Глава 38

Запах горячей смолы вновь напомнил ему о преисподней на Земле, привратник которой давно знал Тилля по имени, ведь он бывал в ней так часто. И снова адом оказалась парковка, выжигаемая знойными лучами солнца в летнюю жару. Он парил над этой геенной огненной из берлинского асфальта на высоте небоскреба, неотрывно смотря вниз.

Новой деталью его сна являлся автомобиль – черный внедорожник с блестящей крышей, в которой отражался небоскреб в духе фильма «Скайлайн». Внедорожник сиротливо стоял на огромной, заброшенной всеми парковке.

Тиллю казалось, что он ощущает сильнейшую боль, поднимавшуюся откуда-то снизу вместе с дрожащим от жары воздухом. Ему захотелось отойти от окна, и во сне, лежа в постели, он непроизвольно пошевелил плечами, а возможно, и головой. Тогда работавший от аккумулятора шуруповерт, сверливший ему череп, вновь погрузил Беркхоффа в сон.

Так прошло еще какое-то время.

Кругом была чернота, мучили жара, запах смолы и боль. И в этом мире боли Тилль кружился, выписывая петлю ожидания, словно самолет перед посадкой, находясь между мучительным пробуждением и кошмарным сном. Внезапно им овладел такой могучий страх перед перспективой навеки оказаться в подобном положении, что Беркхофф изо всех сил напрягся и открыл глаза.

Это было ошибкой.

Большой ошибкой!

Матовый свет от потолочной лампы ударил ему прямо в глаза и вызвал слезы. Он немедленно снова прикрыл веки, но совершил еще одну ошибку, попытавшись протереть уголки глаз. Сначала Тилль почувствовал легкое покалывание в сломанных пальцах, а потом, когда стал ощупывать повязку на голове, возникло ощущение, словно кто-то нанес ему удар бейсбольной битой.

Боль не шла ни в какое сравнение с той, какую он перенес, когда ему бинтовали голову перед отправкой в клинику. На этот раз Тилль оказался ранен серьезно. И боль была очень сильной, заставляя Беркхоффа думать о том, что если с него снимут повязку, то голова сразу же развалится на две половинки, лишившись скреплявшей их повязки.

Представив это, Тилль почувствовал себя еще хуже.

Его затошнило, и он с трудом сдержал подкативший к горлу приступ рвоты, поскольку понимал, что от этого ему станет еще хуже.

«Помогите!» – мысленно закричал он и сразу же вспомнил, что в лазарете у кровати, как правило, располагается красная кнопка, при помощи которой можно вызвать медсестру, а возможно, и заказать вагон болеутоляющих средств, лучше всего морфий.

При одном условии, конечно: если Тилль в лазарете!

Однако, поскольку Беркхофф продолжал лежать с закрытыми глазами, он не был полностью в этом уверен. В то же время куда еще его могли отвезти? Подробности Тилль не помнил. В памяти сохранилось только то, что он спровоцировал Армина в кафетерии, полностью отдавая себе отчет, что это может закончиться не только лазаретом, но и смертью. Но поскольку у него болело все, что может болеть, то это означало только одно: он не отправился в мир иной.

Хотя… До конца быть уверенным в этом он тоже не мог!

Может быть, самоубийства вообще не имеют никакого смысла?

А что, если все ошибаются и боль со смертью совсем не заканчивается, а продолжает нарастать?

Столь ужасная мысль сподвигла Тилля ко второй попытке открыть глаза, что он и сделал. Только на этот раз очень медленно, почти как в замедленной съемке. Однако такая осторожность все равно не смогла предотвратить новый страх, вызвавший непроизвольные судороги. Несмотря на сопутствующие этому болевые ощущения, сознание Беркхоффа смогло зарегистрировать сразу несколько важных моментов. Во-первых, он лежал в окрашенной в белый цвет комнате под теплым одеялом на больничной койке с ручкой над головой. А во-вторых, он увидел, как тень, стоявшая возле кровати и напугавшая его, проследовала мимо встроенного шкафа и тихо проскользнула в приоткрытую дверь.

– Эй! – прохрипел Тилль вслед тени, имевшей округлые женские формы, в надежде, что эта тень, а скорее всего, медсестра вернется и снабдит его обезболивающими средствами.

При попытке распрямиться он не сделал резких движений и только чуть-чуть повернул голову в сторону двери.

В глазах у него все расплывалось, а кроме этого, его обзору мешал край какого-то металлического предмета, и Тиллю понадобилось некоторое время, чтобы понять, что это была подставка для лотка на откидном ночном столике. Еще дольше он силился понять, что означал прямоугольный предмет, тоже лежавший на столике, но потом разглядел кожаный переплет специального издания «Улисса» Джеймса Джойса. Тогда Беркхофф догадался, что за тень стояла возле его кровати, а потом бесшумно выскользнула из комнаты.

– Седа! – прохрипел он чуть громче, но и эта попытка не принесла результата.

Тогда Тилль протянул здоровую левую руку к книге, что далось ему на удивление легко, раскрыл ее, но от накатившей боли вновь закрыл глаза. Тем не менее пальцы у него чувствительности не потеряли, и он с облегчением убедился, что мобильный телефон по-прежнему на месте.

«Седа принесла мне телефон! – с благодарностью и одновременно обеспокоенно подумал он. – Интересно, знала ли она о его существовании или просто решила принести мне книгу, которую я долго листал у нее в автобусе? Нет, таких совпадений не бывает!»

Первым желанием изнуренного от пережитого Тилля явилось стремление снова провалиться в сон. Затем ему захотелось позвонить Скании. Однако как первое, так и второе было слишком рискованным.

«Ко мне могут прийти с обходом и обнаружить телефон, – обеспокоенно решил он. – Это может случиться как во время сна, так и при разговоре с шурином. Нет, следует подождать, пока в голове снова прояснится и когда я буду точно знать, где можно позвонить и сколько времени у меня на это будет».

Требовалось срочно спрятать телефон, а лучше всю книгу, но возникал вопрос: как это сделать и куда их деть?

«Может быть, попросить Седу отнести книгу с мобильником снова в автобус?» – подумал Тилль.

Ход его мыслей сводился к тому, что если она все еще была в лазарете, то вреда от разговора с ней все равно не будет. Ведь Седа, несмотря на то что Скания предупреждал Тилля о том, что ей нельзя доверять, являлась здесь его единственным помощником.

«К тому же, похоже, у нее есть доступ во все отделения клиники, – мелькнуло в голове у Беркхоффа. – Возможно, она знает, где Трамниц».

Волнение вернуло Тиллю способность ясно мыслить, хотя он и чувствовал себя так, как будто недавно пытался остановить головой поезд. Тем не менее всплеск адреналина подавил чувство тошноты и придал ему уверенности. Беркхофф решил, что сдаваться рано, и одним рывком откинул одеяло.

Он посчитал, что книгу с телефоном нельзя оставлять на всеобщем обозрении и лучше всего пока убрать в верхний ящик тумбочки.

После этого Тилль сжал зубы, схватил ручку над головой и приподнялся. При этом в голове у него что-то начало перекатываться от одной стороны к другой, а когда он спускал ноги на пол, серая ночная пижама вообще соскользнула.

Как только голые пальцы ног коснулись пола, ему стало холодно. Напрасно Беркхофф пытался подавить дрожь – с каждым шагом лихорадочный озноб только усиливался. К счастью, комната была небольшой, и Тилль смог придерживаться здоровой рукой сначала за кровать, а затем, опираясь на стул и ручки стенного шкафа, двигаться к двери.

С удивлением он обнаружил, что в больничной палате имелась даже собственная ванная комната.

«Как это сочетается со словами фрау Зенгер?» – удивился Тилль, вспомнив ее заявление о нехватке койко-мест, ведь здесь он лежал в комфортабельном одноместном номере.

Беркхофф посмотрел на окно в тщетной попытке определить время суток и смог понять только то, что ночь еще не наступила. Большего залитое дождем стекло разобрать ему не позволило. Судя по приглушенному серому свету, сейчас могли быть и утренние сумерки, и вечерние закатные часы. В общем, типичный берлинский осенне-зимний день с проливным дождем. Тиллю даже почудилось, что в палате тоже начал распространяться затхлый запах сырости.

Даже ручка на входной двери показалась ему влажной. Он надавил на нее, но она не пошевелилась.

«Заперто, конечно, – подумал он. – Хотя… Минуточку».

В этот момент Тилль смутно вспомнил, что правила содержания пациентов в больничном корпусе были не столь строгими, как в закрытых отделениях. Может быть, дело заключалось вовсе не в том, что эта проклятая дверь была запертой, – она могла оказаться слишком тяжелой, и у него просто не хватало сил. Вконец обессиленный, он, дрожа, прислонился к двери и чуть было не вылетел в коридор.

«Какой я идиот! – подумал Тилль. – Дверь-то открывалась наружу, а мне почему-то пришло в голову тянуть ее на себя».

Это было сделано специально для того, чтобы персонал мог открыть ее в случае, если с пациентом внутри палаты что-то произойдет, и он потеряет подвижность.

Коридор был пуст. Беркхофф с трудом держался на ногах, и если бы не ручки, приделанные к стенам на уровне инвалидной коляски, то он рухнул бы на жесткий линолеум. Вспышки молний перед глазами усиливались с каждым шагом. Да иначе и быть не могло, ведь воздействие обезболивающих средств заметно ослабло. Его голова начала напоминать закрытый крышкой перегретый котел, поскольку боль не могла найти выхода. Но как бы ни была сильна эта боль, она не могла сравниться с теми мучениями, которые Тилль пережил с момента исчезновения Макса и продолжал испытывать до сих пор.

Макс!

Одна только мысль о сыне помогала ему не кричать и не привлекать к себе внимание персонала. Тилль укусил себя за неповрежденный кулак и с трудом справился с желанием громко заскулить. Он подождал, пока яркие вспышки боли в виде молний не перешли в слабое мерцание, а затем шаг за шагом снова двинулся вперед, с трудом переставляя ноги.

Беркхофф, проследовав мимо еще одной закрытой двери, шел по небольшому коридору, где находилась его палата, держа курс на главный проход, видневшийся впереди. Перед выходом в этот коридор он заметил то, что заставило учащенно забиться его сердце.

Там стоял стеллаж на колесиках.

Такой, на котором в больницах пациентам обычно развозят еду. Отличие заключалось лишь в том, что полки на нем были загружены книгами.

– Седа! – попытался позвать ее Тилль.

Она явно все еще находилась на территории лазарета и, по-видимому, развозила лежавшим здесь больным выбранную ими литературу.

Беркхофф, обливаясь потом, добрался до стеллажа, стоявшего прямо возле пересечения коридоров в каком-то полуметре от двери, на которой был нарисован номер двести семнадцать и виднелась небольшая табличка с надписью «Размещать не более одного пациента».

Седы нигде не было видно, и Тилль предположил, что она вошла в эту одноместную палату. Внезапно у него возник вопрос: не наблюдают ли за ним, и он принялся искать видеокамеры на потолке. Их Беркхофф не обнаружил, зато обратил внимание на двух мужчин, стоявших в конце главного коридора возле лифтов, оборудованных биометрической системой защиты.

Вначале Тиллю не удалось рассмотреть, кто это был, но, протерев слезившиеся от боли глаза, он увидел человека, при взгляде на которого ему захотелось спрятаться, и ему пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не закричать, выпуская наружу отчаяние, которое в нем накопилось.

Тилль застыл как статуя, но ненадолго. Он стоял так до тех пор, пока Касов не начал поворачиваться в его сторону, а затем то же самое сделал и Трамниц.

Как будто оба они догадались, что за ними тайно наблюдают!