Глава 77

В следующие минуты, часы и дни произошло так много событий, что я вряд ли cмогу изложить их в хронологическом порядке.

С помощью мобильных телефонов макендоцев полиция смогла установить местонахождение ранчо, где прятали Эмму, – оно стояло в глухом лесу в Мэтьюсе, округе к северу от Глостера, так далеко от любого города, что там даже не было светофоров.

В доме они нашли множество доказательств того, что Эмму двадцать три дня держали там силой. В холодильнике лежал пищевой контейнер «Тапперуэр» с оставшимися пальцами Герберта Трифта и его зубами, что сняло с меня всякие подозрения в убийстве.

Что же касается Энди Уиппла, то для него путешествие по системе уголовного правосудия только начиналось. Он прибег к целому ряду изощренных уловок, чтобы ввести в заблуждение Комиссию по ценным бумагам и биржам, Управление ФБР по борьбе с мошенничеством в финансовой сфере и Генеральную прокуратуру. Но при этом не учел, что офис шерифа округа Глостер, как и полиция штата Вирджиния, в первую очередь принимают во внимание не финансовые махинации, а обвинения в убийстве.

В Вирджинии заказное убийство карается смертной казнью. Как и серийное убийство, которое закон определяет как лишение жизни двух человек с интервалом меньше чем в три года. То же самое относится и к убийству, совершенному в составе преступной группы. По заказу Энди Уиппла македонцы убили Герберта Трифта и Элисон Сэмпсон, а также вступили в сговор и в целях шантажа похитили моих детей.

За это Уипплу можно было трижды ввести смертельную инъекцию.

Государственный обвинитель спросил меня, хочу ли я, чтобы он добивался вынесения смертного приговора. Но возмездие меня мало интересовало. Оно не помогло бы воскресить мою жену, вернуть Герберту Трифту его счастливую жизнь или возместить эмоциональный ущерб, нанесенный Эмме и Сэму.

Как бы там ни было, Уипплу до конца дней своих не суждено было больше выйти на свободу. Показаний Карен и Марка с лихвой хватило, чтобы упечь его в тюрьму. Несмотря на их активное сотрудничество с властями в этом деле, им тоже предстояло провести за решеткой пару десятков лет. Если в этом отношении меня что-то и печалило, то только судьба их детей. Хорошо хоть, что тетя Дженни согласилась взять их к себе.

Тем временем я объяснил судье Джебу Байерсу странный приговор по делу Скаврона. Он отнесся к этому с сочувствием, отменил мое решение и выписал новый ордер на арест наркодилера. Мы пришли к выводу, что мне надо немного отдохнуть, но потом, когда я буду готов, вернуться к работе.

Угомонить Нила Кизи оказалось гораздо труднее. Впрочем, он получил скальп, за которым так охотился: Блейк Франклин выполнил данное ему обещание и снял свою кандидатуру с выборов. Я чувствовал себя чудовищно виноватым перед ним, но Блейк, благослови его Бог, заверил меня, что был только рад перевернуть эту страницу своей жизни и что я лишь оказал ему услугу.

Дело «Пальграфф против АпотеГен» завершилось без особого шума. Потерпевший сокрушительное поражение Роланд Хеманс, не желая тратить свое и чужое время, отозвал иск. Узнав об этом, я сразу же проинформировал Стива Полайти, выждал час и только после этого поставил в известность канцелярию суда. Обещание есть обещание.

По правде говоря, все эти события происходили на периферии моей жизни. Ее средоточием стали Эмма и Сэм, которые теперь, когда у них остался только отец, нуждались во мне больше, чем когда-либо.

Ту ночь и две следующие мы втроем спали в одной постели в доме их бабушки. Они только-только начали оплакивать свою мать, не зная, что траур по ней продлится до конца их жизни. И я должен был стать им опорой, буем, за который можно ухватиться. Поступи я иначе, Элисон наверняка нашла бы способ спуститься с небес и дать мне увесистого пинка.

В те выходные я не вернулся на ферму. В глубине души я уже тогда, наверное, знал, что не вернусь туда никогда. В воскресенье Дженни и Джина мужественно решили наведаться туда и вывезти несколько дорогих сердцу вещей, сильнее всего напоминавших нам об Элисон. Все остальные вещи я решил раздать и начать жизнь заново. Поближе к Джине, Дженни и кузенам моих близняшек.

Но только не в пригороде. Я знал, что на этот счет всегда думала Элисон.

Я не мог оправиться от шока и пытался привести в порядок мысли и воспоминания о событиях последнего времени и тысячу раз прокручивал в голове поступок Элисон – необдуманный, героический и беззаветный.

В первые несколько дней он казался мне бессмысленным. Да, всем было ясно, что если бы Элисон не вмешалась, македонцы наверняка сбежали бы. Но почему она вела себя так неосторожно? Почему так не ценила свою собственную жизнь?

А потом, в понедельник, в 8.43, зазвонил ее телефон. Я постоянно носил его с собой, убеждая себя, что делаю это из чисто практических соображений: люди должны были знать, что ее больше нет. Думаю, любой психолог-любитель мог бы догадаться, что дело не только в этом.

Как бы там ни было, когда раздался звонок с незнакомого номера, я просто ответил:

– Алло.

– Э-э-э… здравствуйте. – произнес женский голос. Она явно не ожидала, что ответит мужчина. – Это Лори Ликхольм. Я могу поговорить с Элисон?

– Это ее муж, Скотт, – сказал я. – Сожалею, но Элисон в пятницу погибла.

На том конце провода повисло молчание, вскоре сменившееся фразой:

– Примите мои соболезнования. Могу я узнать, что случилось?

Я вкратце ей все рассказал. Лори Ликхольм слушала меня не перебивая. Ответив на ее вопрос, я задал свой:

– Прошу прощения, мне, вероятно, полагается знать ваше имя, но на меня столько всего навалилось, и я не могу вспомнить, кто вы.

– Я онколог Элисон.

– Ах да, – сказал я.

Она вновь немного помолчала и сказала:

– Это, конечно, не мое дело, поэтому если не хотите, можете не отвечать на мой вопрос. Но я все же должна вам его задать: Элисон не рассказывала вам о разговоре, который состоялся у нас в пятницу?

– Нет.

На том конце вновь повисла пауза. Наконец Лори сказала:

– Я знаю, Элисон очень хотела бороться в одиночку и предпочитала никому не рассказывать. Но теперь просто не вижу смысла от вас это скрывать. В то утро ваша жена пришла ко мне на консультацию. Я сказала, что анализ крови выявил повышенный уровень ферментов печени. Печень, как показала компьютерная томография, значительно увеличена. Рак успел перекинуться с груди на печень.

– Правда? – произнес я.

– Сегодня мы собирались окончательно определиться с планом лечения. Она попросила отложить решение до понедельника, чтобы в выходные обо всем подумать. Я повторю вам то, что сказала тогда ей. Первичный рак печени, когда опухоль сразу зарождается там, это серьезное заболевание, но его можно лечить. А вот вторичный рак печени, когда опухоль перекидывается с какого-то другого органа, лечению не подлежит.

– Лечению не подлежит. Звучит как смертный приговор.

– Так оно и есть.

– И она об этом знала?

– Наверняка.

– Сколько времени ей оставалось?

– Предсказать подобные вещи всегда очень трудно. И это, конечно, зависело бы от выбранного лечения. Но не очень много. Три месяца. Четыре. Шесть. Буду с вами откровенной – болезнь зашла уже довольно далеко. И сколько бы ей ни оставалось, с каждым днем ей становилось бы все хуже и хуже. Об этом я ей тоже сказала. Поэтому то, что с ней случилось… я, конечно, не назову это благословением, но… странным образом ее постиг куда более милосердный и безболезненный конец, чем тот, что ждал ее, сложись обстоятельства иначе.

– Понимаю, – сказал я.

Я действительно понял.

Похороны состоялись через три дня, в безжалостно безмятежный осенний день, который мне так хотелось бы провести вместе с Элисон. По дороге в церковь я стал рассказывать ей, какая чудесная стоит погода, уже тогда чувствуя, что еще очень долго буду с ней вот так разговаривать.

Церковь была переполнена; буквально переполнена – многим пришлось даже остаться на улице. Коллеги Элисон; родители с детьми из школы, где она работала; наши друзья и соседи; все те, чьей жизни она так или иначе коснулась, – все пришли отдать ей последнюю дань уважения.

Перед этим я попросил не приносить цветы, а лучше сделать небольшой взнос в школьный благотворительный фонд, который открыли, назвав в ее честь. Но некоторые все равно пришли с букетами в руках, которые теперь высились на несколько футов по обе стороны от Элисон, наполняя храм своим ароматом.

Гроб был открыт. Не по моей просьбе. Да и Элисон этого вряд ли хотела бы. Но Джина, проявив настойчивость, сказала, что хочет в последний раз увидеть дочь. Я не считал себя вправе отказывать матери в этом желании.

Увидев Элисон лежащей в гробу, я поначалу как будто растерялся. Она казалась такой спокойной, такой безмятежной. Пули попали в грудь, а не в лицо или в голову. Мне по-прежнему было трудно представить себе, что вечером она не вернется домой со мной и я не смогу обнять ее перед сном.

В похоронном бюро Элисон нанесли совсем легкий макияж и одели в платье, которая она купила несколько лет назад, чтобы отпраздновать пятнадцатилетнюю годовщину нашей свадьбы, и очень любила. Она была просто красавицей.

Мы спели несколько ее любимых церковных гимнов. Пастор спрашивал меня перед похоронами, захочу ли я что-нибудь сказать, но я ответил, что не в состоянии буду даже закончить первую фразу. Вместо меня прощальную речь произнесла Дженни, мужественно вытерпев до конца. Пастор прочел проповедь. Думаю, что и он, и она говорили хорошо, хотя с уверенностью утверждать не могу. Сосредоточиться на словах мне было не под силу.

Мыслями я находился далеко, на втором курсе колледжа, вновь переживая момент, когда впервые ее увидел. То самое «ого! кто это?», с которого все началось. Я видел перед собой ее плечи и волосы, которые полыхали золотом в лучах закатного солнца.

Я спросил себя: если бы в тот момент я знал, как все обернется… что мы проживем вместе двадцать пять лет… что она родит мне двух прекрасных детей… и что все закончится страшной болью… Подошел бы я к этой невероятной женщине, стоявшей перед студенческим центром?

Конечно, подошел бы. Я сожалел только об одном – что не могу пережить еще раз каждую секунду нашей жизни вместе.

К концу панихиды мне все же как-то удалось сосредоточиться на происходящем. Пастор объяснял, как будет проходить процедура похорон. После мы должны были спеть последний гимн, а за ним следовала молитва по усопшей.

Но сначала, как он сказал, нужно сделать кое-что, не предусмотренное ритуалом. Об этом, по его словам, попросили дети Элисон.

Я понятия не имел, о чем он говорит. Сэм и Эмма стояли по обе стороны от меня, я обнимал их за плечи. Я опустил глаза, чтобы посмотреть на них, но они уже высвободились из моих рук и со сдержанностью, которая Элисон наверняка бы понравилась, пошли к алтарю.

Пастор склонился над кафедрой и вытащил два небольших предмета, которые я поначалу даже не узнал – вероятно, потому, что в глазах стояли слезы. Но затем присмотрелся.

Он сжимал в руках две плюшевые игрушки. Сэма-медведя и медведицу Эмму.

Пастор вышел из-за кафедры и пошел навстречу детям. Первым, конечно, подошел Сэм. Пастор протянул ему медведицу Эмму. А Эмме, остановившейся чуть позади, вручил Сэма-медведя.

Дети подошли к гробу, в котором лежала их мать. Потом встали бок о бок на стул, который поставили специально для них. Сэм потянулся и похлопал Элисон по плечу. Эмма взяла ее за руку.

В церкви воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь приглушенными всхлипами. Потом чистый, звонкий, высокий голосок Эммы произнес:

– Я буду скучать, мама.

– Я люблю тебя, мама, – вслед за ней сказал Сэм.

В церкви было около трехсот человек, и я уверен, что в тот момент разрывалось триста средец.

Потом Эмма с Сэмом по очереди положили по обе стороны от матери своих плюшевых друзей. Элисон всегда была для них мамой-медведицей, которая любила их и оберегала, чего бы ей это ни стоило.

А теперь они, маленькие, шестилетние, рассудили, что должны сделать то же самое для нее.

Потом дети спустились вниз. Собравшиеся запели последний гимн. А когда пастор закрыл крышку гроба, я беззвучно попрощался.