Глава 5
АННА
Исполнительницы главной роли спектакля на сцене не было. Виленоль находилась в серебристой комнате Института жизни и двигалась по ней, стараясь не обнаружить скрытых трубок, которые соединяли ее с искусственным сердцем и почками… Кроме замаскированных медицинских аппаратов, в серебристой комнате стояли теперь привезенные Костей Званцевым видеокамеры. Они передавали на сцену театра изображение Виленоль, одетой в белое с шитьем платье Анны Карениной.
Там, на сцене, не ставили декораций. Перед залом была как бы сама жизнь. Ее воспроизводили во всех деталях старины с помощью видеоэкранов, на фоне которых перемещалось изображение Виленоль.
Анна Каренина была на террасе одна. Она ожидала сына, ушедшего гулять с гувернанткой.
Анна смотрела сквозь раскрытые стеклянные двери. В них виднелся сад с настоящими деревьями и аллея, покрытая лужами, на которых вскакивали веселые пузыри от начинавшегося дождика. Все это было подлинным, «в объеме и цвете», перенесенное сюда «методами видеоприсутствия».
Анна не слышала, как вошел Вронский. Он был коренаст, спокоен, тверд, одет в ладный мундир. Движения его были сдержанны и спокойны.
Он восхищенно смотрел на нее. Она оглянулась. Лицо ее, мгновение назад задумчивое, сразу разгорелось, запылало.
— Что с вами? Вы нездоровы? — спросил он, покосившись на балконную дверь, и сразу смутился.
— Нет, я здорова, — сказала она, вставая и протягивая руку в кольцах. — Ты испугал меня. Сережа пошел гулять. Они отсюда придут, — она указала в сад..
Виленоль — Анна произносила ничего не значащие слова. Но у нее при этом так дергались губы, что зритель невольно чувствовал бурю чувств, скрываемых этой светской женщиной.
Артистка угадала выразительную скупость Великого художника и старалась его же средствами открыть внутренний мир его героини.
— О чем вы думали?
— Все об одном, — упавшим голосом произнесла Анна и улыбнулась.
И эта улыбка так не вязалась с тоном произнесенной фразы, что снова подчеркнула боль и волнение Анны.
— Но вы не сказали, о чем думали. Пожалуйста, скажите, — настаивал Вронский.
Анна повернулась к Вронскому. Она молчала, но мысль «сказать или не сказать» отражалась в сменяющихся каким-то чудом румянце и бледности ее лица.
— Скажите, ради бога! — умолял Вронский.
И в это мгновение Анна исчезла, исчезла вместе с лейкой, которую взяла в руки.
Вронский остался на прежнем месте, а Виленоль — Анны не было…
— Ради бога!.. — с неподдельной искренностью умолял растерявшийся актер, продолжая протягивать руку к пустому месту.
За балконной дверью дождь усилился, по лужам вместо пузырей прыгали фонтанчики.
— Сказать? — послышался искаженный «потусторонний» женский голос, по которому трудно было узнать Анну или Виленоль…
— Да, да, да!.. — тоже хриплым, но от волнения голосом произнес Вронский.
Только привычная дисциплина сцены заставила актера произнести нужные по ходу пьесы слова — ведь Вронский узнал, что Анна ждет ребенка.
— Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, — механически говорил он, — а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, — со скрытым смыслом добавил он и оглянулся, отыскивая глазами режиссера или будто убеждаясь, что в «саду» никого нет. — Необходимо кончить ложь, в которой мы живем, — заключил он реплику.
И Анна вдруг появилась. Виленоль и не подозревала, что исчезала.
— Кончить? Как же кончить, Алексей? — тихо спросила она. Трагедия Анны была для Виленоль более глубокой, более значимой, чем ее собственная, хотя артистка на самом деле была неизмеримо несчастнее!
— Из всякого положения есть выход, — продолжал Вронский. Игравший его актер старался вести себя так, будто ничего не произошло. В его голосе, как и в голосе Виленоль, звучали искренние нотки. Все было правдиво, достоверно вокруг. В саду над деревьями поднялся край радуги, возвещавший о конце дождя. Но ничто уже не могло помочь спектаклю.
Когда-то сам великий автор «Анны Карениной» говорил, что достаточно лишь одной малой фальши, лживой детали, чтобы нарушить всю правдивость повествования.
— Нужно решиться, — продолжал Вронский. — Я ведь вижу, как ты мучаешься всем: и светом, и сыном, и мужем.
— Ах, только не мужем, — с презрительной усмешкой сказала Анна. — Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
— Ты говоришь неискренне.
И эти слова Вронского о неискренности вдруг окончательно разрушили достоверность происходящего на сцене.
В этом театре старых традиций занавес опустился, как обычно, но публика ощущала, что произошло нечто очень неприятное. Люди переглядывались, шептались, пожимая плечами.
Техника, великая техника нового времени, оказывается, тоже могла подвести! Те, кто знал, каким способом Виленоль вернулась на сцену, поняли, что случилось. Остальные ничего не понимали и даже возмущались.
Но кто-то сказал соседу о том, что на самом деле произошло. И правда со скоростью цепной реакции стала известна всем в театре. Тогда публика, несмотря на разочарование, устроила овацию, вызывая Иловину.
Вызовы были так настойчивы, что, в нарушение традиций, занавес поднялся, и на той же веранде Карениных появилась Виленоль в широком белом платье. Она кланялась аплодирующей публике.
Кто-то из зала бросил на сцену букет, бросил, как это делали всегда почитатели театрального таланта. Букет перелетел через просцениум, но, брошенный, быть может, в волнении слишком сильно, попал прямо в Виленоль… и прошел сквозь нее, словно она была привидением.
Букет остался лежать на сцене. Виленоль растерянно смотрела на него. Находясь совсем в другом месте, поднять его она не могла!..
Занавес опустили.
Виленоль отказалась продолжать спектакль. Вышедший на сцену администратор извинился перед публикой и объявил, что спектакль отменяется «по техническим причинам».
Это был первый случай за сотни лет существования театра, когда спектакль отменяли «по техническим причинам».
Публика расходилась взволнованная произошедшим.
Ева, откровенно возмущаясь, резким голосом рубила фразы:
— Разве можно совмещать несовместимое? Театр построен на условности. Зачем разрушать условность старомодной реалистичностью? Прелестная Виленоль ни в чем не повинна. Все произошло только из-за того, что на сцене было слишком много ненужных деталей. Иловиной лучше избрать более современный театр.
— Значит, чтобы передать испуг, надо рисовать круглые глаза на листе белой бумаги? Так, скажете? — спросил Каспарян.
— А что больше всего запомнилось другу-лингвисту в эмах? Разве не узкие глаза, излучавшие радиосигналы? Вот это и надо передать, опуская все непонятные детали чужого мира.
— А в театре? — спросил Роман Васильевич.
— Разве друг-командир не согласен со мной, что Виленоль Иловиной нужно перейти в театр, где все условно? Там окажется уместной и новая техника «видеоприсутствия». Тогда можно будет простить и минутный ее перебой, как прощали его в старых кинематографах и телевизиях.
— Простите, Ева, — сказал Арсений. — Виленоль Иловина выбирала театр, близкий ее разбуженной наследственной памяти.
— То ясно! Но разве пробужденную память прошлого не надо заставлять служить будущему?
— Что вы имеете в виду? — спросила Вилена, думавшая о том, в каком состоянии находится теперь бедная Виленоль.
— Я имею в виду воображение зрителя. Зритель сам представит себе все, что не видит. Это и есть новый театр.
— Я вижу, вы современнее всех ваших новых современников, — заметил Толя Кузнецов. — Но условность в искусстве вовсе не его свойство в грядущем, это скорее возврат к прошлому.
— Что имеет в виду друг-биолог?
— То, что условность, о которой вы говорите, была свойственна театру еще в давние времена. Скажем, в Древней Греции или на Востоке. Вспомните, условность греческого хора на сцене или роль присутствующих там, но не участвующих в действий корифеев!.. А китайский или японский театры? Те вообще построены были на языке условностей!
— Ах нет! — отрезала Ева. — Я говорю, что актер должен пользоваться воображением зритёлей, а не их знанием языка жестов.
— Если так, то воображение больше всего участвует при чтении книг. Там нет ни героев, ни декораций. Волшебная сила написанного слова воспроизводит все это в сознании. Однако это не театр.
Театр был для Виленоль всем. Провал ее первого спектакля, в котором она приняла участие благодаря «эффекту присутствия», сразил ее.
Примчавшаяся к ней Вилена застала ее в самом тяжелом состоянии.
— Не удивляйтесь, ежели всю вину приму на себя, — сказал Вилене академик Руденко, кивнув на Виленоль. — Должно быть, не учтена в нашем эксперименте психологическая сторона. Однако без вас, родная! Виленоль, — он обращался уже к больной, — мы ничего не сможем добиться. Нужна воля и стойкость. Нужна любовь к жизни, а вы?.. Что вы пытались с собой сделать?
— Что? Что такое? — заволновалась Вилена.
Руденко взял длинную пластиковую трубку в том месте, где она соединялась. Руками показал, как обе части трубки расходятся, а глаза скосил на лежавшую в постели Виленоль. Лицо ее было измучено. Глубокая скорбь роднила ее со вчерашней Анной.
Вилена встала на колени около постели названной сестренки и взяла в свои руки ее пальцы. На них еще остались со вчерашнего дня неснятые кольца Карениной. Вилена стала целовать эти пальцы.
— Я не хочу так жить, — сказала Виленоль, на миг открыв глаза. — Это не жизнь, а ложь перед природой.
Академик Руденко тяжело вздохнул.
Вилена плакала вместе с Виленоль.
…Молодой Петя тен-Кате выбежал из театра сразу после того, как Анна Каренина исчезла со сцены. Он не мог больше там находиться, чувствуя в чем-то свою вину. Надо было помочь Виленоль — скорей-скорей!..
В вагоне подземной дороги Петя нервничал, не находил себе места: он спешил к лесному домику Ратовых, зная, что Вилена в театре, а Арсений дома с детьми.
И он нашел Арсения на веранде. Ратов только что накормил малюток материнским молоком Вилены и уложил их спать.
Арсений лежал в шезлонге, вытянув ноги, и смотрел на всходившую луну.
Луна была огромная, красноватая, и даже простым глазом на ней можно было различить причудливые пятна. Ратов щурился, проверяя, как теперь видят его уже не близорукие, как прежде, глаза, старался рассмотреть какой-нибудь кратер. Когда появился взволнованный Петя тен-Кате, Ратов встал, усадил гостя, понимая, что нёспроста тот появился здесь.
— Твоя Ана — прелесть, — сказал он. — Блаженно спит. Хочешь посмотреть?
— Нет, — замотал головой Петя. — У меня совсем другой разговор.
— О ледяных материках? — спросил Арсений.
— Нет. О Великом рейсе. Скажи, Арсений, как велика твоя роль в нем?
— Вроде одной из колонн фасада. Убери — рухнет крыша.
— Я буду этого добиваться.
— Ты что? В своем уме?
— Слушай, Арсений. Каждый должен понимать свой долг перед человечеством.
— Допустим.
— Великий рейс еще должен состояться. Но первый звездный рейс уже позади.
— Принимал в нем участие.
— А в чем его смысл? В риске, которому вы себя подвергали?
— Не понимаю, куда гнешь.
— С Этаны привезли идею замораживания океанов, создания новых материков.
— Я с тобой спорить не стану, как это отзовется на климате Земли. На то у нас есть Всемирный комитет новой суши.
— Зато я с тобой стану спорить. Какое ты имеешь право посвятить себя массовому звездному перелету, когда не помог реализовать результатов своего первого рейса?
— То есть как это реализовать?
— Какое достижение цивилизации Релы передал ты людям?
— Пока еще никакое. А что?
— А то, что эмы умели выращивать живые ткани. Это по твоим отчетам.
— Умели. Это верно. Мы пытаемся воссоздать их способ. Организована специальная лаборатория при Институте жизни. Ею руководит Толя Кузнецов, сам побывавший у эмов.
— Побывавший? А кто жил среди них? Кузнецов?
— Жил среди них я.
— И изучал?
— Разумеется.
— Так как же ты можешь стоять в стороне?
— Чего ты добиваешься?
— Твоего перехода в лабораторию Кузнецова, помощи ему.
— Постой, постой? Ты что? За старое? Не мытьем, так катаньем, а попытаться сорвать Великий рейс? Чтобы ледяные материки свои замораживать? — рассердился Арсений Ратов.
— Подожди, — волнуясь, сказал Петя. — Не подозревай меня. Я тебе все расскажу.
И они пошли по дорожке к полю.
Луна поднялась уже высоко и стала походить на серебряный циферблат без стрелок, но с темными пятнами…
