16. ЗОЛОТОЙ ЦВЕТОК
За синеющими барханами светился красный купол солнца. Он спускался все ниже и ниже, пока не стал похож на огромную раскаленную заклепку. Но вот и заклепка скрылась в песке. Наступил вечер.
Багрецов выключил приборы, сел на подоконник и, глядя на последние отблески заката, стал ждать, когда освободится Лида. Она что-то писала в дневнике. Потом отложила перо, спрятала тетрадь в ящик и, готовая уйти, спросила Вадима:
— Вы остаетесь?
Вадим соскочил с подоконника, резко шагнул к ней.
— Это не жизнь, а чорт знает что! Ну, что вы на меня дуетесь? Ведь я хотел сделать как лучше. — Он говорил быстро, проглатывая окончания слов. — Ну не умею, характер такой. Зачем же меня мучить?
— Кто вас мучает?
— Прежде всего вы, Лидочка. Все эти дни я сижу, как мышь под стеклянным колпаком. Я задыхаюсь, а вы наблюдаете и в тетрадочку записываете. Ждете, что будет дальше. Не могу я без вашей дружбы. Я хочу говорить с вами, петь, смеяться и видеть вокруг живых людей, а не мумий.
Лида насмешливо поклонилась.
— Благодарю вас. Совсем похожа.
— А что? Разве неверно? Сколько дней вы все терзали меня своим молчанием, как мумии. Слова не вытянешь. Сердце у вас есть, Лидочка?
Чуть заметная улыбка показалась на полных губах Лиды. Не могла она сердиться на него.
— Улыбайтесь, Лидочка. Ну еще! Еще! Ради этого я готов на все. Помните у Маяковского: «Что хотите буду делать даром: чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть?»
Лида рассмеялась.
— Все?
— Нет, это только начало. Теперь мы с вами горы свернем. Надо всех сделать счастливыми!
— И Кучинского?
— У него другие понятия о счастье. Помните, когда-то были вредители — сыпали песок в подшипники. Кучинский не портит машин, но ради своей выгоды сеет злобу и подозрения. Это хуже вредительства.
— Немножко преувеличили, но в основном правильно. Анечку жалко…
— Поговорите с ней, Лидочка. Ведь ради нее я к вам и подлизываюсь. Нельзя оставить Нюру без нашей помощи… Неужели Павел Иванович ни о чем не догадывается?
Лида печально улыбнулась. Не все ли равно, догадывается или нет? Ничего хорошего из этого не выйдет. Она часто ловила на себе пристальные взгляды Курбатова и в значении этих взглядов не обманывалась.
— Сегодня же вечером поговорите с Нюрой, — настаивал Вадим. — Вы знаете, как подойти.
— Попробую, — пообещала Лида, но ей хотелось этого разговора избежать.
За последние дни при встречах с Курбатовым она испытывала какое-то неясное волнение и безуспешно старалась вызвать в памяти образ друга, оставшегося в Москве. Но образ расплывался. Она позабыла, какие у него глаза, и даже голос его позабыла. Да и думать о нем почему-то не хотелось.
А Нюра… О чем же говорить с ней? Сочувствовать — значит притворяться, обманывать ее и себя.
Густая краска стыда прилила к щекам. «Почему же ты жалеешь ее? Ведь это совестно!» Припомнился разговор с Павлом Ивановичем. Он как-то доказывал Кучинскому, что пока студент учится, за него работают Нюра и сотни других таких, как она. Не у каждого одинаково складывается жизнь. И если бы не эта работница, которую Лида жалеет за то, что та не знает высшей математики и пишет с ошибками, никогда бы Лида не увидела института. Стыдно хвастаться своим образованием. Надо помнить, кому ты этим обязан.
Лида отошла к окну. Красный отблеск заката лежал на зеркальных плитах. Они светились как бы изнутри, лишь черные тени деревьев скрадывали это обманчивое впечатление. За спиной — легкий шелест страниц. Вадим все еще не уходил. Он рассеянно перелистывал книгу, ждал и не решался возвратиться к деликатному разговору о Нюре. Видно, молчание Лиды показалось ему неслучайным.
Ничего не решила Лида. Да и как решить, когда нельзя разобраться в неясных чувствах своих. «Какие же у него глаза? — вертелось в голове. — Как он говорит?» — будто вспомни она это, и все разрешится. «Не помнишь, не помнишь, — шептал язвительный голосок. — Значит, не он, не тот». И перед ней возникало лицо Павла Ивановича, знакомое в мельчайших деталях. Она видела не только глаза, чуть зеленоватые, с припухшими веками, сросшиеся брови, но и даже царапину на верхней губе.
Понимала она и другое: никакой признательностью за труд Нюры, ни дружеским отношением к ней нельзя оправдать самопожертвование и отказаться от своего счастья. Нет, на это Лида не способна. Если бы она и в самом деле полюбила Курбатова, то слезы всех девушек мира не заставили бы ее отказаться от этой любви. Но любит ли она? Лишь сладкое волнение… Неизвестно, к чему оно приведет.
— Вы знаете, что Кучинский перестал подтрунивать над Анечкой, — сказала она Вадиму. — Он даже ее боится. Странная метаморфоза!
— Удивительная, — подтвердил Вадим. — Как в некоторых пьесах, где отрицательный тип в четвертом действии обязательно перековывается.
— Это вы его убедили?
— Куда мне! — Вадим махнул рукой. — Полное отсутствие педагогического таланта. А вот Бабкин, это талант. Подумать только, один раз поговорил с Жоркой, и тот сразу же перековался. Фантастика!
— Интересно бы узнать, какими методами убеждения он пользовался. Вы спрашивали?
— Секретничает. Даже мне не говорит. Метод, мол, старый и пользоваться им надо умеючи.
Выходя с Лидой из лаборатории, Вадим вновь напомнил о Нюре.
— Эх, если бы мне было лет шестьдесят, — с сожалением сказал он. — С таким опытом я бы придумал что-нибудь. Неужели и при коммунизме люди будут страдать от любви?
— Будут, Вадим. Никуда от этого не денешься.
— Значит, полное счастье невозможно?
— Нет. Оно беспредельно. Никто не знает, где оно начинается и где кончается.
Маша еще не приходила с дежурства. Нюра лежала на кровати, свернувшись в комочек, и читала. Последние дни сна избегала оставаться с Лидией Николаевной наедине. Вот и сейчас, заметив ее в дверях, Нюра закрыла книгу и, спросив, сколько времени, спустила ноги с кровати.
— А я думала, еще семи нет.
Лида нерешительно перебирала книги, разложенные Нюрой на столе: грамматика, история…
Быстро переодевшись, Нюра запрятала под косынку свои обесцвеченные волосы — стала стесняться их, ждала с нетерпением, когда отрастут новые, — подошла к двери, но Лида ее окликнула:
— Анечка, посидите со мной. Или вы очень торопитесь?
Молча возвратившись к столу, Нюра переложила книги с места на место и присела на краешек стула.
— Сегодня утром на шестом секторе что-то случилось, — сказала она, рассматривая свои рабочие, потрескавшиеся руки. — Напряжение снизилось. Песок, видно, плохо сдували.
— Павлу Ивановичу сказали?
— Маша говорила…
Лида почти два года была секретарем курсового бюро комсомола, выступала с речами и докладами, слова лились свободно, нанизываясь цепочкой одно на другое. Так почему же она сейчас не может связать двух слов, когда перед ней обыкновенная девушка, работница. Твоя подруга в конце концов.
Что ей сказать? У себя в институте Лида выступала по теме «Любовь и дружба», и ей аплодировали. Но там было «вообще», а тут…
Молчание становилось нестерпимым, и Лида, наконец, спросила:
— Анечка, вы мне верите?
— Верю, — прошептала та и еще ниже склонила голову.
Торопливо, боясь, что Нюра убежит, Лида говорила, что ей все известно, что она скоро уедет и никогда не будет вспоминать Павла Ивановича, так как, «возможно», — она подчеркнула это слово, — она любит другого, и пусть Нюра не беспокоится за свою любовь, Лида ей не помешает…
Говорила и чувствовала в словах какую-то фальшь. Ничего они не изменят. И если Павел Иванович любит не Анечку, а ее, если это не простое увлечение, а сильное чувство, то ни время, ни расстояние тут ни при чем. Приедет Павел Иванович в Москву, а оттуда вместе с Лидой поедет в новую лабораторию…
А Нюра плакала. Сжатым в кулачке платком — как его часто носят деревенские девушки, не привыкшие к сумкам, — вытирала слезы, частые, крупные.
Лида привлекла ее к себе, обняла приговаривая:
— Не надо, девочка, не надо… Я все знаю… все знаю.
— Ничего вы не знаете, — Нюра резко освободилась. — Ой, как совестно, Лидия Николаевна! Ведь я тетрадь доставала… для этого чорта, — она еще пуще залилась слезами, — чтобы вы… вы скорее уехали…
Дождавшись, когда Нюра успокоится, Лида попросила объяснить, что за связь между ее отъездом и тетрадью. Нюра рассказала, потом бросилась к ней на шею, молила о прощении, плача навзрыд. И Лида понимала, что даже не любовь, а совесть причинила ей столько страданий, и если она нечиста — нет человеку счастья.
На другой день Нюра принесла аккумуляторы в лабораторию и, задержавшись у стола Лиды, что-то хотела ей сказать. В эту минуту приоткрылась дверь.
— Зайдите ко мне, Лидия Николаевна, — проговорил Курбатов и скрылся.
Кучинский хотел было подмигнуть Нюре — как, мол, поживает ваше сердечко, — но, покосившись, на Бабкина, который рассеянно постукивал кулаком по столу, на всякий случай воздержался.
Разложив на столе фотографии, Павел Иванович спросил Лиду:
— Нравится?
Это были снимки чертежей проектируемой лаборатории возле деревни Высоково. Фасад главного здания, аккумуляторной подстанции и других подсобных помещений. На одной из фотографий можно было рассмотреть зеркальное поле из курбатовских плит, а вдали — небольшой лесок.
— Проект утвержден окончательно. Самыми высшими инстанциями, — радостно говорил Павел Иванович, любуясь фотографиями. — Через месяц начнется строительство. Обещают быстро закончить. Думаю, что весной переедем. А это, — показал он на снимок, — жилой дом для сотрудников. Можете выбирать квартиру. Хотите на втором этаже? Сколько вам нужно комнат? Две? Три?
Лида попробовала отшутиться.
— Мало, Павел Иванович. Давайте четыре.
— На двоих? Многовато.
— Почему на двоих?
— Сами же говорили, что у вас, кроме матери, родственников нет.
— Нет, так будут. До весны всякое может случиться.
Курбатов бросил на стол фотографию и внимательно посмотрел на Лиду, стараясь понять, шутит она или за этим кроется что-либо серьезное.
— Пугаете, Лидия Николаевна.
— Чем? — она сделала удивленное лицо.
Разговор принимал неожиданный оборот. Не время и не место обсуждать сейчас личные взаимоотношения. Курбатов это понял и ответил:
— Еще бы не испугаться! Штаты утверждены, куда мне девать вашего будущего родственника? Он же не захочет сидеть без дела. Кстати, кто он по профессии?
— Мы учились в одном институте.
Лида не солгала — человек, о котором она думала, вместе с ней закончил институт. Но их общее будущее было настолько неясным, что говорить о друге как о возможном родственнике более чем преждевременно.
Что же побудило Лиду покривить душой? Зачем она сказала о том, чего не было? Ведь только сейчас она придумала несуществующую любовь и ее возможное завершение, которого ей не хотелось. В эту минуту она точно знала, что никогда ее друг не приедет в Высоково. Делать ему там нечего.
Своим признанием Лида могла бы оттолкнуть Курбатова, — что ж, значит не судьба, опоздал, — но грош цена такому чувству. Первое препятствие на пути, человек немного похныкает и пойдет искать новую дорогу. Не такая любовь нужна была Лиде, ради такой не забудешь Нюриных слез, и, кроме того, она сердцем чуяла пока еще не осознанную необходимость посторониться при встрече с настоящей любовью. А что у Нюры она была настоящей, в этом Лида не сомневалась.
— Вы кого-нибудь из сотрудников возьмете отсюда? — спросила она у Курбатова после недолгого молчания.
— Да. Мне нужны люди, знакомые с ярцевскими аккумуляторами. Мингалева подошла бы. Очень аккуратный работник. Знаю, как она вам помогала. Но поступок ее настораживает. До сих пор не разберусь, ради какой корысти она пошла на это? Вдруг опять такую штуку выкинет.
— Никогда, Павел Иванович. Я за нее ручаюсь.
— Чем она вам полюбилась?
— Неужели мужчины не замечают истинной красоты? Я говорю в широком понимании этого слова…
— Душа хорошая, глаза красивые, — Курбатов иронически прищурился. — Так обычно говорят о женщине, когда о ней нечего сказать.
Лида досадливо передернула плечами.
— Слепой вы человек. Ничего не видите.
— Как же так? Вижу ваше благотворное влияние… По крайней мере, она сейчас на человека похожа, а не на куклу.
— Разве так можно говорить о девушке?
— Простите, но ведь это правда. Я запретил сотрудницам появляться на работе без халата, а на косметику и прически моя власть не распространяется. Хорошо, что вы вмешались.
— Не только я. Но дело не в этом. Нюра начала учиться. Осенью она поступит в заочный институт…
— Значит, берем Мингалеву в новую лабораторию?
— Обязательно, Павел Иванович. Это моя единственная просьба.
Выходя из кабинета Курбатова, Лида вдруг почувствовала, будто потеряла что-то, а впереди еще много, много тревог за Нюру, за себя, но этого никому не расскажешь. Сложная штука — жизнь.
…Самолет доставил несколько рулонов фотоэнергетической ткани. После первых лабораторных испытаний Курбатов вдруг умчался в мастерскую и вот уже несколько дней пропадал там до ночи. Лида была уверена, что Курбатов занят опытным образцом палатки, о которой он однажды рассказывал, но когда спросила об этом Павла Ивановича, тот улыбнулся загадочно.
— Сняли с меня эту работу. Чибисов согласился. Но знал бы он, какой я химерой занимаюсь и, главное, по другому ведомству!
Лида сочувственно вздохнула.
— Вы неисправимы, Павел Иванович. За все беретесь, хотите все прощупать собственными руками. Вы странный золотоискатель. Разворочали всю землю, открыли множество жил и побежали новые искать. А ведь найденное вами еще надо выбирать по зернышку, по крупинке. Вы этого не умеете, оно скользит, течет между пальцами. Ведь оно ваше. Зажмите его в кулак. Иначе это сделают другие. Знаете ли вы, что на основе ваших работ по фотоэнергетике люди уже защитили семнадцать диссертаций, в том числе четыре докторских?
— Вот и хорошо. Значит, дело не погибнет. Работы опубликованы, найдутся десятки последователей…
— Но мне за вас обидно. — Лида заговорила зло и резко. — В большинстве диссертаций даже имени вашего не упоминается. Хотя на минуту допустите такую страшную возможность, что мы здесь не нашли бы, отчего слепнут ячейки. Проходит год, и товарищ Курбатов узнает, что некий упорный химик чуточку изменил рецептуру слоя, слепота прекратилась, и фотоэнергетические плиты стали уже не курбатовскими, а того, кто оказался наиболее терпеливым и практичным.
— Такие люди вам больше нравятся?
— Нет, конечно. Но ведь есть же благоразумие…
— Багрецов заставил меня полюбить Маяковского. Помните у него: «Надеюсь, верую, что не придет ко мне позорное благоразумие». Ни за что не придет… А вы зонтик пожалели…
Разговор этот происходил у ворот гаража, откуда со вчерашнего дня были убраны машины и куда Курбатов перевел слесарей из подсобной мастерской. Работал он с ними вместе и на равных правах, причем это отнюдь не было показным демократизмом начальника, а вынужденной необходимостью. Мастеров мало, дело для них незнакомое, а самое главное, никаких чертежей не было. Пришлось все делать по эскизам, следуя личному примеру конструктора и его объяснениям, как говорят, «на пальцах».
Вот бы посмеялся товарищ Чибисов над такой, с позволения сказать, научной работой! Кустарничество, эмпиризм, детские игрушки. Ну и ну, хорошенький пример показывает руководитель лаборатории! Кстати говоря, а почему до сих пор нет отчета по лабораторным испытаниям фотоэнергетической ткани?
Задержался отчет. И вот почему…
Открываются ворота гаража, и оттуда, поддерживаемый с четырех сторон рабочими мастерской, выплывает большой золотой зонт. Нет, это не совсем точно. Багрецов сказал бы, пожалуй, что это не зонт, а золотой цветок, похожий на подсолнечник. Ну, а если отбросить поэтические вольности и описать курбатовскую конструкцию словами техники, с которой Багрецов достаточно знаком, то выглядела она так.
Представьте себе шестиугольник, сделанный из блестящих металлических трубок, разрезанный на секторы, обтянутые фотоэнергетической тканью. Внизу, в самом центре, — электромотор вроде большого вентиляторного, какие применяются в цехах. Точный и цепкий глаз техника Багрецова сразу заметил, что мотор этот отличается от обычного облегченным кожухом и, вполне возможно, обмотки его сделаны из алюминиевого провода (для снижения веса). Под мотором находилась трапеция, похожая на стремя, к которому прикреплена планка с ручками управления, как у радиоприемника. На этой же планке поблескивали стекла приборов, вероятно вольтметров.
Золотой зонтик вынесли на зеркальное поле. Курбатов тронул его за нижнюю спицу, и он завертелся. Лишь сейчас Вадим догадался, что к электромотору прикреплены лопасти, как у ветряка, но лопасти более широкие, занимающие чуть ли не всю площадь шестиугольника.
Многое стало понятным Багрецову. Да ведь это же вертолет! Только без фюзеляжа и хвоста. Впрочем, курбатовская конструкция чем-то еще похожа на парашют с жестким каркасом. Но этот парашют может подниматься с земли. И тянут его вверх солнечные лучи. «До чего же здорово придумано! — восхищался Вадим, все еще не веря своим глазам, что впервые в жизни видит летательный аппарат, приводимый в движение солнцем. — Полетит ли?»
Об этом беспокоился не только он. Сам конструктор, которому никогда не приходилось строить не только вертолеты, но и простые летающие модели с резинками вместо мотора, испытывал сейчас досадное волнение и неловкость. Все было рассчитано и проверено: сколько электроэнергии даст метр полезной площади винта, сколько потребляет мотор, какова подъемная сила всего устройства. Но если бы можно было все предугадать заранее, то к чему нужен эксперимент? Рассчитал, сделал по чертежам машину — и дело с концом…
Если бы кто знал, как издевался над собой Курбатов, когда вырезал из бумажки шестиугольники и кружки… Кто бы знал, как, морщась от негодования и проклиная тот день и час, когда летающая шляпа Багрецова напомнила Курбатову о забытой мечте, он нетерпеливо рвал шелк старенького Нюриного зонтика, чтобы обтянуть спицы золотой электротканью, сделать крылья и вместе с крохотным моторчиком послать в небеса!..
Сейчас модель в натуральную величину стоит на зеркале. На трапеции пока еще нет человека. Вместо него привязан ремнями мешок с песком весом в восемьдесят пять килограммов. После первых испытаний, если они окажутся удачными, Курбатов поднимется сам.
Но как бы хотелось ему сделать это под покровом ночи, чтобы ни одна душа не видела его детскую наивную конструкцию, где все нарочито упрощено во имя жгучего нетерпения, с которым невозможно совладать! Он извинялся перед теми, кого пригласил на испытания, просил их не принимать машину всерьез, шутил, смеялся, а сердце замирало от страха. Взлетит или нет?
— Если взлетит, то уж не разобьется. Самый безопасный вертолет, он же парашют. Может висеть на одном месте, пока солнце не зайдет.
Да, только при ярком солнце он мог испытывать свой вертолет, сделанный торопливо, грубо, с потеками, с незачищенными местами сварки. Но это внешность, с чем легко примириться, главное в другом.
— Машина неуправляемая, — признался Курбатов. — Не успел я устроить механику перекоса винта, как в настоящих вертолетах, чтобы поворачивать в разные стороны. Да, откровенно говоря, такая сложная механика и не по моей части. Пока получилось что-то вроде аэростата, но потащит его вверх не пузырь с газом, а солнышко…
На губах его все время блуждала ироническая усмешка, и лишь при последних словах лицо расцветилось широкой добродушной улыбкой. Солнышко! Всю жизнь он ловил его лучи и теперь по ним, как по солнечной лестнице, поднимется вверх. Нет, не сегодня. Надо ждать захода солнца, чтобы вертолет с грузом опустился, и лишь завтра с первыми утренними лучами можно будет повторить опыт, но уже с человеком. До чего же обидно! Надо бы приспособить какую-нибудь автоматику, чтобы, скажем, через час там, наверху, выключился мотор.
— Ничего нет проще, — сказал Бабкин и, радуясь, что потребовалась его помощь, побежал за автоматическим выключателем в лабораторию.
У техников их было несколько, от разных контрольных приборов. Можно установить выключатель на любое время, сработает точно минута в минуту.
Пока Бабкин нашел выключатель, пока закрепили его на моторе, пока подвели провода, время пробежало быстро. Глядь, и солнышко скатилось к дальним барханам. Его косые лучи послабее дневных отвесных, не потянут они вертолет, как говорится, «с полной выкладкой».
Курбатов взглянул на вольтметр и приказал уменьшить балласт килограммов на двадцать. Сняли мешок, отсыпали, взвесили и вновь крепкими ремнями привязали к трапеции.
— Держите крепче, — попросил инженер, взявшись за ручку реостата. — Теперь отпустите.
Все быстрее и быстрее раскручиваются лопасти винта, и вот после команды Курбатова вертолет взмывает вверх. Он летит прямо по вертикали, ничуть не покачиваясь, точно боясь расплескать капельки солнца из своих ячеек.
Павел Иванович запрокинул голову. Глаза застилала влага — больно было смотреть в яркое безоблачное небо, где повис золотой цветок.
— Все, — сказал Курбатов. — Дальше не поднимется.
Кучинский хоть и чувствовал себя в эти дни несправедливо обиженным, однако делал вид, что абсолютно ничего не произошло и он не может нарадоваться успехам своего начальника.
— Замечательно, Павел Иванович! Можно не брать билета на футбол. Виси наверху и посвистывай.
— Другого применения вы не нашли? — с раздражением спросил Курбатов.
— Ну что вы, Павел Иванович! Незаменимая вещь в сельском хозяйстве, на горных пастбищах… Но, конечно, это не масштабы. Ведь с таким солнечным двигателем можно сделать космический корабль. Прямо без пересадки лети на Луну или к марсианам…
— Значит, полетели бы?
— Спрашиваете! Все мои мысли там. А возьмешь какую-нибудь фантастическую книжку советского писателя — скукота. Все про землю больше. А если она надоела нам?
— Кому это «нам»?
— Молодежи, конечно. Ведь у нас другие запросы.
— За всех не советую говорить. Люди разные. Но я одного не могу понять, как в вас сочетается заоблачная романтика с чересчур низкими земными интересами. Я знал одного такого романтика. Заканчивал мединститут, бредил космическими полетами. Недавно ему предложили поехать на целину, и романтик замахал руками: «Что вы, на целину! На Луну — пожалуйста, готов хоть сейчас, а на целину неинтересно».
Бабкин прислушался к разговору — нельзя не вмешаться.
— Значит, ходит он по колено в грязи, даже ноги не может выволочь, а туда же… на Луну. Пустобрех несчастный.
Медленно снижался вертолет. Выключился мотор, и лопасти, как мельничные крылья, вращались еле-еле. Но вот мешок с песком повис над зеркальной площадкой и до него уже можно было дотронуться руками. Замерли крылья. Теперь вертолет напоминал большой зонтик в летнем кафе.
Посмотрев на вольтметр, Курбатов сказал с досадой:.
— Меня не поднимет. Эх, как бы сразу похудеть килограммчиков на двадцать! Но что поделаешь, придется ждать до завтра.
Нюра стояла неподалеку, бледная от страшного беспокойства за этот первый опыт. Вначале она боялась, что ничего не получится, а сейчас мучилась за Павла Ивановича. Ведь он не уснет, он очень нетерпеливый, она лучше всех, это знала и терзалась своим бессилием. Об этом же думал и Вадим. Зажмурившись, преодолевая стеснение и страх, он спросил:
— А если сегодня попробовать? — И когда Курбатов непонимающе посмотрел на него, заговорил торопливо, несвязно: — Конечно, вы бы сами должны… но я полегче… тут, конечно, честь… Мне даже совестно предлагать…
— Бросьте о чести! — перебил его Курбатов. — Нужно проверить, ну хотя бы на высоте пяти метров… — И он подробно стал объяснять, что должен делать Багрецов в воздухе.
— Высоко я вас не пущу. На всякий случай привяжем трос…
Балласт был снят, и на его место, на висячую скамейку, уселся Багрецов. Он крепко затянул вокруг пояса самолетный ремень, подтянул парашютные лямки и, когда загудел мотор и зашелестели крылья над головой, почувствовал, как останавливается сердце.
Заметив, что Димка побледнел, Кучинский погладил его по колену.
— Не бойся, старик, на Марс не улетишь. — И тут же, чувствуя под рукой добротную материю, определил: — «Люкс», первый класс! Ну, бывай, старик, не поминай лихом!
Вадим знал, что первые метры самые трудные. Холоп Никитка, поднявшийся на самодельных крыльях не выше березы, подьячий Крякутный, взлетевший на аэростате не выше колокольни, — вот оно где трудное начало! Кто знает, не есть ли курбатовекая модель прообраз будущего летательного аппарата с электродвигателем?
Трос натянулся. Над головой шум вентилятора. Внизу стоят люди. Курбатов просит повернуть ручку реостата. Лопасти вращаются медленнее, и вертолет снижается. Все обычно, буднично, просто. Жорка даже позевывает — всю прошедшую ночь он читал роман Буссенара.
— Сколько вольт? — кричит Курбатов, запрокидывая голову. — Что там на динамометре?
Вадим смотрит на вольтметр, на циферблат динамометра, к которому прикреплен трос, и, борясь с желанием отстегнуть его, чтобы вырваться на свободу, выкрикивает цифры.
— Реостат до конца! — приказывает Курбатов.
Еще сильнее загудел мотор, зашумел ветер, внизу завертелся барабан с тросом, и Багрецов поднялся выше деревьев. Здесь уже были плохо слышны слова команды. Пришлось пожалеть Вадиму, что не взял с собой маленькую радиостанцию.
Солнце садилось. Оранжевым стало зеркало, трос начал провисать, а еще не все было проверено.
Курбатов поднял руку, помахал ею над головой, и Вадим понял, что дано разрешение отцепить трос, чтобы подняться хоть чуточку повыше.
Вадим отцепляет трос, и сразу курбатовский солнцелет подскакивает вверх. Там, на зеркале, что-то кричат, машут руками, но поздно. Стальная струна, свернувшись в спираль, падает к ногам Курбатова, и Димка отправляется в свободный полет.
Точно крылья вырастают у него. Это не солнечный мотор тянет ввысь, а ясная осязаемая мечта, беспокойная мысль, которая у многих так крепко стальным пудовым канатом привязана к земле, к мелочи личных дел, к заботам о мещанском счастье и благополучии. У Вадима этого не было и никогда, даже в старости, не будет. Ему легко отцепить тонкую струну, а Жорка Кучинский, несмотря на его болтовню о полете на Марс, должен годами рубить канат, чтобы хоть чуточку приподняться над теплым уютным гнездом и увидеть, сколь велик и прекрасен мир.
А он действительно прекрасен. И розовеющее небо, и золотые пески, и сияющее зеркало, в котором отражается солнечный цветок. А на стебле его, крепко привязавши себя ремнями, сидит Димка Багрецов, первый человек, поднятый в небо лучами солнца. Есть чем гордиться! И слезы радостного волнения выступают из глаз.
Чуть успокоившись, Димка высморкался, вытер мокрые ресницы, чтобы ясными, не затуманенными от счастья глазами различать стрелки приборов.
Найдя в кармане записную книжку, Вадим отметил высоту, напряжение, скорость вращения винта. Все, о чем перед подъемом просил Курбатов. Судя по поведению людей внизу, они уже перестали беспокоиться за Вадима, — вертолет постепенно снижался и скоро будет на зеркале или неподалеку от ограды.
Вадим торопился. Надо все сделать, пока не скрылось солнце. Но вдруг он вспомнил о самом главном: Павел Иванович просил переключить обмотки у мотора для проверки соотношения скорости вращения и мощности. Здесь была довольно сложная зависимость, в которой Вадим не успел разобраться, но проверить это абсолютно необходимо. Провода от мотора тянулись к панели управления, переключить их довольно просто, но уж больно быстро темнеет. Так и хочется задержать, остановить солнечный диск. Погоди немного, ведь без тебя ничего не получится!
Вертолет снижался. Курбатов приветливо махал рукой. Тимка почему-то грозил кулаком, а Кучинский насмешливо аплодировал.
— Давай, давай, старик! Приземляйся.
Вадиму кажется, что это Жорка, уцепившись ему за штаны, тянет вниз. Их много таких радуются, если ты, однажды взлетев, вдруг падаешь вниз нерасчетливо и глупо, с мыслью, что небо всегда голубое и в мире перевелись завистники и торгаши.
Димка злой. От барханов, Деревьев, от забора потянулись длинные тени. Еще несколько минут, и закроют они золотой цветок. Надо прорваться вверх, к солнцу. Но как? Винты на панели уже, ослаблены, а переключить провода нельзя, потеряешь высоту и окажешься в тени. Записная книжка выскальзывает из рук. Но теперь уже все равно. Впрочем, можно еще попробовать. Димка расстегивает ремень, сбрасывает с себя пиджак, потом кидает вниз ключи, отвертку, парашютные лямки. Вертолет заметно приподнялся над вершиной дерева.
Но этого мало, Димка сбрасывает с себя всю верхнюю одежду и остается в майке и трусах.
Последний опыт, Обмотки переключены, лопасти завертелись быстрее, и даже при закатном солнце вертолет еще долго висел над зеркальным полем.
А когда уже в сумерки сотрудники испытательной станции приняли Димку на руки — он спустился неподалеку от ограды, — Курбатов крепко обнял его, дрожащего от холода и волнения.
— Вот это по мне! Иной раз для науки можно и штанами пожертвовать, если они тянут тебя вниз.
Димка стыдливо улыбался. Бабкин гордился другом, а Кучинский пожимал плечами. Сколько еще чудаков на свете! Ничто их не берет.
