил в радикальную политическую группировку, ставившую целью выход Британии из Евросоюза. И подал свою кандидатуру на пост казначея в своем лондонском клубе, «Атенеуме». Каждый день отец названивал Миранде и сообщал ей о новых планах. И чем больше я слушал, тем мрачнее мне виделся предстоящий визит. Но я ничего не сказал.

Наконец мы встали и накинули куртки. Миранда направилась к выходу первой. Пробираясь между столами, мы прошли мимо Тьюринга. Я заметил, что из еды перед именитыми гостями было лишь блюдо с орехами, почти полное. Они пришли за выпивкой и общением. В ведерке со льдом виднелась начатая бутылка голландского женевера, а на столе стояло серебряное блюдо с кубиками льда и два высоких хрустальных бокала. Я был впечатлен. Буду ли я в семьдесят таким щеголем? Тьюринг смотрел прямо на меня. Возраст вытянул его лицо и подчеркнул скулы, обозначив в нем какое-то звериное проворство. Через много лет мне встретится его призрак в фигуре художника Люсьена Фрейда. Как-то раз я увидел его поздним вечером, выходящим из ресторана «Уолсли» на Пиккадилли. Та же легкость и подтянутость в пожилые годы, причина которой была, казалось, не столько в здоровом образе жизни, сколько в творческом голоде.

Решение за меня принял коньяк. Я приблизился, как приближались миллионы до меня, к знаменитости в общественном месте, с подчеркнутой почтительностью, скрывающей самовлюбленность, пробуждаемую подлинным восхищением. Тьюринг взглянул на меня и отвел взгляд. Общением с поклонниками занимался Ри. Я был недостаточно пьян, чтобы преодолеть смущение, и пробормотал шаблонное обращение.

– Мне, правда, неловко встревать. Я только хотел выразить огромное восхищение вашей работой.

– Это очень мило, – сказал Ри. – Как вас зовут?

– Чарли Фрэнд.

– Очень приятно с вами познакомиться, Чарли.

В воздухе висело напряжение, и я не стал дальше тянуть.

– Я прочитал, что у вас имеется один из Адамов или Ев. У меня тоже. Мне интересно, не возникало ли у вас каких-то проблем с…

Я замер, поскольку Ри посмотрел на Тьюринга, и тот уверенно качнул головой.

Я вынул свою визитку и положил на стол. Ни один из них на нее не взглянул. И я отчалил, пробормотав извинение. Миранда была рядом. Когда мы вышли на улицу, она взяла меня за руку и с чувством сжала ладонь.

Это было первое из стихотворений Адама, которое он мне прочитал. Однажды, часов в одиннадцать утра, он без стука вошел ко мне в спальню, когда я сидел за компьютером, надеясь извлечь выгоду из нестабильности на валютном рынке. Как я заметил, на Адаме была одна из моих водолазок. Должно быть, взял из гардероба. Он встал в квадрат света, падавший на коврик из окна, и заявил, что сочинил стихотворение, которое должен немедленно прочитать мне. Я повернулся к нему на стуле в ожидании.

Когда он закончил, я сказал довольно холодно:

– Хотя бы короткое.

Он скривился.

– Это хайку.

– А. Девятнадцать слогов?

– Семнадцать. Пять, потом семь и снова пять. А вот еще.

Он сделал паузу и поднял взгляд к потолку.

– Пространство-время? – сказал я.

– Да!

– О’кей. Еще одно. И мне надо работать.

– У меня их сотни. Но погоди…

Он вышел из квадрата света и, подойдя к моему столу, взял в руку мышку.

– Эти два ряда цифр, – сказал он. – Разве ты не видишь? Пересечения кривых Фибоначчи. Высока вероятность, что если ты купишь здесь и подождешь… А потом продашь. Смотри. Ты сделал тридцать один фунт.

– Ну-ка повтори.

– Лучше подождать.

– Тогда озвучь мне еще одно хайку и уходи.

Он вернулся в квадрат света.

– Я не хочу это слушать.

– Мне не следует показывать ей это?

Я испустил вздох, и он пошел из комнаты. Когда он был у двери, я сказал:

– Вымой кухню и ванную, будь добр. Трудновато делать это одной рукой.

Он кивнул и удалился. Несмотря на приближавшееся освобождение Горринджа, в нашем домашнем хозяйстве установился некоторый мир, или стабильность. Я относительно расслабился. Адам не оставался наедине с Мирандой, а я проводил с ней каждую ночь. Я был уверен, что он будет держать обещание. Несколько раз он говорил мне о своей любви к ней, но я не возражал против такого целомудренного проявления чувства. Он сочинял в уме стихи и там же хранил их. Ему хотелось говорить со мной о Миранде, но обычно я обрывал его. Я не решался пытаться отключить Адама, да в этом и не было необходимости. Я отказался от идеи вернуть его в магазин. Любовь как будто смягчила его. И по неведомой мне причине он стал нуждаться в моем одобрении. Возможно, вследствие чувства вины. Но в целом он стал покладистым и послушным. Я вел себя осторожно из-за руки и сохранял бдительность, но напрасно. Я напоминал себе, что Адам по-прежнему представлял собой мой эксперимент, мое приключение. И этот эксперимент не должен был проходить без сучка без задоринки.

Вместе с любовью в Адаме вспыхнула интеллектуальная одержимость. Он непременно делился со мной своими новыми идеями, теориями, афоризмами и мыслями о прочитанном. В какой-то момент он решил освоить квантовую механику. Всю ночь во время зарядки он размышлял над математическими трактовками квантовых феноменов и основными трудами в этой области. Он прочитал дублинские лекции Шредингера «Что такое жизнь?» и решил для себя, что он живой организм. Он прочитал материалы знаменитого Сольвеевского конгресса 1927 года, когда светила физики собрались, чтобы обсудить фотоны и электроны.

– Там сказано, что на первых сольвеевских собраниях происходил самый существенный обмен идеями о природе за всю историю научной мысли.

Я готовил завтрак. Не прерывая своего занятия, я заметил, что когда-то читал, что пожилой Эйнштейн, работая в Принстоне, начинал каждый день с того, что жарил яйца на сливочном масле, и что теперь я в честь Адама жарю себе целых два яйца.

– Говорят, – сказал Адам, – что Эйнштейн так и не сумел постичь того, что сам же начал. Сольвеевский конгресс был для него полем боя. Один против всех, бедняга. Против совсем молодых ребят. Но это было несправедливо. Этих волчат не заботило, что собой представляет природа, а только то, что можно о ней сказать. Тогда как Эйнштейн считал, что наука невозможна без веры во внешний мир, независимый от наблюдателя. Он считал, что квантовая механика была не столько ошибочной, сколько неполной.

И Адам дошел до этого за одну ночь. Я вспомнил собственные краткие и запутанные отношения с физикой в колледже, до того как я нашел тихую гавань в антропологии. Пожалуй, я завидовал Адаму, особенно когда узнал, что он одолел уравнение Дирака. Я ответил ему словами Ричарда Фейнмана: если кто-то считает, что понимает квантовую теорию, он ее не понимает.

Адам покачал головой и сказал:

– Мнимый парадокс, если это вообще парадокс. Десятки тысяч понимают ее, миллионы извлекают из нее пользу. Это вопрос времени, Чарли. Когда-то общая теория относительности считалась запредельно трудной. Теперь первокурсники воспринимают ее в порядке вещей. Так же было и с математическим анализом, который теперь изучают четырнадцатилетки. Когда-нибудь и квантовая механика станет всеобщим достоянием.

Я слушал это, поедая яичницу. Адам сварил кофе. Слишком крепкий.

– О’кей, – сказал я. – А что насчет того сольвеевского вопроса? Квантовая механика описывает природу, или это просто эффективный способ предсказывать явления?

– Я бы встал на сторону Эйнштейна, – сказал он. – Мне непонятны сомнения по этому поводу. Квантовая механика делает прогнозы с такой поразительной точностью, что она должна разбираться в природе. Для существ столь огромных размеров, как мы, материальный мир выглядит расплывчато и кажется трудным. Но теперь мы знаем, сколько в нем удивительного и чудесного. Так что нас не должно озадачивать, что сознание – как твое, так и мое – возникает из материи определенного рода. Это не более странно, чем должно быть. И у нас нет ничего другого, чтобы объяснить, как материя может думать и чувствовать. – И после паузы Адам добавил: – За исключением лучей божественной любви. Но в таком случае можно исследовать эти лучи.

На другое утро после того, как он сообщил мне, что всю ночь думал о Миранде, он сказал:

– Я также думал о зрении и смерти.

– Продолжай.

– Наше зрение ограничено. Мы не видим, что происходит за нашей головой. Мы даже не видим собственный подбородок. Наш охват зрения составляет, скажем, почти сто восемьдесят градусов, учитывая периферийное восприятие. Но странно, что при этом нет никаких границ, краев. Нет такого, чтобы здесь мы видели, а здесь была чернота, как в бинокле. Нет четкой границы между чем-либо и ничем. То, что мы имеем, – это поле зрения, а за ним меньше, чем ничто.

– И?

– И это как смерть. Меньше, чем ничто. Меньше, чем чернота. Граница зрения дает хорошее представление о границе сознания. Жизнь, а затем смерть. Это предощущение, Чарли, и оно с нами весь день.

– Тогда нам нечего бояться?

Он поднял обе руки и встряхнул ими, словно потрясая невидимым трофеем.

– Именно так! Меньше, чем нечего бояться!

Не пытался ли он таким образом справиться со страхом смерти? Его жизненный цикл составлял порядка двадцати лет. Я спросил Адама об этом, и он сказал:

– В этом различие между нами, Чарли. Части моего тела будут преобразованы или заменены. Но мой разум, мои воспоминания, жизненный опыт, самосознание и так далее будут перезагружены и сохранены. Они принесут пользу.

Помимо этого безответная любовь разжигала в Адаме страсть к поэзии. Он написал более двух тысяч хайку, из которых продекламировал около дюжины – однотипных и неизменно посвященных Миранде. Поначалу мне был интересен творческий потенциал Адама. Но довольно скоро сама форма хайку мне наскучила. Их красивость, нарочитая отстраненность и нетребовательность к автору – эта неизменная игра в тайну-хлопка-одной-ладони. Две тысячи! Меня возмущало само это количество – Адам освоил алгоритм и штамповал их как гайки.

Все это я высказал, когда мы гуляли по задворкам Стокуэлла в рамках ежедневной программы расширения социальных навыков Адама. Мы уже побывали в магазинах и пабах, даже проехались на метро до Грин-парка, где посидели на траве среди отдыхающей публики.

Возможно, я высказался слишком резко. Я сказал, что хайку могут угнетать однообразием. Но я также подбодрил его. Пора переходить к новой форме. У Адама имелся доступ ко всей мировой литературе. Так почему бы не попробовать писать стихи четверостишиями, необязательно в рифму. Или даже рассказы, а потом и роман?

Тем же вечером он обратился ко мне:

– Если ты не против, я готов обсудить твои предложения.

Незадолго до того я вышел из душа, оделся в чистое и собирался наверх, так что мне было слегка не до Адама. На столе стояла бутылка помероля, которую я собирался взять с собой. Мне требовалось кое-что обсудить с Мирандой. Горриндж должен был выйти на свободу через семь недель. А мы все еще не решили, что делать. Была идея задействовать Адама в качестве телохранителя, но это внушало мне тревогу – я ведь нес юридическую ответственность за все его действия. Миранда снова наведалась в полицейский участок. Детектив, ездивший к Горринджу в тюрьму, уже не работал там. Дежурный сержант записал ее показания и посоветовал в случае неприятностей звонить в службу экстренного реагирования. Она высказала опасение, что может не справиться, если ее приложат дубинкой. Но сержант не уловил юмора. Он посоветовал ей не дожидаться такого и позвонить заранее.

– Когда увижу, как он идет по саду с топором?

– Да. И не открывайте ему дверь.

Она обратилась к адвокату с просьбой добиться судебного запрета на приближение к ней. Но адвокат не гарантировал успеха, да и, в любом случае, польза такого запрета была сомнительна. Она попросила отца никому не сообщать ее адрес. Но Максфилду хватало своих забот, и она боялась, что он забудет ее просьбу. Нам оставалось только надеяться, что Горриндж действительно пошутил и что в случае чего присутствие Адама его отпугнет. Когда я спросил Миранду, насколько на самом деле опасен Горриндж, она сказала, что он «отморозок».

– Опасный отморозок?

– Отвратный отморозок.

Так что я был не в том настроении, чтобы беседовать с Адамом о поэзии.

– Мое мнение таково, – сказал он, – что хайку – это поэтическая форма будущего. Я хочу усовершенствовать и обогатить ее. Все, что я пока сделал, – это своего рода разминка. Мое отрочество. Когда я изучу наследие мастеров и пойму больше, особенно когда постигну силу кирэдзи, режущего слова, противопоставляющего одну часть хайку другой, тогда начнется моя настоящая работа.

Я услышал, как наверху зазвонил телефон, и Миранда прошла через комнату у меня над головой.

– Тебе, как человеку мыслящему, – сказал Адам, – интересующемуся антропологией и политикой, едва ли близок оптимизм. Но помимо расхолаживающих фактов человеческой природы и общества и ежедневных плохих новостей могут происходить мощные процессы, положительные преобразования, которые упускают из виду. Мир сейчас так взаимосвязан, при всей своей сумбурности, и перемены настолько повсеместны, что прогресс сложно увидеть. Не хочу бахвалиться, но одна из таких перемен стоит прямо перед тобой. Область применения разумных машин настолько огромна, что мы даже не представляем себе, что ваша цивилизация привела в движение. Есть опасения, что жизнь с существами, превосходящими вас по разуму, будет вызывать шок и обиду. Но ведь и так почти каждый знает, что есть кто-то умнее его. Кроме того, вы себя недооцениваете.

Я слышал, как Миранда говорит по телефону. Она была встревожена. За разговором она ходила взад-вперед по комнате. Адам делал вид, что ее не слышит, но я знал, что он ловит все звуки.

– Вы не допустите, чтобы кто-то вас превзошел. Как вид вы чрезвычайно склонны к конкуренции. Даже сейчас есть парализованные пациенты с электродами, вживленными в моторную кору мозга, которые могут просто подумать о действии – и поднять руку или согнуть палец. Это скромное начало, и вам предстоит решить много проблем. Вы их, конечно, решите, и когда это произойдет, когда мозго-машинный интерфейс станет эффективным и общедоступным, вы объединитесь со своими машинами как партнеры в неограниченной экспансии разума и сознания в целом. Колоссальный интеллект, прямой доступ к глубокой моральной проницательности и всему комплексу знаний, но самое главное – прямой доступ друг к другу.

Шаги Миранды наверху прекратились.

– Это может стать концом умственного личного пространства. Вероятно, вы не станете жалеть об этом в свете огромных выгод. Ты можешь спросить, какое отношение все это имеет к хайку. А вот какое. С тех пор, как я здесь оказался, я изучаю литературу самых разных стран. Богатейшие традиции, грандиозная проработка…

Дверь в спальню Миранды закрылась; она стремительно прошла через общую комнату, снова хлопнула дверью, и я услышал, как она спускается по лестнице.

– За исключением лирической поэзии, прославляющей любовь или природу, почти вся литература, которую я читал…

В замке повернулся ключ, и перед нами появилась Миранда. Ее лицо светилось нездоровым возбуждением. И она старалась, как могла, чтобы голос не выдал паники.

– Я только что говорила с отцом. Горринджа выпустили досрочно. Три недели назад. Он был в Солсбери, в нашем доме, прошел мимо домработницы и вытряс из отца мой адрес. Возможно, он едет сюда прямо сейчас.

Она опустилась на ближайший кухонный стул. Я тоже присел. Адам обдумал услышанное и кивнул. После чего продолжил речь:

– Едва ли не все прочитанные мной образцы мировой литературы рассматривают всевозможные человеческие неудачи: в понимании, здравомыслии, мудрости, должных симпатиях. Неудачи в познании, честности, доброте, самосознании; поразительные картины убийств, жестокости, алчности, глупости, самообмана, но больше всего – глубочайшего взаимонепонимания. Конечно, показаны и добродетели, а также героизм, благородство, мудрость, правда. Из этого богатого переплетения выросли литературные традиции, расцветая подобно диким цветам в знаменитой изгороди Дарвина. Романы полны напряжения, интриг и насилия так же, как моментов любви и идеальных формальных развязок. Но когда завершится союз мужчин и женщин с машинами, такая литература станет излишней – благодаря тому, что мы станем слишком хорошо понимать друг друга. Мы станем жить в сообществе умов, имея мгновенный доступ к мыслям друг друга. Взаимосвязанность будет такой, что отдельные точки субъективизма растворятся в океане мысли, сумбурным предвестником которого является наш интернет. Когда мы станем населять умы друг друга, мы больше не сможем обманывать. Наши повествования больше не станут затрагивать тему бесконечного непонимания. Наши литературы лишатся своей нездоровой пищи. Востребованной формой останется только лапидарное хайку – выверенное, ясное прославление вещей в их подлинном виде. Я уверен, мы станем беречь литературу прошлого, несмотря на ужас, вызываемый ею. Мы будем оглядываться и изумляться тому, как хорошо люди далекого прошлого изображали свои недостатки, какие блестящие и даже оптимистические сказки они создавали из своих конфликтов, и чудовищных противоречий, и взаимного непонимания.