Глава 50
– О, какая же вы счастливица! – сказала санитарка, раздергивая занавески.
– Что? – прохрипела Хэл, у которой разламывалась голова, а горло нестерпимо болело, когда она пыталась говорить.
– Посетители. И с таким чудесным букетом цветов. Вам помочь надеть халат?
Хэл покачала головой, гадая, какие же это могут быть посетители. Вероятно, опять полиция, хотя у нее было ощущение, что она рассказала о событиях в Трепассене столько раз, что сбилась со счета, – точно больше, чем могло выдержать больное горло. Хотя неужели же полицейские принесут цветы?
Санитарка ушла, заторопившись по коридору к следующему пациенту, и Хэл села в кровати, одернула футболку, поправила руками волосы и постаралась приготовиться к любому, кто войдет в ее отсек.
Но ей так и не удалось подготовиться к тому, чтобы увидеть тех, кто, волнуясь, шел по коридору. Абель и Митци. Абель нес букет цветов – чуть ли не больше его самого, – а у Митци было в руках нечто, напоминающее по форме домашний пирог.
– Привет, Хэрриет, – осторожно сказал Абель, и Хэл увидела, как у него двинулся кадык, когда он от неловкости сглотнул. – Надеюсь… Надеюсь, все в порядке.
Голос его замер, и вперед вышла Митци, ее розовое лицо было розовее обычного.
– Если честно, Хэрриет, мы оба вполне способны понять, если вы не можете видеть обитателей Трепассена, поэтому прошу вас, не стесняйтесь и, если что, попросите нас уйти. С моей стороны это чистый эгоизм, я так разволновалась, когда услышала новости. Хардинг дома с детьми, а Абель любезно согласился подбросить меня… О нет, Хэрриет, пожалуйста, не вставайте.
Хэл не без труда спустилась с кровати, нетвердо поставив ноги на пол, и упала в такие крепкие, твердые объятия Митци, что ей даже нечем стало дышать.
– О, моя дорогая, – все повторяла Митци. – О, моя дорогая, какое испытание, ну и ну, этот жестокий, ужасный человек… Я даже не могу…
Она осеклась и отступила, уверенным жестом вытерев глаза краешком платка от «Гермеса». Вперед вышел Абель. Он не стал обнимать ее, во всяком случае, не в полном смысле этого слова – просто положил обе руки на плечи, мягко поддерживая, словно боялся, что она сломается, и глядя с такой печалью в серых глазах, что у Хэл ком встал в горле.
– О, Хэрриет, вы сможете нас простить?
– Простить вас? – попыталась переспросить Хэл, но ободранное горло оборвало слова, и ей пришлось повторить, чтобы посетители смогли ее понять. – Что же мне вам прощать?
– Все, – многозначительно ответил Абель. Он сел у изголовья кровати на маленький жесткий стульчик, а Митци устроилась в ногах. – За то, что мы, ничего не зная, позволили вам ввязаться во все это. За то, что были слепы двадцать лет. В глубине души я чувствовал, что что-то не так, да все мы чувствовали. Но он был так очарователен, с ним было так весело, когда он этого хотел.
– И никто из вас не знал правды? – с трудом спросила Хэл.
Это был вопрос, не утверждение, и Абель покачал головой.
– Мать знала. И… я думаю, миссис Уоррен тоже, почти наверняка.
– Миссис Уоррен? – Митци пришла в ужас. – Она знала и ничего не сказала?
– Она его любила, – просто ответил Абель. – И мать, полагаю, тоже, по-своему. Наверно, они чувствовали… – Он развел руками. – Ну, что сделано, то сделано. Мэгги было не вернуть. И возможно, они думали – простите меня, Хэл… – Абель сделал глубокий вдох. – Я хочу сказать, возможно, они считали, что она его спровоцировала и он не стерпел. Ну, что-то вроде преступления, совершенного в состоянии аффекта.
– Да, миссис Уоррен все знала, – сказала Хэл. Горло болело, и она глотнула воды из стакана, стоявшего в изголовье. – Он не мог быть в этом уверен, но, зная отношения двух женщин, предполагал. А это серьезная опасность. Поэтому он и убил ее. Она пыталась предупредить меня. А я не поняла. Решила, она мне угрожает. Я думала, она расставила мне ловушку на лестнице, чтобы запугать, чтобы я уехала, но это был… – Она умолкла. Как это сказать? Эзра? Мой отец? Мой отец расставил мне хитроумную ловушку, чтобы я перестала копаться в собственном прошлом? – А теперь она мертва, – закончила Хэл.
Она словно оцепенела от бессмысленности. Мод, Мэгги, попытка убить ее саму. Она не могла простить Эзру, но могла его понять. Он убил в припадке бешенства, от какой-то исковерканной любви. Ведь по большому счету главной и единственной любовью Эзры был он сам. Его избаловали слепым обожанием, он долго жил в полной беззаботности, ему незнакомо было чувство ответственности, и любое препятствие на пути осуществления своих желаний он воспринимал как конец света. А тут вдруг Мэгги предъявляет ему какие-то требования. Он просто не мог этого вместить. А где-то живет сестра, которая подозревает или знает правду. Как тут не подстраховаться? Но миссис Уоррен… У Хэл было еще множество вопросов – вопросов, на которые могла бы ответить только миссис Уоррен, и ей захотелось плакать. Вспомнилось лицо миссис Уоррен в первый день – пришедшее ей на ум сравнение с ребенком, который смотрит, как кошка подкрадывается к ничего не подозревающим голубям, – смотрит в устрашающем предвкушении кровавой бойни, которая сейчас произойдет. Тогда Хэл казалось, что кошка – это она сама. Теперь она поняла – кошкой был Эзра. Однако миссис Уоррен видела опасность и не сделала ничего, чтобы предотвратить развитие событий. Лишь попыталась предупредить Хэл.
Убирайтесь, если не хотите беды на свою голову. Пока еще есть время…
– Она одна оставалась из тех, кто знал правду, – медленно сказала Хэл. – И он… боялся, что она может предупредить меня.
Она мысленно пробежалась по прошедшим годам, подсчитывая погибших, которые валились, как костяшки домино, после первой вспышки ярости в лодочном сарае. А последняя костяшка – она сама, Хэл. Только вот она не повалилась. В отличие от него.
– Митци… Я соболезную вашей утрате.
– А я вашей, – ответила Митци, и в ее круглом розовом лице была мудрость, которую Хэл совершенно не ожидала встретить в этой женщине. Бесконечное сострадание под самодовольным фасадом. – Это был ваш отец.
От этих слов вздрогнул Абель, не Хэл. Он закрыл лицо руками, как будто не мог всего этого слышать, так что Хэл захотелось протянуть руку, сказать, что все в порядке и так и останется. Каким бы ни был ее отец – он утонул. Зато у нее была не одна, а две замечательные матери, которые боролись за нее, берегли ее, и она этим счастлива. Но Хэл не могла найти нужных слов.
– Когда вам станет лучше, – Митци потрепала ее по коленке, – нам придется еще раз встретиться с мистером Тресвиком, Хэрриет.
– Тресвиком?
– Похоже… Словом, похоже, миссис Вестуэй прекрасно знала, что делает, когда составляла завещание.
– Мистер Тресвик уже разобрался во всей этой путанице, – сказал Абель. – С учетом того, что нам сегодня известно, формулировка документа вполне однозначна и недвусмысленна. Наследство предназначается вам, Хэл. С самого начала предназначалось. Имение ваше.
– Что?! – Удар был таким неожиданным, что восклицание вырвалось чуть ли не обвинением, а потом Хэл не могла придумать, что сказать.
Абель продолжал:
– Мать знала, что вы ее внучка. Мне кажется, это очевидно. Что до завещания… я думаю, она хотела, чтобы все мы терзались вопросами, начали копаться в прошлом. Вот что она имела в виду, как мне кажется, написав ту строчку в письме Хардингу.
– Aprés moi, le déluge, – тихо сказала Хэл.
И наконец поняла, какой маховик запустила миссис Вестуэй своим завещанием. В этом, конечно, много не только злобы, но еще и трусости. Правда являлась таким кошмаром, что при жизни она была не в силах посмотреть ей в лицо. И бабка ждала, пока сама она будет недосягаема, а вся тяжесть падет на оставшихся.
На какой-то момент Хэл представила, как прикованная к кровати старуха, за которой беззаветно ухаживает миссис Уоррен, замышляет будущую катастрофу. Интересно, она потирала руки, когда подписывала завещание, полная желчного ликования? Или делала это с унылой покорностью и жалостью к живым? Теперь уже не узнать.
– Что меня занимает, – медленно сказал Абель, – так это почему Эзра не согласился на договор об изменении условий, который вы предложили. Для него это был идеальный выход – признать, что вы не внучка нашей матери. Я думаю, мать рассчитывала, что вы такая же жадная и ненасытная, как и мы все, и будете искать правду в суде. Она и представить не могла, что вы откажетесь от наследства без боя. Вы оказались благороднее, чем она могла себе представить.
– Это вовсе не благородство, – покачала головой Хэл. В горле у нее саднило, словно оно пыталось заставить ее замолчать, но она упрямо сглотнула и сипло продолжила: – Получив письмо от мистера Тресвика, я сразу поняла, что произошла ошибка. И внушила вам, что сама так же сбита с толку, как и вы, но на самом деле никто меня ни с какого толку не сбивал. Я приехала сюда… – Хэл помолчала. Сможет ли она сделать это? – Я приехала сюда, чтобы вас обмануть. Вы не представляете, ни один из вас не в состоянии понять, что это такое – столько бороться, не знать, откуда брать деньги на квартиру в следующем месяце. Вы были богаты, и я решила… – Она опять замолчала, накручивая на пальцы уголок простыни. – Я решила, что это ход судьбы, чтобы подправить весы. Получить на пару тысяч больше или меньше для вас не имело никакого значения, а для меня это было все. Я в бегах от подпольного ростовщика. – Каким мелким, неважным казался сейчас мистер Смит и его мелкие угрозы по сравнению с тем, что ей пришлось пережить. – Чтобы все уладить, мне нужно всего несколько сотен фунтов. Я надеялась, что смогу уехать и начать новую жизнь. И только увидев вас, поняла, что была неправа, а узнав, что наследство вовсе не шуточное, что это целое имение, я почувствовала, что мне это не по силам. Но мне кажется, я знаю, почему Эзра не согласился на договор об изменении условий.
– И почему же? – спросил Абель, и в его голосе послышалось некоторое беспокойство, как будто у него больше не было сил на очередные разоблачения. Хэл решила, что он заметно постарел с того дня, когда она махала ему рукой под часами на пензанском вокзале. Но выражение боли и морщины еще больше подчеркивали доброту в глазах, и ей стало стыдно за свои подозрения.
– Я думаю… Думаю, его беспокоило, что Хардинг продаст дом. Тогда бы обнаружилось тело и началось расследование.
– Вы о чем, Хэрриет? – спросила Митци. Она наклонилась и взяла руку Хэл в свои. – Эзра успел вам что-то рассказать?
– Я думаю, что моя… – Это слово причиняло боль, вонзаясь в раненое горло. – Что моя мама все еще там. Я думаю, ее тело в озере, у лодочного сарая. Можно попросить… – Она опять сглотнула и прокашлялась, горло горело оттого, что она так много говорила. – Попросить полицию посмотреть под водой рядом с лодочным сараем?
– О Господи, – прошептал Абель. – Боже милосердный. И мать жила с этим двадцать лет.
В маленьком больничном отсеке наступила тишина, каждый погрузился в собственные мысли, собственные воспоминания, собственные кошмары.
В этот момент звякнули кольца занавески, отделяющей отсек, и косой луч почти слепящего солнечного света упал на кровать. В проеме между занавесками стояла давешняя бойкая санитарка.
– Дорогие мама и папа, боюсь, часы посещения подошли к концу, – довольно игриво сказала она. – Пока-пока, до завтра, если вам будет угодно. А нашей юной леди нужно поберечь горло.
– Сейчас… сейчас, всего одну минуту. – Абель встал, оправил брюки и, улыбнувшись, подмигнул Хэл. – Простите, Хэл, было бессовестно заставлять вас говорить так долго. Я понимаю, как вам больно. Но прежде чем мы уйдем, я должен кое-что вам передать. – На лице его появилось болезненное выражение, когда он рылся в кармане, откуда достал сложенный вчетверо лист бумаги. – Я сомневался, показывать вам или нет, Хэрриет, но… В общем… – Он протянул ей лист. – Оригинал у полиции, а это было найдено в личных вещах миссис Уоррен. Это… письмо. Необязательно читать его сейчас, но…
Теряясь в догадках, Хэл взяла письмо.
– Ну вот, как все чудесно, – сказала санитарка. – А теперь пора дать нашей пациентке отдохнуть.
– Я зайду завтра, дорогая, – сказала Митци и, наклонившись, поцеловала Хэл в щеку. – А пока… Я знаю, что такое больничная еда. – И она похлопала рукой по коробке, которую поставила на столик. – Домашний кофейно-ореховый пирог поможет вам чуть нагулять жирок.
– Ладно, мама, а теперь уходим, – сказала санитарка. – Да, и хорошо, если бы вы принесли завтра одежду. Врач сказал, что можно выписывать, так что сможете забрать ее с собой.
– О-о-о! – вырвалось у Хэл. Сердце у нее упало, когда она представила долгий путь на поезде обратно в Брайтон, холодную пустую квартиру. – Митци – не моя мама. Я не могу… Я хочу сказать, я не собираюсь… Я останусь одна.
– Может, у вас есть друзья, кто мог бы приехать и побыть с вами? – спросила потрясенная санитарка.
– Я ее тетка, – сказала Митци, распрямляясь во весь свой невысокий рост, – и мы будем счастливы взять Хэрриет к себе до тех пор, пока она не будет в состоянии вернуться в собственную квартиру. Нет! – Она повернулась к Хэл, останавливая одним взглядом готовые вырваться у той возражения. – Ничего не хочу слышать, Хэрриет. До свидания, дорогая, мы придем завтра с какой-нибудь одеждой. Надеюсь, весь пирог будет съеден. Иначе вам придется иметь дело со мной.
Хэл смотрела, как они шли по коридору, рука об руку, и улыбнулась Абелю, который по-свойски помахал ей, когда они заворачивали за угол к главному выходу, но по совести, улегшись на подушку, испытала облегчение, оттого что осталась наедине со своими мыслями. Она закрыла глаза, вдруг почувствовав страшную усталость.
Боль в горле была значительно сильнее, чем она призналась Митци и Абелю, даже без ужасающих возможных последствий, перечисленных ей вчера врачом. Диапазон был от несущественных – вроде хронического заболевания голосовых связок – до самых серьезных: скрытого поражения мозга от нехватки кислорода или отрыва тромба вследствие повреждения сосудов, что может привести к удару или даже к смерти спустя несколько недель. Однако такое случается крайне редко, утешил ее врач. Это нужно понимать, но беспокоиться нечего, Хэл и не беспокоилась – теперь уже нет.
Она собиралась натянуть простыню и уснуть, но что-то хрустнуло под пальцами, и Хэл поняла, что держит в руках лист бумаги, который ей передал Абель. Она медленно развернула его.
Это была одна-единственная страница, исписанная удлиненными, петляющими буквами, таким знакомым почерком, что у нее прервалось дыхание. Она узнала почерк мамы. Никакого сходства с круглыми, несформированными буквами из дневника. Это был почерк, с которым она выросла, который видела на открытках к Рождеству и дню рождения, на списках, что купить, и в письмах. Видя его сейчас, она не понимала, как могла хоть на секунду подумать, что та же рука вела дневник. Некоторое сходство было в почерке, которым было написано письмо, чувствовалась энергия и решимость, отчего у нее в груди болезненным узнаванием сжалось сердце.
Мама.
Пытаясь сосредоточиться на письме, Хэл поняла, что глаза наполнились слезами. Это было как слышать мамин голос, потрясение, которого ни разу не дало ей чтение дневника.
Она яростно сморгнула, и буквы стали четкими.
8 мая 2013 года
Дорогая мама!
Спасибо за письмо и за чек, что ты приложила. Я потрачу деньги на ноутбук ко дню рождения Хэл – она надеется на следующий год поступить в университет, так что ей отчаянно нужен собственный компьютер.
Однако это не только благодарственное письмо. Я должна кое о чем тебя предупредить.
Я пишу, чтобы ты знала: я решила рассказать Хэл правду. На следующей неделе ей исполнится восемнадцать лет, и она заслуживает того, чтобы знать свою историю, я больше не могу прятаться за собственной трусостью.
Дело в том, что я боялась его слишком долго, боялась того, что он мог сделать с Мэгги, когда мы были в Трепассене, боялась, что он помешает нам убежать, что выследит нас, боялась, что он сделал что-то с ней, когда она не вернулась из последней поездки в Корнуолл. Потому что я все знала, мама. Все это время знала. Ничто на свете не могло заставить Мэгги бросить своего новорожденного младенца, не сказав ни слова. Она ездила в Трепассен, чтобы поговорить с ним, побороться за будущее, которого заслуживала Хэл, – и не вернулась.
Я очень винила тебя за твое молчание, а между тем сама совершила точно такое же преступление. Я могла рассказать о моих подозрениях полиции. Могла попросить их перекопать участок, или осушить озеро, или обыскать подвалы. Но если бы я это сделала и если бы они ничего не нашли, Хэл передали бы Эзре. А этого я бы не допустила. Я не могла пойти на такой риск. Я не сумела спасти Мэгги правдой, значит, должна была спасти ее дочь ложью. И мне пришлось стать Мэгги Вестуэй. Рисковать было нельзя. Ведь найти Маргариду Вестуэй в Оксфорде не составило бы ни малейшего труда.
Совсем скоро Хэл станет взрослой, и нельзя и дальше прятаться за отговорками. Теперь я могу ее потерять, если она захочет оставить меня. Я не стану винить ее, если таково будет ее решение – ей-богу, я лгала ей так долго, хотя уверяла себя, что желаю только добра. Я непозволительно обманывала ее, но надеюсь, что она сможет меня простить.
Я многого никогда не смогу простить тебе, мама. Но несмотря ни на что, ты стойко хранила мою тайну последние годы и, мне показалось, имеешь право знать причины моего решения. Не знаю, как Хэл распорядится этой информацией. Но возможно, она приедет к тебе кое о чем расспросить. Если так, будь добра к ней.
Твоя Мод.
Хэл уронила письмо на простыню, глаза наполнились слезами, и ей так захотелось протянуть руки и обнять маму, через все эти годы.
Как это письмо попало к миссис Уоррен? А оно вообще дошло до миссис Вестуэй? Или миссис Уоррен перехватила его? Как бы там ни было, но кто-то из них предупредил Эзру. И во второй раз в жизни ее отец, чтобы спасти себя, убил невинного человека.
Если бы… о, если бы только Мод не послала это письмо! Это казалось невероятно наивным – сдать такой тяжкой борьбой добытую анонимность, предупредить мать о том, что она намерена сделать.
Может быть, Мод недооценила Эзру? Или слишком верила миссис Вестуэй? Какое-то время они состояли в переписке, это явствовало из письма. Может быть, дочь стала больше доверять матери, полагая, что если та так долго хранила ее тайну, то она может доверять ей и дальше, и наконец раскрыла миссис Вестуэй секрет, который больше не могла носить в себе.
Но все-таки Хэл не была уверена. Тут что-то еще, связанное с попыткой миссис Уоррен предупредить ее… какое-то непреходящее чувство вины. Она вспомнила гостиную, фотографии в рамках, на которых запечатлен ангелоподобный маленький мальчик, которого миссис Уоррен любила так долго, и мужчина, в которого он превратился.
Возможно, ради этого мальчика экономка написала ему письмо, сказав, что Эзра должен быть осторожен, держаться подальше от Трепассена. И только впоследствии поняла, что натворила.
Хэл никогда не узнать истинную последовательность событий. Она понимала только, что это письмо стало первым звеном в цепи предательств, которые привели к жаркому летнему дню, визгу тормозов и изувеченному телу мамы на дороге возле собственного дома.
Она закрыла глаза, чувствуя, как сквозь веки просачиваются слезы и текут по носу, и ей захотелось – сильнее, чем когда-либо в жизни, – вернуться в прошлое и сказать маме, что все в порядке. Нечего прощать. Я верю тебе. Я люблю тебя. Ты ничего не могла изменить. Какие бы жестокие слова я бы ни сказала или ни подумала, что бы ни сделала, я все равно в конечном счете вернулась бы к тебе.
– Вы не спите, дорогая? Чаю?
В ее мысли ворвались слова, произнесенные с корнским акцентом, и Хэл открыла глаза. У столика на колесиках стояла санитарка, держа в одной руке фарфоровую чашку, а в другой металлический чайник.
– Да, пожалуйста. – Хэл тайком утерла слезы на носу и сморгнула остальные, пока санитарка наливала ей чай.
– О, домашний пирог, как здорово! Я дам вам еще блюдце. – Санитарка помогла Хэл положить на тарелочку большой кусок и поставила ее на прикроватный поднос.
После того как она ушла к следующему пациенту, Хэл отломила кусочек и положила в рот. Масляный крем таял во рту, смягчив разодранное горло, а заодно и горькие мысли.
Нельзя вечно топтаться на том, что могло бы быть, надо двигаться только вперед, к другому будущему.
Письмо все еще лежало у нее на коленях, она аккуратно его сложила и потянулась положить на шкафчик рядом с кроватью. В этот момент пальцы задели лежавшую там коробочку из-под табака, и, подчинившись внезапному импульсу, Хэл открыла коробочку, закрыла глаза и перемешала карты.
С закрытыми глазами могло показаться, что она дома, в маленьком офисе на пирсе, чувствует под пальцами обтрепанные края карт, их гладкие рубашки скользят, и каждое движение меняет возможности, которые может предложить жизнь, задает вопросы, открывает разные правды.
Наконец Хэл остановилась, обняла колоду ладонями и сняла ее, а затем открыла глаза и невольно улыбнулась сквозь непролитые слезы, которые все липли к векам. Мир. В колоде Хэл на этой карте была изображена женщина средних лет с длинными темными волосами, смотрящая прямо вам в глаза. Она стояла, гордо подняв голову, твердо расставив ноги, в кольце цветочной гирлянды. В каждом углу четыре символа Колеса Фортуны говорили о том, что мир, подобно колесу, постоянно вращается и дорога, по которой как бы долго ни идти, в каком-то смысле закончится там же, где и началась. Женщина улыбалась, хотя несколько печальной улыбкой. А в руках она держала земной шар, словно убаюкивала ребенка.
У Хэл не было вопроса в голове, когда она открывала колоду, и тем не менее она получила ответ.
Она знала, что сказала бы, открыв эту карту клиенту у себя в офисе. Она бы сказала: Эта карта говорит о том, что вы в конце пути, что завершили нечто очень важное, выполнили то, что планировали. Мир сделал круг, цикл завершен, вы у цели. Вы перенесли испытания и страдали в пути, но они сделали вас сильнее, они показали вам нечто, открыли правду о вас самих и ваше место в целой картине.
Мир на этой карте, убаюканный в руках женщины, показывает, что наконец-то вы в состоянии увидеть всю картину. До сих пор вы странствовали, видя лишь часть того, что хотели увидеть, – теперь вы видите всю систему, мир, его место во вселенной и то место, которое вы занимаете в этом целом.
Теперь вы все понимаете.
И это правда. Все это правда. Но не это Хэл видела, глядя на карту, или не одно это. В детстве она называла эту карту по-другому. Она называла ее Мамой.
В таро нет карты матери, самая близкая к ней – Императрица, густые золотые локоны которой символизируют женственность и плодовитость. Но когда Хэл смотрела на карту Мир, на бесстрашную темноволосую женщину, убаюкивающую мир на своих руках, она видела лицо мамы. Ее темные глаза, полные мудрости и легкой иронии, ловкие руки, печальную и вместе с тем сострадательную улыбку.
Она называла Мир Мамой, поскольку для нее мир и был мамой.
Но правда в том, что мир на самом деле более странный и более сложный, нежели ей казалось в детстве. В равной степени это относилось и к ней самой.
Вдруг она почувствовала усталость, огромную, невероятную усталость, отодвинула пирог, положила карты обратно в коробочку – все, кроме Мира, и легла на бок, прижавшись щекой к прохладной белой подушке, с картой Мэгги, прислоненной к шкафчику, глядя в лицо Мод.
Глаза закрылись, и постепенно ее стал забирать сон.
С обратной стороны век она видела узоры – огненные очертания, меняющиеся под воздействием искр в закручивающиеся листья, потом в птичью стаю, яркую на фоне красно-черной тьмы, – и вспомнила сорок в имении Трепассен, кружащихся и стрекочущих на фоне неба, и стишок, который вспоминал мистер Тресвик в первый день, когда они подъезжали к усадьбе.
Прилетела к нам сорока.
Значит, будем танцевать.
Две сороки прилетели —
Будем горе горевать.
Если три, родится мальчик.
А четыре – будет дочь.
Пять сорок – уснешь голодным.
Шесть – получишь медный грош.
Ну а семь – узнаешь тайну,
Что несли из рода в род.
И еще она думала о тайнах, накопившихся за все эти годы, – о тайне Мэгги, выдирающей страницы из дневника, о лжи Мод, которая оберегала ее, чтобы защитить от ее же отца. О тайнах, которые хранил отец, а потом преступление перебродило в яд, изменивший всю его жизнь. О миссис Вестуэй и миссис Уоррен, которые год за годом жили с ужасной правдой о том, что сделал их любимый мальчик и что таило в своей темноте озеро.
И она услышала голос, теперь свой собственный голос, твердый, ровный, не изменившийся после всего, что случилось. Хватит. Больше никаких тайн, Хэл.
Она знает правду. И только это имеет значение.
notes
