Как я могла?
Наш монастырь находится рядом с железной дорогой. Не самое удачное место для обители. Но есть и свои плюсы. Мимо церкви приходится идти не только пассажирам, но и самоубийцам. Представьте, в наше время есть еще люди, которые бросаются под поезд.
Как-то весенним деньком, когда наш сад белел от яблоневого цвета, я услышал возле церкви женский плач, такой надрывный и отчаянный, что просто вынимало сердце. Рыдала интеллигентная дама, которую я робко стал расспрашивать и утешать. Она тоже пришла ложиться под поезд, но струсила и пошла набраться храбрости в церковь. Она работает в школе, уважаемый учитель, потомственный педагог, ее ставят в пример, но теперь вся жизнь пошла прахом — попалась на взятке за какое-то сочинение.
— И зачем брала? И деньги-то глупые! Стыдно людям в глаза смотреть! Что скажет мама? Что будет с сыном? Я не хочу в тюрьму! И главное — как я могла?
И действительно — когда она успела стать коррупционером?
Как становятся коррупционерами?
У меня перед глазами множество портретов хороших людей, которые совершали жуткие поступки, неожиданные для самих себя. Человек полон сюрпризов. По наблюдениям Мити Карамазова, в каждом из нас невероятным образом уживается идеал содомский и идеал Мадонны. Но мудрость состоит в том, чтобы отдавать себе отчет — каким бы приличным человеком ты ни был, «семя тли» живет внутри тебя и до самой смерти не оставит в покое.
Проявляет себя «семя тли» внутренним конфликтом между двумя идеалами, которые описал Достоевский. Вот Медея мучается по Язону:
Желаю я одного, но другое твердит мне мой разум. Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь.
(Овидий. Метаморфозы. 7, 20)
Как это знакомо, не так ли? Стремлюсь к доброму, хвалю его, люблю всем сердцем чистоту, непорочность, святость, а тянусь к грязи, пороку, как зачарованный. Мне кажется, у апостола Павла эта «разодранность» выписана еще драматичнее:
Желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу.
Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех (Рим. 7:18–20).
И далее с отчаянным воплем:
Бедный я человек!
Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7:24).
Почему апостол, рассуждая о грехе, поминает смерть? Потому что это «семя тли» есть воля к самоубийству, к небытию. Грех — это болезнь к смерти, как говорил другой апостол. В грехе человек самоубивается, и дело не просто в поступке — в самую сущность человека внедрена какая-то таинственная сила, что сладострастно влечет его к смерти. И трудность в том, что эта болезнь не операбельна. Можно бы вырезать, но что?
Грех — это болезнь свободы. Мы ведь не можем обвести мелом свободу и сказать: вот это она и есть, красавица, я ее по синим глазкам узнал. Свобода — это не «что», а «как», это способ существования, и однажды свобода в человеке «заболела», и «зараза» стала передаваться по наследству.
