122

Внутренний голос просто криком кричит Тули́н, что она обязана что-то предпринять. Согнувшись в три погибели на полу темного салона за водительским сиденьем, Найя ощущает скорость машины и чувствует каждый ее маневр. И старается вспомнить лесную дорогу, чтобы определить, когда Генцу придется полностью сконцентрироваться на вождении. Снег и темнота с нею заодно. В том, что ему придется это сделать, сомнений нет, ведь вокруг кромешная тьма, да и снегу навалило не меньше пятидесяти сантиметров. Тули́н старается представить себе, каким способом ей лучше попробовать одолеть его, будучи в буквальном смысле слова связанной по рукам и ногам. Каждую секунду, проведенную в бездействии, она считает потерянной зря. Ведь ей кровь из носу надо как можно скорее вернуться в усадьбу. Да, хотя она и не решалась поднять голову и выглянуть в окно, когда они выехали из сарая и двинулись к дороге, по треску горящего дерева и лопающегося стекла ей не составило труда оценить мощь пожара.

Тули́н вдруг замечает, что водитель сбросил скорость. Вроде бы для того, чтобы вписаться в длинный поворот. Все мышцы ее напряжены; ведь машина, судя по всему, приблизилась к большой дуге, которую дорога описывает примерно на половине пути от усадьбы к шоссе.

Она резко поднимается и выбрасывает вперед стянутые клейкой лентой руки, стараясь как бы набросить на шею водителя петлю. Но в слабом свете приборов тот замечает ее движение в зеркале заднего вида. Он, кажется, был готов к ее маневру и с силой отбрасывает ее руки назад. Найя повторяет попытку, и тогда он отпускает педали и руль и обрушивает на нее град ударов кулаком. Тули́н падает на заднее сиденье и жадно втягивает воздух одной ноздрей. Только теперь Генц останавливает машину и оставляет мотор работать на холостом ходу.

– Надо отдать тебе должное: я и вправду считал, что во всем убойном отделе только с тобой надо было держать ухо востро. Зато теперь я знаю о тебе все. Знаю даже, какой запах от тебя исходит, когда тебе приходится напрягаться и ты вся мокрая, точно новорожденный поросенок. С тобой все о’кей?

Вопрос его бессмыслен. Он с самого начала знал, что она здесь, в салоне, и когда Генц подносит нож к закрывающей ее рот ленте, ей на миг кажется, что сейчас он вонзит его в горло. Но нет, он делает надрез в тейпе, и теперь она сама может своими связанными руками сдвинуть его с губ и наконец-то глубоко вдохнуть.

– Где они? Что ты сделал с ними?

– Тебе это прекрасно известно.

Тули́н лежит на заднем сиденье, она тяжело дышит, а перед глазами у нее стоит пылающая усадьба.

– Хессу и так уже надоело коптить небо. Кстати, он просил передать тебе привет, прежде чем я перережу тебе горло, если, конечно, это тебя утешит.

Тули́н закрывает глаза. Противник чересчур силен, и от осознания этого слезы текут у нее по щекам. И плачет она и по Хессу, и по Розе Хартунг, но особенно по Ле, которая ждет ее дома и которая вообще ни при чем.

– А дочка Хартунгов? Это тоже ты?

– Да, так было нужно.

– Но для чего?..

Голос ее тонок и жалостен, и Тули́н ненавидит себя за это. На миг в салоне повисает тишина. Ей кажется, будто Генц вперил взгляд в темноту и обдумывает что-то важное. Потом он возвращается к действительности и поворачивается к ней своим черным лицом.

– Это долгая история. А я тороплюсь. Да и тебе надо поспать.

– Ге-е-е-е-енц!..

Крик вспарывает тишину, и она не узнает этот сиплый голос. Он доносится откуда-то издалека, то ли из лесной части, то ли из-под земли. Генц застывает на миг, но тут же молниеносно поворачивается и напряженно вглядывается в темноту за лобовым стеклом. Тули́н не видит его лица, но ей думается, будто он отказывается верить своим глазам. Она с огромным трудом принимает сидячее положение, чтобы тоже посмотреть туда, в самый конец образуемого фарами дальнего света светового конуса. И ей становится ясно, что так поразило Генца.