Последняя остановка перед банкротством. Шарля шокировало осознание того, до какой степени расходится с окружающими его взгляд на вещи.

Увидев, что Шарль входит в ресторан при Жокей-клубе Жубер отложил газету «Авто», убрал с колен салфетку, встал и приглашающим жестом вытянул вперед руки. Он указал на свой стол и с сожалением произнес:

– Простите, Шарль, что вынудил вас приехать, но суфле – блюдо капризное, оно, как говорится, не ждет…

Шарль был удовлетворен, он принимал извинения.

Жубер пользовался приборами с почти женской тщательностью, но на тарелку не смотрел. Вперив свой голубой взгляд в глаза Шарля, он раздражающе медленно жевал. Ну и что дальше? – казалось, спрашивал он. Прежде Шарль его терпеть не мог, теперь начинал ненавидеть. Жубер прекрасно знал ситуацию. Все эти люди хотели, чтобы он, Шарль, испил свою чашу до дна, это выводило его из себя. Он бы в бешенстве опрокинул стол, если бы перспектива банкротства не удерживала его.

– Дела мои… по-прежнему плохи.

Жубер не торопясь надел очки, склонился над помятой бумагой, которую придвинул к нему Шарль, и восхищенно присвистнул.

Жубера волновали не столько деньги, сколько то, что может быть запятнано имя Перикуров. Мадлен отказалась помочь своему дяде, ее женское начало опять взяло верх над стратегическими соображениями.

Он вытер губы и отложил салфетку:

– Шарль, вы уверены, что этого достаточно, чтобы спасти положение?

– Безусловно! – вышел из себя Шарль. – Я все подсчитал!

Гюстав Жубер улыбнулся и поднялся из-за стола.

Он подошел к сохраняемому за ним шкафчику, вытащил из перетянутого зеленым шнурком полотняного мешочка темно-синего цвета двести тысяч франков и переместил их в конверт с вензелем Жокей-клуба. А вернувшись, просто положил конверт на край стола.

Шарль пробормотал нечто невразумительное, что должно было сойти за слова благодарности.

– Хорошего вечера, Шарль. Мое почтение Ортанс.

– Спасибо, Жубер.

Он привычно назвал поверенного не по имени, а по фамилии. Ведь это всего лишь служащий.

Мадлен не поддалась на обман. Андре мог сколько угодно красться вдоль стен, стараться быть совершенно незаметным, но его бездеятельность угрожала скоро стать проблемой в доме. Тем, кто трудится с утра до вечера, присутствие здорового парня, получающего жалованье за то, что он не выходит из своей комнаты, где сочиняет стишки, казалось шокирующим, несправедливым. Даже богатому ясно.

Так, подумала она, разглядывая в зеркале свое накрашенное лицо, лучше все же надеть вуалетку…

Ее ожидал Жюль Гийото – дорогая моя, – он взял Мадлен под руку, проводил до кабинета, словно выздоравливающую после тяжелой болезни.

Позже, во время вечерних приемов в городе, Гийото будет не долго заставлять упрашивать себя пересказать эту сцену – давайте же, Жюль. – Ну ладно, так вот, честно говоря, тем, кто знавал эту женщину прежде, сейчас трудно будет ее узнать. Он опишет, как она подняла вуальку, упомянет о лице, отмеченном печатью горя, и его заострившихся чертах. Заметит вскользь, что теперь уже непонятно, сколько ей может быть лет. Однако главного сразу не выложит – давайте же, Жюль, не томите, так вот, хотя она как будто и стоит одной ногой в могиле, но пришла-таки просить за своего любовника. – Неееет! – Да, да, именно! Эта часть истории присутствующим нравилась больше всего.

– Но, дитя мое, – (он звал так Мадлен с рождения, потому что был близким другом ее отца), – что же вы хотите, чтобы я ему поручил?

Понравился ли ему отчет, который Андре написал о похоронах господина Перикура? Главный редактор охотно соглашался, что действительно статья замечательная, у вашего друга и правда прекрасный стиль, вернее, у вашего протеже.

– А что, если… не знаю… он написал бы для вас небольшую заметку, стал бы вести хронику…

– Это все, Мадлен, дело опытных журналистов! Что скажут в газете, если я позволю вести постоянную рубрику неизвестно кому?

Мадлен была дочерью банкира. И знала, что все начинается и заканчивается деньгами и что возгласы Жюля Гийото сводятся к цене.

– Я прошу взять его на работу, Жюль, а не платить ему.

Гийото в задумчивости опустил голову. Готова ли Мадлен платить за то, чтобы он взял на работу ее молодого друга? Его удержали слабые угрызения совести.

– Угодить Мадлен – это еще не все, – сказал он на следующий день Андре. – Я руковожу газетой, а не благотворительным фондом, что я могу вам дать?

Молодой человек вытирал о брюки влажные руки.

– Я думал, – пробормотал он, – может быть, какую-нибудь маленькую заметку под названием «Эскизы». Что-нибудь о жизни, о моих наблюдениях, но под определенным углом зрения.

Тут Андре вытащил из кармана лист бумаги и развернул его – «Статья об…»

– …аптекарях? Почему об аптекарях?

Пробегая статью, Гийото цокал языком. Несколько парижских фармацевтов попали в тюрьму, потому что работали в воскресенье.

«Так что проще напиться в ближайшем баре, чем найти лекарство, чтобы вылечить ребенка, который – вот ведь! – имел наглость заболеть в воскресенье».

Андре в ироничной манере перечислял профессии, к которым по этой логике можно применить подобные санкции, – пожарные, повитухи, врачи и так далее – и заканчивал коротким, но пронзительным призывом к свободе деятельности: «Пусть в парламенте сотрясают воздух, как там любят это делать, но не мешают работать на благо других тем, кому хватает духу вставать рано утром, то есть в тот час, когда Ассамблея и Сенат еще спят сном праведника».

Неплохо. Жюль Гийото изобразил озадаченность:

– Да, должен признаться, остро…

Четверть часа спустя Андре возглавил новую рубрику «Суар де Пари» за подписью А. Д. Сорок Строчек. На третьей странице. По вторникам и пятницам.

– Это хорошие дни – так о вас узнают. Посмотрят, на что вы способны. Но платить вам я не могу, это обговорено с вашей… с Мадлен Перикур, не так ли?

Когда главный редактор рассказывал об этом, то обходил денежный вопрос и давал понять, что согласился нанять Андре Делькура исключительно из добрых побуждений и платит ему столько же, сколько любому другому хроникеру.