Мир номер один. Реальность. Притягательность зла

Они лежали на полу, подсунутые под дверь, эти листочки — украденное детство ребенка. Только увидев, я уже понял, что это такое, а нетерпеливо прочитав в первый раз и медленно, пропуская через себя каждое слово, во второй, уверился — нет, она не придумывает. Все так и БЫЛО. Потому что такое острое, не переболевшее, не затянувшееся — его нельзя взять и придумать просто так, между игрой в гольф и конными эскападами… завтраком и обедом или обедом и ужином… в роскошном, но все же безликом номере — таком же, в какой я только что проводил свою даму.

Телефон грянул бравурное, и я поморщился: кому вздумалось звонить в такое время?! Конечно же, это была она, доктор, не умевшая здороваться.

— Вы не зашли измерить давление! — сварливо сказала она. — Как вы себя чувствуете?

— Вы всегда звоните своим пациентам в двенадцатом часу ночи? — поинтересовался я.

— Конечно, если они неожиданно вызывают меня в три! Когда у них мурашки бегают по комнате стаями и все такое!

Мне стало стыдно.

— Простите… меня внезапно пригласили на ужин, и… я сейчас приду. Можно?

Наверное, в моем голосе было что-то, из чего она поняла, как мне уже не хочется никуда идти.

— Давайте лучше я к вам? А вы сидите спокойно, потому что от излишних нагрузок — не важно каких — давление может подняться… хорошо?

— Разумеется, — сказал я. — Но я больше чем уверен, что у меня нет никакого давления. То есть оно, конечно, есть, как и температура, — я же все-таки жив!

Она, доктор Кира, засмеялась и сказала, что будет минут через пятнадцать. Потому что у нее по дороге еще пациент.

— Ну вот и хорошо! — согласился я.

Спать почему-то не хотелось, хотя после обильного ужина меня должно было клонить в сон. Я чувствовал, что не просто сыт, я даже как-то избыточно сыт… Чрезмерно. Особенно общением с Лючией-Серым-Волком. Потому что она не только говорила… она от меня явно чего-то ЖДАЛА. Чего же? Встречных откровений? Прогнозов на будущее для ее команды? Кстати, чем все-таки они занимаются? Она сказала, что вроде бы аналитикой… или же попросту втираются в доверие, а потом шпионят за всеми этими Синими Бородами и Карабасами-Барабасами? Устраиваются к ним секретаршами или помощниками, а потом копируют и передают на сторону сведения и все такое?

Надзирающий за моим здоровьем доктор влетела, словно это был не конец ее рабочего дня, а только начало: свежая, нарядная, с сияющими промытыми каштановыми волосами, которые в этот раз не сдерживали никакие резинки и заколки.

— Давайте-ка… Угу! Ну, прекрасно просто! Вы сегодня пили? Не в смысле таблетки, а алкоголь? Что-то от вас попахивает…

— Немного белого вина, — осторожно сказал я. — А так в основном только ел… Я вам уже говорил, обжорство — моя сильная сторона!

Она снова рассмеялась — приятно, негромко.

— Сказки — вот ваша сильная сторона! — воскликнула она. — Особенно по сравнению с этим вашим ходульным Максом!

— Я таки прикончу его с помощью инсульта, — пробурчал я. — Давно пора! Инсульт хотя бы докажет, что у него были мозги! Ну а сказки… в них я пока не слишком силен. Это так… развлечение… проба пера в новом жанре… И вообще, сказки — это некие идеальные миры, вы не находите? Вид женских романов для детей, с обязательным счастливым концом…

— Они жили долго и счастливо и умерли в один день?…

— …случайно поевши пирожков с цикутой в вегетарианской столовке! И еще мне кажется, что сказки — это всегда театр. Вы что больше любите — кино или театр?

— Ну… я об этом как-то не задумывалась. Наверное, все же кино.

— Мне кажется, кино — это те самые романы с Максом и вечным продолжением. Триста серий белиберды. А сказки — все-таки театр. Праздник не на каждый день. Представление. Выверенные по шагам мизансцены, которые, кстати, пока мне совсем не даются. Ну и традиции, которые меняются очень, очень небыстро. Потому что и сам театр гораздо старше кинематографа! Но это же и его слабая сторона — столетиями ничего нового. Даже декорации порой те же, что и двести лет тому. Какой-нибудь пейзаж, обязательно с луной и прочими прелестями. Однако театроманов это не смущает, как никого не смущает то, что в сказках есть живая и мертвая вода или какие-нибудь молодильные яблоки… Пока находишься ВНУТРИ сказки, кажется естественным все: и говорящие звери, и лягушка, которая от поцелуя становится прекрасной девушкой. Театр очень близок к сказке, как и сказка — к театру. И тут, и там все логично и принимается на веру даже в том случае, где в кино используют спецэффекты. И все-таки знаете, в чем главное отличие кино от театра?

— Ну… я поняла… там сцена и условные декорации… а в кино как бы вживую?

— Это не главное, — нетерпеливо мотнул головой я. — Фишка театра как раз в том, что именно ТАМ все вживую! На сцене не бывает второго шанса — только первый! Там надо сыграть сразу — и сыграть так, чтобы тебе поверили. Чтобы слезы из глаз, или смех, или овации… и все это без дублей, монтажа, озвучки чужим голосом… А сказка театральна еще и потому, что прямолинейна и однозначна. Этим, кстати, и подкупает. Добрых надо наградить, злым — отрубить голову. И все ждут именно этого! Как и свадьбы в конце. Честным пирком да за свадебку… и чтобы по усам текло. Да, вот этого момента я в сказках как раз и не люблю! Только познакомились — и уже жениться! А узнать друг друга? А поговорить? Обои вместе во всем дворце поклеить для проверки семейной совместимости?

— Да уж! — фыркнула моя ночная измерительница давления. — Если уж после обоев не разбежались, точно будут жить долго и счастливо!

— Ну и потом… — я снова попытался поймать за хвост ускользающую, но очень важную мысль, — в сказках все слишком однозначно. В жизни не бывает чистого зла и такого же абсолютного добра…

— Я это заметила! Ваша мачеха… Матильда — весьма харизматичная особа… которая неожиданно любит падчерицу, а та — ее!

— Думаете, так не бывает?

— Бывает всякое на свете, друг Горацио! — неожиданно сказала доктор Кира. Так неожиданно, что я чуть не поперхнулся следующей фразой. Я хотел сказать, что добрые зачастую бывают тупы как пробки и живут свои скучные жизни никому не в радость, просто уныло и беспорочно влача существование, и, не имея за душой ничего, кроме добродетели, никогда не изобретают не только велосипеда, но и колеса…

— Я вижу, вам больше нравится зло? — насмешливо спросила та, которая обязана была следить, чтобы я не дай бог не разволновался до кондрашки, — но я уже завелся с пол-оборота.

— Да! — бросил я с вызовом. — Совершенно верно! Зло часто-густо красивее добра, притом оно весьма умно и изворотливо! Зло шармовито, притягательно, неоднозначно, изобретательно, сексуально, в конце концов! Вы, как и большинство, наверняка думаете, что знаменитый, гениальный Пушкин, слава которого сравнима разве что со славой Шекспира, которого вы сейчас так удачно процитировали, был добрым гением? Как бы не так! Он превратился в такового, лишь схлопотав пулю на дуэли и умерев! И то не сразу, а лет этак через сто, уже в бронзе! «Большое видится на расстоянье»… А при жизни, состоя из мяса, потрохов и прочего, по которому вы как раз и специалист, великий Александр Сергеевич не щадил никого и ничего: ни женской добродетели — а в те времена еще существовала добродетель! — ни близких, ни тем более далеких! Он был циничен, брутален, бесстыден, злоязычен… Тогда для этого джентльменского набора имелось прекрасное определение — бретёр. И не будь он злым, злым в обыденном понимании этого слова… нет, не обиженным на весь мир, а злым красиво, притягательно, так что перед его недобрым очарованием не мог устоять никто, — разве вышло бы из-под его пера что-нибудь, равное тому, что живет уже не одно столетие? Да ничего этого не было бы, будь он другим, каким-нибудь слюнявым добряком, и не мучайся он от собственного дурного нрава!

Мне показалось, что она, эта женщина с восточным разрезом глаз и волной блестящих каштановых волос, растерялась от моего внезапного напора.

— Я была уверена, что он нежно любил жену… — пролепетала она. — Он же… он за нее умер!..

— Любил? — хмыкнул я. — Любил?! Умер за любовь?! Большей глупости я давно не слыхал! Ваш дорогой Александр Сергеевич бесился оттого, что он не титулован, не велик, не богат и к тому же погряз в долгах! Да, он чувствовал, что он гений, но все эти, вокруг, были богаты и титулованы, и ни черта не смыслили в поэзии! Они считали его просто одним из острых на язык салонных говорунов, не больше, — вот отчего он буянил и без конца провоцировал дуэли! Оскорблял вполне респектабельных и довольных жизнью, потому что сам был не таков, спал с их женами и дочерьми, а потом еще и рассказывал об этом всему свету! И теперь вы говорите мне о том, что он якобы чисто и страстно любил жену! Да никого он не любил, вот как мне сдается! Что-то я горячусь… простите. Если у вас есть время и желание, я выскажу мою точку зрения на это все не так путано… и хорошо было бы сварганить кофейку, потому что беседа может оказаться некороткой! Жаль, я был настолько недальновиден, что не взял с собой хотя бы кипятильник! Здешний кофе хорош, но я ужасно не расположен за ним идти… Ладно, попробую обойтись без кофеина! Спать все равно пока не хочется! Так вот, дорогая моя Кира Юрь…

— Можно просто Кира! — быстро сказала она. Глаза у нее сверкали. Похоже, ее не обидели мои резкие выпады в адрес гения и в кофеиновой подпитке она тоже не нуждалась.

— Так вот… Начнем с высказывания графини Волконской… или она была не графиней, а княгиней? Ладно, не суть важно… потому что строки из ее письма я помню очень хорошо и приведу довольно точно: «В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел. Он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался». То есть это не моя неверная точка зрения, как вы могли решить, а видение современников поэта, и оно типично! Даже для тех, кто искренне почитал и восхищался его талантом!..

— Слушайте, откуда вы все это знаете? — несколько ошеломленно спросила она.

«Книжки надо читать», — в еще не прошедшем запале хотел ответить я, но вовремя прикусил язык. Не нужно было ее обижать. Потому что она, несомненно, читала. Просто это были другие книги. Возможно, куда более сложные и более полезные. Такие книги, в которых я совсем не разбирался и не понял бы и половины изложенного. Просто у нее, у этой женщины, было ДРУГОЕ предназначение. Например, вылечить меня, если я подхвачу какую-нибудь проказу или там нервную горячку! Она тотчас примчалась бы, хоть и в три часа ночи, и сидела бы рядом, положив руку на мой жаркий лоб. Потому что это ей было нужно, это было ее работой и одновременно ее интересом. Я не люблю слово «долг». Ненавижу обязанности и всякие там долги — перед теми, кого давно не любишь, например…

Эта женщина смотрела на меня пристально и совершенно не как на больного, которого надо было спасать. Мне захотелось никогда больше не лежать и, распростершись, слабым голосом жаловаться на мурашки, которые онемение, и подставлять свои интимные части тела исключительно для уколов. Я желал, чтобы она, которая позволила называть себя просто Кирой, села рядом совсем по другому поводу. Чтобы она хотела меня так же, как я сейчас вдруг, внезапно и очень сильно захотел ее. Наверняка пресловутый Пушкин так же, почти по-скотски хотел свою жену до свадьбы, чинно сидя где-нибудь у рояля и раздевая девушку глазами. До того, как он утолил свое желание и стал хотеть других женщин. А чего хотела она, Натали? Красавица с чуть раскосыми глазами и лицом такой красоты, на которое и сейчас хотелось смотреть всем?

Внезапно я рассердился на самого себя сразу и за все: и за то, что приехал сюда, полный планов и намерений, а вместо этого занимаюсь чем попало — ужинаю и сплетничаю непонятно с кем, строю глазки девицам, которые, оказывается, на голову умнее меня и, небось, еще и насмехаются за моей спиной! Потом так же непонятно и вдруг заболеваю, а теперь еще и возжелал доктора своего! Высказывая свою сомнительную точку зрения на такую фигуру, как Пушкин! Где я, а где он?! Но остановиться я уже не мог:

— И во всем случившемся с гордостью нации принято винить его жену! Которая просто хотела быть счастливой и любимой, а вместо этого ей постоянно приходилось узнавать о новых романах благоверного! Да еще выслушивать попреки и выдерживать приступы его африканской ревности! И при этом бедняга вела дом и его дела, потому что он был попросту на это не способен, или же ленился, или то и другое вместе! И Наталья Николаевна не сидела в прелестной позе, сложив ручки на коленях, как на своих парадных портретах, а закладывала и перезакладывала имущество, унижалась перед лавочниками, считала медяки и ходила в затрапезе… И жила вовсе не в хоромах, а вместе с сестрами, и по ночам лежала в своей зачастую пустой и одинокой постели, думая не о балах, а о том, что долги растут как снежный ком, и что дрова снова вздорожали, а у детей, живущих в проходных комнатах, то душно, то сквозняки…

— Это что, правда? — недоверчиво спросила Кира. — Или вы… шутить изволите, как в этих ваших… сказках?

Неожиданно весь мой запал, а заодно и острое желание ее обнять куда-то пропали, я почувствовал усталость и пустоту… ничего больше. Была глубокая ночь, которой предшествовал длинный, бессодержательный и тяжелый день…

— Простите, — устало ответил я. — Но… это не шутка, не сказка… просто точка зрения. И… немного архивных изысканий. Я когда-то собирался написать большую работу по Пушкину… но не срослось. Вместо этого я выдумал Макса и забросил науку. А потом… потом Макс уже не выпустил меня, сожрал с потрохами. А шучу… шучу я только с этими… у меня под началом, знаете ли, целых девять Золушек! И еще Серый Волк и Золотая Рыбка. Я сам предложил им назваться героями сказок — и вот что из этого вышло. Особенно мне повезло с Золушками. Вот уж не думал, что так получится! До сих пор иногда путаюсь, какая из них под каким номером! И мучаюсь проблемами идентификации!

— Бедняга! — сказала она с насмешкой. — Ну, я, наверное, пойду? Лев…

— Просто Лев, — быстро сказал я. — Хотя мне, наверное, при таком обилии сказочных персонажей надлежало бы назваться как-то соответственно. Например, Трусливый Лев — это, если помните, из «Волшебника Изумрудного города»… Хотя сказочка эта краденая, и персонаж краденый, и мой Макс тоже отчасти не мой… сборная солянка!.. — Я поморщился словно от зубной боли.

— Не нужно так! — тихо промолвила она и взяла меня за руку. — Не нужно так… Лев… не Трусливый Лев, нет. Вы не похожи на труса… и наверняка вы не трус. Просто вас что-то мучает… я вижу.

— Все мы сами себя мучаем! — бросил я сумрачно.

Очарование вечера исчезло. За окнами была непроглядная тьма, вязкая, чернильная, как и в моей душе. Я сидел в чужой комнате — комнате без лица, без привычного мною всегда и везде устраиваемого беспорядка, без своих книг, безделушек, сувениров — безо всех тех вещей, житейского хлама, который копится вокруг как сор, как некая пена, но который почему-то необходим и без которого неуютно, хотя и можно обойтись, взяв с собой всего две сумки действительно нужного, как я и сделал.

Я сидел, полностью опустошенный и растерянный, и она, эта женщина, нисколько не похожая на идеализируемую мной мертвую, но одновременно вечно живую красавицу, однако такая же притягательная, все еще держала меня за руку.

Я знал, что мне нужно попросить о чем-то: ее или же судьбу? — то невидимое, странное, но все же присутствовавшее за окном, в черном непроницаемом небе, которое уже скоро опять станет синим… — и все страхи уйдут. И она уйдет… и я упущу свой момент, и ничего, ничего не сбудется… из того, что могло бы.