ГЛАВА 14
Идущие на смерть приветствуют себя

Трудно сказать, как реагировали бы Красножопов и Крагов, узнай они — в двухстах метрах ниже, под ними, отделенный пеленою туч, по снегу идет Миша Будкин? Во всяком случае, сесть там они все равно бы не могли.

Самолет гэбульников ушел на запад… именно туда и гнало тучи. На востоке пелена кончалась только километрах в двухстах, это было известно. Самолет все больше забирал на юг, и все большее расстояние отделяло самолет от Миши.

Но и там, где в другую погоду открылся бы им берег озера, сейчас под крылом спецсамолета плыли все такие же тучи. Альтиметр показывал двести метров, сто пятьдесят… Машина входила в туман, видимость нулевая, летчик выходил из облаков.

Километрах в пятидесяти летчик доложил, наконец, что может попытаться сесть, к страшному негодованию начальства.

— Вы понимаете, что саботируете исполнение задания?!

— Я саботирую или туман?!

— Вы военный летчик! Вы должны соответствовать! Я поставлю вопрос!

— Садиться в том квадрате я не буду! Это верный конец, как вы этого не понимаете!

— Я на вас напишу докладную!

— А я на вас! Вы пытаетесь провалить задание, поставив принципиально невыполнимые условия!

И Красножопов предпочел заткнуться. Чего-чего, а докладных в «фирме» боялись.

Машина вывалилась в узенькую щель между землей и облаками, почти над вершинами лиственниц. И деревья, и сама земля — все было под таким же мокрым снегом. Это предусмотрели — самолет был, как-никак, на лыжах. Вот как будто подходящая равнинка…

Натужный, прерывистый рев. Заход на посадку сквозь серые полосы, уходящие к земле от туч, неровная поверхность снега, лиственницы — все это стремительно неслось на людей.

— Держись!!!

Сильный толчок, еще один, бешеная тряска под натужный, тяжкий рев моторов. Людей швыряет друг на друга, почти выбрасывает из сидений. Вроде бы тряска поменьше. Толчком, внезапно, самолет остановился. Моторы взвыли и замолчали.

Красножопов с удовольствием отметил, что первым с кресла вскочил Крагов.

— Подвигать конечностями! Отстегнуть ремни, встать! Ну что, ребята, есть живые? Тогда — слушай мою команду!

Спустя час на снегу высилась груда снаряжения, а Красножопов доругивался с летчиком.

— Никакого снаряжения не оставляю! Снаряжение — для спецзадания! Оружие — для спецзадания! Продовольствие — для спецзадания! Для чрезвычайных случаев есть свой спальник, есть неприкосновенный запас!

— НЗ рассчитан на три дня! Сколько мне тут сидеть, неизвестно!

Летчик со злостью пинал треснувшую, почти расколотую повдоль лыжу.

— Вам же ясно сказано, к вам вылетят сразу же!

— А когда оно настанет, ваше «сразу же»?! Вот это, — летчик тыкал в низкие тучи, — это все недели на три! И передавали же!

— Пр-рекратить панику! Истерика при исполнении задания! Вы не взяли запасные лыжи — это преступление! Вы несете ответственность!

— Пятый раз вам сказано — в инструкциях…

— Ма-алчать! Летишь над снегом — должен быть запас лыж! Сколько надо — такой и запас!

— Да мне же велели убрать, чтоб ваше все вошло! Тонна перевеса! Все забито!

— Ма-алчать! Не ра-ассуждать!

— Да оставьте вы нам тушенки! Мы хоть на макаронах просидим!

— Эт-то что такое?! Вы опять?! Тушенка выполняет спецзадание! Макароны идут на спецзадание!

— Да хоть концентратов оставьте!

— Концентраты нужны выполняющим спецзадание!

— Мой НЗ рассчитан на три дня, на одного!

— Выполняйте приказ! Тут условия военного времени! Не рассуждать! Исполнять!

Летчик был какой-то не такой… Будь он такой, не пожалел бы ему Красножопов ни тушенки, ни другой еды, получше. А этот… глаза какие-то блудливые, никакой выправки, все мысли — только про жратву. Тоже мне — лучший летчик управления! А там говорят — на задание только его! Его, мол, надо ценить!

И с удовольствием перевел Красножопов глаза на Андрея Крагова: вот уж этот — соответствовал! Сам подтянутый и бравый, вид лихой, с рюкзаком и оружием, и отряд уже построен весь.

Святослав Дружинович даже нос наморщил, так приятно было видеть Крагова. Остальные — эти здоровенные парни в камуфляже — это все-таки было не то. И биографии у них какие-то… Простые рабочие, что взять, а у этого, у Косорылова, так и вовсе мать — учительница литературы! Сидит, дура, в своей сельской школе и учит местных дураков глупостям про Наташу Ростову за триста рублей, которые к тому же и не выплатят ей никогда. Этот дурак, ее сын, тоже нес чего-то про служение Отечеству… как будто может понимать!

Эти семеро, что? А ничего! Говорящие орудия — так, кажется? Это — способ сделать то, что нужно, вот кто они, эти люди. А Крагов… Нет, Крагов — другое!

Снаряжение несли все. И вооружены были все, и в бронежилетах. До двух пудов нес каждый из людей в отряде. Но не это была беда, и не расстояние тоже — за двое суток дойдут! Беда была в том, что нет лыж. Но что прикажете — хныкать и раскисать?! Мало ли, чего у кого нет! Если есть приказ — уже можно считать, что все есть! Надо идти? И пойдем! Тяжело без лыж по снегу? Тяжело! Так ведь и Дзержинскому было тяжело — огненным мечом выжигать скверну контрреволюции! И Сталину было тяжело! А ничего — выдержали и нам пример показали! Вперед!

…Пожилой летчик знал службу, ничем не показал, что ему очень жаль парней. Сидел в кресле, слушал треск остывающего металла, пока отряд исчезал за лиственницами. Долго исчезал — лес-то прозрачный…

— Что же с нами будет, Алексеич?

Долго смотрел старый летчик на пока не старого механика. И не выдержал, заулыбался. Тихо спрашивал Гриша, тревожно смотрел на старшего — и по годам, и по званию. Знать — все-таки боялся — что же будет?! Даже не ответил на улыбку… так, краешком рта ухмыльнулся.

— Пойдем, Гриша, посмотрим, что будет. Спальник у тебя же вроде есть?

— Взял…

— Ну вот и хорошо, что взял. А теперь открой-ка эту канистру…

Гриша взглянул недоуменно, приняв на колени большущую металлическую канистру с надписью «масло». Алексеич повелительно махнул, и парень отвернул пробку. Несколько секунд он обалдело таращился, потом только и выдавил:

— Не масло…

— И не было тут никогда. Сколько летаю, в канистре этой рис вожу. В ее соседке — ячную крупу. Люблю я ячную кашу; говорят, она полезная от печени, потому ее вожу. А в полевухе у меня что? А в полевухе у меня консервы. Ты какие любишь, Гриша? А я вот рыбные любить стал, под старость. Тут у меня пять сортов. И растительного масла пол-литра. Тебе бы животного, Гриша, это мне лучше подсолнечного… Да понимаешь, не взял я его, не знал, что с тобой полечу. А вот тут… — и Алексеевич, наслаждаясь обалдением Гриши, откинул спинку сиденья, вытащил оттуда кожаный чехол и патронташ. — Дробовик тут, шешнадцатый калибр. Никакая зверюга не страшна. Ну что, Гриша, переживем?

— Ну ты и подготовился… Тебе ж зимовка не страшна, Лексеич!

— Зимовка — это сильно сказано. Но даже без дичи мы с тобой неделю просидим, а никаких НЗ не надо.

— Так и не тронем?!

— Непременно тронем, Гриша. Все слопаем, потому как про мои запасы я как-то объяснять не собираюсь. И вкусный он, НЗ, — шоколад, и консервы хорошие.

— А хлеба мало…

— Мука есть, Гришенька, переживем… Печь хлеб умеешь?

— Не-а…

— А надо бы уметь, родимый… Я в полярке уже двадцать лет, спишут скоро. Всему я, Гриша, научился. Как поголодал разок попервости, как от медведей побегал, так запомнил…

— Где ж все это было то, Алексеич?!

— В разных местах… Вот придет вечер, разведем мы с тобой костер, хлебнем кое-чего, есть у меня немного, и расскажу. Ты, я вижу, парень понимающий, учись… А то вот сели тоже, по аварии, и ничего! Медведи здоровенные, Камчатка, их пистолетом не отгонишь. Еды на сутки, по уставу, люди — триста километров, а рация, когда садились, вдребезги. На таких делах и учишься…

— А этому начальнику тогда… зачем ты жалился?

— Эх, Гриша, рано я тебя хвалил! Ну вот не стал бы я канючить… Сразу бы он подумал, а чего это вдруг старый хрыч так спокойно на смерть остается? Значит, что-то здесь нечисто! Он же хотел, чтоб я пропал, а может, и чтоб оба мы пропали. Ну и пусть получит то, что хочет. Не на самом деле пропадать, а пыль с коленок отряхнуть нетрудно…

Помолчали. И весело вскинул голову Гриша:

— Ну что, Алексеич, пошли костерок разводить?

— Не-е… Пусть подальше уйдут, чтоб уж наверняка не вернулись.

— А что может с ними случиться?!

— А что угодно и может. Медведь из берлоги вылез. Ноги кто-то поломал. Приступ болезненный. Какая разница?! Сейчас выжидать надо, Гриша, чтобы уж наверняка. Тогда и костер будет, и рюмашечка. Нам тут неделю сидеть, пока растает да пока ремонт…

А спецгруппа уходила по снегам, и как ни тяжко было двигаться — все удалялась от самолета. Во время разговора — километра на два. К середине дня морковно-красный, огромный диск солнца встал высоко — градусов пятнадцать над горизонтом. Снег окончательно стал влажным, зернистым, со слежавшейся плотной коркой сверху. А группа была от самолета уже километрах в пятнадцати.

И ничего живого не было вокруг, все, что могло, попряталось от снега. Наверное, и было самое тяжелое в пути — это отсутствие жизни. Невольно становилось жутко в том мертвом полулесу, в видном на километры вокруг мертвом пространстве без движения.

В первый день шли свежими, прямо с отдыха, и за дневной марш-бросок сделали больше тридцати километров. Красножопов превосходно знал, что завтра так они идти не смогут.

Может быть, сможет Костя Коровин. Наверняка — Андрей Крагов. Крагов вообще молодец, весь день задавал темп, показывал этим ребяткам, как надо ходить без лыж по снегу, что такое спортивная форма. И вообще гонял, не давал валять дурака, побуждал работать над собой. Все правильно, не должен застаиваться народ, не должен считать, что все уже сделано. Над собой должны люди работать! Постоянно над собой работать!

Заводя с людьми разговоры, Крагов показывал, какие возможности таятся в самообразовании, какие они все еще глупые, значит, не давал молодым облениться, зарасти самодовольством и в этом был глубоко прав.

Фому Косорылова уличил в том, что тот не читал книги «Далеко от Москвы», даром у него мать учительница литературы!

Игоря Дементьева — в том, что тот не знает, что евражки — это такое название сусликов. А когда куда-то летишь, об этом месте надо узнать побольше…

Гарик Иванов понятия не имел о рок-группе «Маринованные уши»… А в каком же мире он живет?! Имеет ли вообще право работать на почтенную контору такой невежественный тип?!

Вадик Валуевский слыхом не слыхал про указ о репрессированных национальностях и был тоже уличен и высмеян.

Антон Козлов и Вася Дряхин мало того, что были интеллектуально плохо развиты и довольно некрепки умом, к тому же и физически не дотягивали.

— Что, подмогнуть? — спрашивал Крагов, обгоняя жадно хватающего холодный воздух, нетвердо стоящего на ногах мужичонку, и при том делал такое лицо, что принимать помощи никто не стал бы.

— Смотри-ка, твердый попался! — комментировал Крагов, когда Костя Коровин никак не мог разрубить звеневшего под топором комля. Под градом советов и костер не разжегся у Кости.

— А давай-ка я! А то обожжешься еще, — полез было Крагов к поленьям. Костя оттолкнул его так, что Крагов едва не упал.

Красножопов утихомирил возможную драку задолго до ее начала, но Костя при этом тяжело дышал, скрипя зубами, а Крагов только улыбался преехидно, кривил губы от презрения. И Красножопов убеждался: Крагов — это да! Крагов — человек своего круга!

Измученные люди заканчивали переход, наступало время чая, горячей еды и вроде вели себя неплохо… Но Красножопов знал прекрасно — все это еще никакие не великие дела! Это все так, подготовка…

Строго говоря, его поколение уже опоздало вершить истинно великие дела, не говоря про этих сопляков. Вот его отец делал дело истинно великое! После его работы на юге Эстонии в некоторых деревнях не оставалось взрослых мужчин — вот это дело! Были районы Литвы, где исчезла половина населения! Вот это серьезные дела, дела строителей Империи!

Такого не досталось даже ему, а ведь с каждым поколением люди становятся все жиже и жиже. Все глуше звучит для них зов великой идеи, все тише стучит в их сердца призыв строить Империю, хорошо бы на весь земной шар, но уж хотя бы от Тихого океана до Германии. Этот так, для начала…

Красножопов не был уверен, что истинно великие дела способно творить это жалкое поколение времен перестройки и гласности. Великие люди проплывали перед внутренним взором уже лежащего в спальнике Красножопова. Капитан гвардии Марьясов лично задушил и загрыз больше сотни контрреволюционных латышских детишек. Майор почтенной конторы Кудимов расстрелял все враждебное советской власти население в тридцати городах поголовно. Полковника Фридыщенко настигла вражеская подлая пуля в момент, когда он улучшал расу на тридцатой монахине из католического монастыря под Львовом, — явного рассадника клерикализма и контрреволюции.

Кто из ныне живущих, тем более кто из молодых мог сравниться с ними — строителями великой сталинской Империи?! Разве что Крагов из всех…

Утром выяснилось плохое — двое совсем разболелись. Воздух с трудом, через стоны, шел в болящие, сожженные бронхи. Температура, кашель, слезящиеся глаза. Ясное дело, с маршрута их надо было снимать.

— Маменькины сынки! — буркнул Крагов. — Щенки хилые!

По одному из заболевших Красножопов с ним бы согласился. Какой-то он был не такой, этот Василий Дряхин, вот и не подвела интуиция, заболел Василий Дряхин, ненадежным человеком оказался.

Вот Антон Козлов был как будто понадежнее — опытный, матерый боевик, и жаль, что он тоже выбыл.

Время не военное, и пристрелить этих двоих было необязательно. Больных оставили в снегу, прямо в спальниках, оставили пайки на три дня, медикаменты, оружие. Если смогут, пусть выходят сами. Если нет, пусть ожидают помощи (которая, конечно, не придет).

Оставляемые восприняли все это спокойно, уходящие прощались с ними, как будто уходили из казармы. Происходящее не было для боевиков ни преступлением, ни предательством. Спецназ не предназначен для возвращения. Идущие на задание могут и вернуться, но это вовсе и необязательно.

— Ну чего, от балласта избавились? — скалил зубы Крагов на маршруте, радовался, что вроде идут быстрее вчерашнего.

Мрачно смотрели на него прочие, наверное, учились, как надо жить.

Озеро открылось часа через три хода.

— Шли бы нормально, без квелых, ночевали бы на берегу! — резонно заметил Андрей Крагов, и был, как почти всегда, прав. Он же первым заприметил дым.

— Здорово, дед! — кричал спустя еще три часа Крагов, белозубо сияя Лелеко.

Были здесь люди? Были, ушли. Куда ушли? Кто его знает… А где жили, пока не ушли? Во-он там, три часа ходу. А почему ушли? Нам не докладывают… А как звали тех, кто тут жил? Ну как… Разные жили… Чижик жил, его люди жили, Михалыч жил, и тоже его люди жили… В одном лагере жили? Вроде в одном.

Видно было, что старик недоговаривает, а возиться с ним времени не было.

— Развязать им языки? Позволите, товарищ полковник, развязать?

— Нет, много времени уйдет. Ну их к черту.

— Так и хочется гранату кинуть. Нелояльны они нам, вот увидите…

— А пусть они нас в лагерь проведут — где раньше люди жили. Так и проверим, врут нам или нет.

На место лагеря Михалыча группу привели без разговоров. И не было там ничего. Все ценное унесли «чижики», остались брошенные палатки, обрывки брезента, рваная бумага, старая подошва сапога. И никаких зацепок, кто ушел отсюда и когда. Вроде бы совсем недавно ушли, да вот подижь ты…

Но куда надо идти — известно! Можно — вдоль озера, до устья Исвиркета. А можно — через горы, без тропы. Красножопов всмотрелся в отряд… Вроде бы все втянулись в поход, обветренные лица стали суше, другое выражение глаз, устают меньше, новых заболевших не должно быть. И снег стаивает на глазах.

— Значит, так… Слушай приказ. Пойдем по азимуту через горы.

В четыре часа утра вышли по азимуту. В десять часов утра нашли остатки свежего костра, и среди пепла — остатки прогоревшей консервной банки. Красножопов кивнул в ответ на вопросительные взгляды. И Крагов первым выстрелил в воздух, оповещая, что в горах есть люди. Впрочем, нашлась и тропинка, вернее — слабый след тех, кто шел от утреннего костра.

— Оружие к бою! Если это люди Чижикова — их надо найти, чтобы помочь. Если Михалыча — уничтожить. Вперед!

Фотографии тех и других лежали у Красножопова в нагрудном кармане.

Все было понятно, односмысленно, решено однажды и на века.