Поль понимал мать. Деньгам велся счет, жили скромно, поездка в Берлин была немыслимой. Но он тем больше хотел снова услышать Соланж на сольном концерте, чем меньше она их давала. «Твоя подруга очень устал, зайка, одни дни не подходят ей, другое концерты отминяет, ты знаеш, старая карга, эта твоя Соланж…»

Она любила жаловаться, и Поль ее жалел: «Вы правильно делаете, что отдыхаете. Вы и устали оттого, что хотели порадовать всех, петь везде, куда вас звали. Иногда отказываться – это не так уж и плохо».

Эта написанная машинально фраза стала крутиться в его голове. Что-то в нем зашевелилось, он не знал что.

Он начал понимать, когда газеты сообщили, что голландский коммунист по имени Ван дер Люббе накануне выборов, в ночь с 27 на 28 февраля, поджег берлинский рейхстаг. Поль увидел изображения этого здания в огне и прочитал мстительные заявления председателя рейхстага Германа Геринга о разработанном коммунистами обширном плане террористических действий.

Поль не очень понимал, что там происходит, но вполне можно было догадаться, что напряжение усиливается. За несколько дней до выборов социально-демократические издания были запрещены на две недели, двести человек были арестованы, статьи конституции, касающиеся индивидуальных свобод, временно утратили свою силу, тридцать тысяч наемников встали под флаг со свастикой, дабы поддерживать порядок в стране. Утром им выдавали повязку и заряженный пистолет, вечером им выплачивали по три марки. Тридцать тысяч человек собирались во Дворце спорта и слушали речи канцлера Гитлера о его расистской политике, очевидно, в той стороне Европы шли большие перемены.

Как ни странно, Поля поразили два незначительных события. В Берлине запретили театральную постановку и костюмированный бал, организованные голландским клубом. У него не получалось соотнести эти новости с воодушевленным тоном писем Соланж из Люцерна, где она отдыхала:

Она приложила к письму страницы из французских и иностранных газет, которые трубили о ее приезде в Германию осенью: «Галлинато споет для Гитлера», «Соланж Галлинато приедет чествовать немецкую музыку в Берлине»…

Поль опять погрузился в сомнения в середине марта, когда прочитал сообщение об указе рейха, разрешившем роспуск большого числа музыкальных ассоциаций, которым не посчастливилось угодить новому режиму. То, что в стране, известной своей любовью к музыке, эти движения подвергаются гонению, не укладывалось у него в голове.

А Соланж радовалась, что именно там ей предстоит выступать.

Поль все размышлял. Что-то от него ускользало. Обыкновенно в такой ситуации он обращался к матери, но, хоть соперничество между женщинами и распространялось лишь на отношения между ними, его что-то сдержало, загадка… Он сомневался, что затея Соланж удачна.

Андре отправился в дом Монте-Буксаля, волоча ноги. Сложно отказываться от таких приглашений, необходимость. И испытание тоже, потому что Андре вошел в огромную квартиру, с гигантской библиотекой и впечатляющим нагромождением предметов искусства, гравюр, книг, безделушек, как в кабинете у коллекционера-любителя. Вот кем он хотел бы быть и чем обладать, чего мечтал добиться и что казалось ему таким несбыточным.

Он присел на диван, уйдет при первой возможности.

– Ах, Италия…

Монте-Буксаль пустился в пространное рассуждение, полное ссылок, базилика Сан-Витале, Бернини, Мадонна из Тарквинии… Из уст этого тщедушного скрюченного старца весь этот энциклопедический хлам звучал как набор банальностей. Андре был в чистилище. Что он там делает, черт возьми!

Начало апреля оказалось мягким. Приход весны, на которую старый академик никогда не обращал внимания, с возрастом становился небольшим событием. Время от времени он разворачивался к приоткрытому окну, щурил глаза, как кот, вдыхая входившую в комнату свежесть, и скрепя сердце, с тяжелым вздохом снова зарывался в бумаги.

– …а мы о вас думали.

Погруженный в свои мысли, Андре пропустил начало предложения.

– Обо мне?..

– Да.

Андре не ослышался? Журнал?

– Нет, ежедневное издание! Так насыщенней, понимаете. Если мы хотим донести свои идеи, убедить, нам нужно именно это.

Влиятельные члены комитета Франция – Италия, промышленники, некоторые крупные авторитетные семьи решили финансировать газету, предназначенную для распространения положений, представляющих сегодняшнюю Италию как великую латинскую нацию.

Монте-Буксаль с трудом поднялся, сделал несколько шагов до дивана и повалился на него. Он похлопал ладонью рядом с собой: присаживайтесь сюда.

– Фашизм – это современное учение, тут мы согласны.

У старого писателя были холодные и шершавые ладони, Андре чуть было не высвободил свои, но остатки вежливости помешали ему.

– В Париже множество талантливых авторов, которые будут рады сотрудничать с политическим изданием, созданным, чтобы убеждать. Чтобы победить в этом прекрасном деле.

У Андре кружилась голова. Руководить парижской газетой!

– У нас есть помещения на авеню Мессины, здесь ничего не нужно придумывать!

Монте-Буксаль по-женски хихикнул. Поначалу будет только три или четыре журналиста, но потом…

– Вам придется встретиться с нашими щедрыми спонсорами. Можно назначить запуск на сентябрь. Если дело вам интересно, конечно… Не хватает только названия, но найдется.

– «Ликтор».

Название возникло само.

– А это не звучит немного… заумно? Ничего, посмотрим.

Монте-Буксаль поднялся, запахнул полы халата, переговоры были закончены.

Андре воодушевился.

Через несколько недель он может оказаться в центре актуальных событий, во главе новой ежедневной газеты, пока скромной, но в высшей степени престижной…

И заработок будет не меньше, чем у Гийото.

При встрече Робер всегда говорил: «Твою мать, нет, ты видел эту погоду?» Это годилось независимо от погоды, даже ночью, и ответа не требовалось. Этот вечер не был исключением, после чего Робер залез в машину и смотрел на дорогу, смоля сигарету за сигаретой, пустой взгляд и довольная рожа, – Дюпре так и хотелось вышвырнуть его вон.

В Шатийон они прибыли около полуночи.

На выезде из города Дюпре выключил фары и до завода ехал очень медленно. Он планировал припарковаться подальше.

Инструктируя Робера, он испробовал все. Бесполезно. Тот все время что-то упускал. Ах да, точно, я забыл! – говорил Робер, хохоча, ему все было не важно. В машине, в вечернем сумраке, Дюпре сделал последнюю попытку.

– Ах так? – вставлял Робер после каждой фразы, будто впервые ее слышал, это доводило до бешенства.

Тогда Дюпре сделал то, чего не хотел делать. Заранее сожалея, он вытащил листок с инструкциями, написанными большими буквами, со словами, выведенными на приличном расстоянии друг от друга. Оставить такой след в руках этого типа – чистое самоубийство, да и не в его характере, но что делать?

Робер кое-как расшифровал их вслух. Не было никакой уверенности в том, что он понял, что прочитал.

– Ну, давай, – сказал Дюпре в отчаянии, – пошел.

Он подумывал о смене ролей, но это предполагало доверить Роберу машину и означало девять из десяти шансов, что он свалит при первой же опасности и кинет Дюпре в трудной ситуации…

– Хорошо, – сказал Робер.

Он не возражал. Вышел из машины, открыл багажник.

– Какого черта ты делаешь? – завопил Дюпре, выскакивая из автомобиля.

– Ну, я беру эти…

– Дебил, что у тебя на бумаге написано?

Робер обыскал все свои карманы.

– Куда же я ее дел, эту бумажку… А, вот!

Было очень темно, Робер схватил зажигалку, и Дюпре успел вовремя вырвать ее у него из рук.

– Чтобы нас засекли, да…

Дюпре, отчаявшись в успехе, напомнил ему инструкцию. Робер кивнул в знак согласия.

– А, да, точно, припоминаю…

– Припоминает он! Давай убирайся отсюда, придурок!

Он смотрел, как тот удаляется, держа в руках кусачки, как подсвечник. В случае сбоя он бросит его там, думал он, зная, что так не поступит. Несмотря на раздражение и даже отвращение, которое внушал ему Робер Ферран, где-то в глубине души у него всегда теплились ценности рабочей солидарности. И, даже понимая, насколько несвоевременно они пробудились в отношении такого негодяя, но не смог бы ими поступиться.

Он смотрел прямо перед собой на темный контур заводских стен, который растворялся вдали.

Робер дошел до мастерских. Направо? Налево? Он не очень помнил. Должно быть, это написано на бумаге, но ее нужно еще найти, никогда не знаешь, в каком кармане что лежит, а затем как-то прочитать, вот так, без света… Он решил – пусть будет налево.

Через какое-то время он засомневался. Он собирался развернуться, когда вдруг заметил решетку. Успокоившись, что инстинкт его не подвел, он пошел дальше, использовал кусачки, чтобы проделать себе проход в решетке, и попал во двор завода. Здания его слегка напугали.

Дюпре сильно нервничал. Дело само по себе плевое, но с этим тупицей нельзя ни в чем быть уверенным. Так что он весьма удивился, услышав шаги и увидев, как возвращается Робер; тот широко улыбался.

– Готово? – спросил он с беспокойством. – Охранников видел?

– Ну да!

Дюпре выдохнул.

– И клапан открыл? Чуть-чуть?

– Ну да, все как ты сказал.

Дюпре не верилось.

– Ладно, пошли.

Они выгрузили обе канистры и двинулись.

Добравшись до ворот, Робер снова протиснулся внутрь. Дюпре один за другим просунул ему баки, и тот бегом отнес их в мастерскую, отпертую отмычкой. Дюпре, который вел слежку три ночи подряд, знал, что следующий обход будет не раньше чем через час.

– Ну все, – прошептал он, – жди меня здесь.

– Ясно!

– И не курить!

– Ясно!

Дюпре бесшумно проник в мастерскую. Пахло бензином. Он подошел к цистерне, клапан которой действительно был слегка приоткрыт, топливо тонкой струйкой вытекало на цементный пол. Он медленно опорожнил обе канистры в разных местах, запах становился удушающим. Затем поставил оба бака у двери, долго смотрел на помещение, достал из кармана газету, скрутил ее, поджег и бросил в лужу. После чего торопливо выбрался наружу, запер дверь на один оборот ключа и вернулся к решетке.

Он был примерно в тридцати метрах от машины, когда прогремел взрыв. Вроде бы ничего особенного, но пламя, должно быть, быстро распространилось по потекам бензина, поскольку отсветы пожара были видны с дороги, когда они ехали в Париж.