14. ЕЩЕ ВСЕ ВПЕРЕДИ

Курбатов приехал из Ташкента, когда лаборатория была уже закрыта, — рабочий день кончился. Наскоро умывшись с дороги, забежал к себе в кабинет узнать, нет ли срочной почты. Ничего особенно важного, кроме пакета с образцом фотоэлектрической ткани, на столе не оказалось. Под руки попалось письмо с незнакомым почерком, адресованное лично ему, Курбатову.

Не терпелось поскорее найти Лидию Николаевну, чтобы узнать о результатах анализа тех немногих ячеек, которые ей были оставлены, поэтому, не распечатывая письма, Курбатов сунул его в карман. Туда же положил образец ткани и поспешил на поиски.

Вероятно, Лидия Николаевна дома. Он постучался в комнату, где она жила, услыхал тихое «да» и вошел. На кровати, подобрав под себя колени, уткнувшись лицом в подушку, лежала Нюра.

— Извините, вы не знаете, где Лидия Николаевна?

Нюра встрепенулась, как испуганная птица, соскочила на пол и, глядя на Павла Ивановича заплаканными глазами, стала шарить под кроватью туфли.

— Да вы не беспокойтесь, — он почувствовал что-то вроде жалости. — Я думал, она уже дома.

— Нет, — поднимаясь с колен, глухо ответила Нюра. — Она на восьмом секторе.

Даже не взглянув как следует на Нюру, Курбатов вышел.

По дороге на восьмой сектор он вспомнил о письме, вытащил его из кармана, посмотрел на обратный адрес. Кучинский? Странно. Но не Жора, а его отец. Интересно.

Шагая по краю зеркального поля, Курбатов еще издали заметил белую шляпу Лидии Николаевны; тут же маячила и другая — соломенная с огромными полями, а пониже кланялась маленькая кепочка. Всех, кто здесь был, Курбатов узнал сразу, а вот зеркального поля своего не узнал.

Всюду расставлены длинные коробки; от них тянутся провода, блестят стекла приборов. Короче говоря, весь восьмой сектор напоминал гигантский лабораторный стол.

Курбатов почувствовал легкую дрожь. Что наделали! Исковыряли все плиты, все поиспортили. Кто им разрешил? Он уже готов был потребовать к ответу Лидию Николаевну, но та его предупредила. Размахивая бумагами, она бежала навстречу и кричала что-то радостное. И это было так не похоже на нее, так не вязалось с ее внешним обликом. В самом деле, разве женщины солидного веса прыгают на одной ножке?

Усевшись рядом на каменный барьер зеркального поля, Павел Иванович и Лида тут же разобрали протоколы наблюдений, анализов, из которых следовало, что порча отдельных ячеек произошла в результате вредных примесей в неоднородной по своему составу пластмассе. По методу Михайличенко можно было легко их определять. Значит, с этой стороны плитам «К-8» опасность не грозила. Правда, впереди ждут еще новые неприятности — тропинка протоптана лишь до половины пути, — но сейчас Павел Иванович не думал об этом.

Беда Курбатова заключалась в том, что он всегда стремился сделать все возможное, подчас вовсе необязательное, но в какой-то мере улучшающее всеми признанную, законченную работу. Если бы ой работал слесарем-инструментальщиком, то полировал бы деталь сверх всякой точности, чтобы даже и под микроскопом не разглядеть ни малейшей шероховатости. Так и в данном случае: гибель нескольких ячеек заставила его встревожиться. Значит, не все сделано. Вот почему была необходима массовая проверка плит. И Лида это хорошо понимала, хотя и чувствовала, что страшного быть не должно.

— Вы, наверное, догадались, Павел Иванович, что со всеми этими делами, — Лида показала на расставленные по полю коробки, — и протоколами наблюдений я не могла справиться одна.

Она перечислила всех своих помощников и рассказала, как трудились они до поздней ночи.

— Ни одного вечера не пропускали. Багрецов, например…

— Он тоже работал?

— Да еще как! Выдумщик, Спорщик ужасный. Но сколько в нем энергии, самоотверженности — на десятерых хватит! Правда, в одном деликатном вопросе мы не поладили, и я этого ему не прощу, а так, если бы не он, то вряд ли мне удалось бы определить вредную примесь.

«Вредная примесь, — думал Курбатов, глядя на золотое зеркало. Оно уже не вызывало в нем опасений. — Ну что ж, рано или поздно ее нашли. Теперь уже не появится. Гораздо труднее искать ее в человеке». Не умеет этого руководитель лаборатории, не умеет. Совестно за свои ошибки, больно. Ведь Багрецов не пластмассовый и душа его и стремления чистые. Чего же ты искал в нем? Грязную примесь? Неужели в его юношеской непосредственности, где все на виду, в честной его прямоте могли бы прятаться ложь, клевета, мелкая мстительность? «В чем только я не подозревал его! Не потому ли, что привык видеть, как люди прячут свои чувства, надевают маску равнодушия, когда нужно отстаивать свою правоту с открытым лицом. Как рано некоторые из молодых теряют непосредственность юности!» И тут же спрашивал себя Курбатов: «А не ты ли, друг милый, виновен? Не ты ли? Вспомни, как ты говорил с Багрецовым? Он к тебе с душой нараспашку, с болью, сомнениями, хотел услышать доброе слово, совет старшего, а ты? Эх, воспитатель!»

Что-то говорила Лидия Николаевна, показывала таблицы и схемы, где лишь немногие ячейки были перечеркнуты красными крестиками, радовалась изобретательности ребят, которые придумали, как добраться сквозь пластмассу к соединительным полоскам, чтоб не повредить их.

— Не тревожьтесь, Павел Иванович, ни одной не испортили. Сама проверяла. Сейчас принесу последние протоколы.

Павел Иванович смотрел ей вслед отсутствующим взглядом, и было ему как-то не по себе. По всему видно, что к истории с осколком Багрецов непричастен. Почему же ты не извинишься перед ним? И ничего тут нет зазорного, если ты по ошибке обидел человека. Раньше мысли его целиком были поглощены неудачей на восьмом секторе, он места себе не находил И боялся, что в пылу раздражения скажет парню не то, что нужно. В Ташкенте он также вспомнил об этом и лишь сейчас с радостью сбросит тяжкий груз, пойдет к мальчишке с повинной головой.

Да, к мальчишке. Сколько в нем чудесного смущения, как он зарделся, когда Павел Иванович, поблагодарив Бабкина, подошел к Вадиму и сказал:

— Вам я тоже очень благодарен. А кроме того, прошу прощенья. Сознаваться в ошибках трудно, но сейчас я делаю это с радостью. Дайте мне руку. — Вадим несмело протянул ее. — Хотелось бы сказать: позабудем, что было, но это неправильно. Уроки не забываются. Только не вздумайте итти по другому пути. Прямота — великолепное свойство характера. К сожалению, не все ее ценят. А часто и не понимают, вроде меня.

Багрецов не знал, куда глаза девать. За что его хвалит Павел Иванович? За самую обыкновенную честность, за правду, за то, что он говорил откровенно. «Чудак Павел Иванович. С таким же успехом он мог бы хвалить меня за темные волосы или за высокий рост».

Чтобы скрыть неловкость, Димка засуетился возле коробок с лампочками, приподнимал их, показывал Курбатову проводнички с номерами, убеждал, что ошибки исключены, приглашал взглянуть на доску, где были укреплены вольтметры.

— Смотрите, почти на всех одинаковое напряжение. Только вчера на девятой плите три ячейки давали меньшее. Лидия Николаевна! — крикнул Вадим. — Вы уже успели проверить вчерашние ячейки?

Лида подошла и развернула чертежный лист с планом восьмого сектора. Всюду пестрели синие точки проверенных ячеек, и лишь кое-где были красные — это редкие испорченные ячейки.

— Адова работа, — взяв лист в руки, с искренним восхищением воскликнул Курбатов. — Как же вы успели все это сделать за несколько дней?

— А мы по крупинке, как муравьи, — радуясь совсем по-детски, ответил Вадим. — Помните сказку, где муравьи за одну ночь целую гору крупы перебрали? Вот и мы помогали Лидии Николаевне. Вы оставили ей задание, вроде как нелюбимой падчерице…

— Почему же нелюбимой? — вырвалось у Павла Ивановича. Он невольно бросил взгляд на Лиду и, заметив, что она смутилась, сказал сурово: — Такого задания я не оставлял. Это вы уж сами придумали.

Делая вид, что заинтересовался чертежом, он закрылся им совсем, чтобы не смотреть на Лиду, но, как нарочно, внизу, за краем листа, виднелись ее белые туфельки.

Курбатов резко опустил лист.

— Теперь не летает? — спросил он, указывая на Димкину шляпу, донышко которой было завязано марлей.

— Все это игрушки, пустяки. — Вадиму не хотелось говорить о шляпе.

Но Бабкин считал, что Димка скромничает понапрасну. Он снял с него шляпу, развязал марлю и стал объяснять:

— Походный солнечный холодильник. Хотелось бы без сухого льда, ну, скажем, с термоэлементами, чтобы они холод давали, как в вашем, Павел Иванович, новом холодильнике. Но тогда мощности этой маленькой плитки не хватит — поверхность ее маловата. А увеличить плиту тоже нельзя — шляпа и так тяжела, не шляпа, а шапка Мономаха!

Кому-кому, а Курбатову можно было этого не объяснять. Он однажды показывал свой маленький солнечный холодильник, сделанный из фотоэнергетических плит. Холодильник стоял на окне и, превращая свет в электроэнергию, работал по совершенно новому принципу. Ток подавался на термоэлементы, которые под его действием вырабатывали холод. Но и это вчерашний день. Довольно улыбаясь, Курбатов вынул из кармана пакет с образцом фотоэнергетической ткани, развернул.

— Подойдет? — спросил он, встряхивая клетчатый носовой платок.

Платок был золотистым, плотным, с запрессованными в уголках проволочными петельками.

Протягивая к этим петелькам лампочку от карманного фонаря, Вадим еле сдерживал нетерпение.

— Разрешите попробовать.

Стоило лишь прикоснуться к контактам на платке, как лампочка ослепительно вспыхнула и сделалась черной. Вадим обомлел от удовольствия, а Бабкин уточнил:

— Приказала долго жить. Тут и автомобильная будет гореть.

Лида восторженно смотрела на первый образец фотоэнергетической ткани, о которой совсем недавно рассказывал Курбатов. Небольшой ее кусочек даже при закатном солнце отдавал вполне приличную мощность, во всяком случае достаточную, чтобы работал вентиляторный моторчик в Димкиной шляпе.

— Конечно, это не конструктивное решение, — говорил Бабкин, довольный, что может возражать Димке в присутствии весьма авторитетного специалиста. — Я бы такой охлаждающий прибор не стал запрятывать в шляпу. В карман! Чего проще? И мотор там и термоэлементы. Можно придумать какой-нибудь мягкий резиновый радиатор, который бы надевался, скажем, на спину и на грудь. Пусть из мелких дырочек растекается по телу холодный воздух…

— Приспособленье для простуды, — усмехнулся Вадим. — Мне-то ничего, а ты даже сквозняков боишься.

— Не храбрись, вспомни, как недавно лежал с ангиной. Я думаю, Павел Иванович, — рассудительно продолжал Бабкин, — тут надо с врачами посоветоваться. Местное переохлаждение организма. Мало ли что они скажут!

Курбатову было весело с ребятами. Они увлекли его своей забавной выдумкой. Кто знает, не найдет ли она применения? Ведь есть же костюмы с электрическим подогревом, а почему же не сделать с охлаждением? Жара в пустыне, в субтропиках или даже, как это было недавно, в Москве и во всей средней полосе России не менее жестока, чем мороз. Почему бы не сшить из фотоэнергетической ткани охлаждающие комбинезоны для южных экспедиций, для людей, вынужденных работать под палящим солнцем, для рабочих горячих цехов? Впрочем, как так для цехов? А солнце где? Не выйдет, и фотоэнергетическая ткань здесь ни при чем. Но ведь ее можно заменить обыкновенной, а в карман положить аккумулятор или сухую батарею. Да и во всех других случаях, — не в цехах, а на открытом воздухе, — разве этого сделать нельзя? Конечно, можно. Значит, легко обойтись и без курбатовской ткани.

Будто кто-то царапнул по сердцу — легонько, легонько коготком. Нет, пустяки, блажь. Придумали тоже — охлаждающие шляпы, зонтики! Разве для этого создавалась фотоэнергетическая ткань? У нее куда более серьезное применение. Нельзя же всюду протаскивать свое изобретение.

И Курбатов осторожно, чтобы не обидеть ребят, натолкнул их на мысль отказаться от фотоэнергетики а использовать в охлаждающих костюмах более проверенные и надежные источники питания. Ведь тогда и в тропические ночи не почувствуешь жары.

Бабкин согласился, что так будет практичнее и удобнее, а Димка надулся, как мышь на крупу. Не дадут помечтать человеку, все назад тянут! За рукав, как маленького. Очень ему нужны сухие батарейки, когда он уже пробовал на ощупь курбатовскую ткань. Вот бы достать кусочек для радиостанции! В прошлом году он делал аппараты с термогенераторами. Получались карманные «керосинки», удобные для связи альпинистов между собой.

Эти радиостанции были намечены к выпуску первой маленькой серией, но теперь, после того как Вадим увидел и пощупал собственными руками фотоэнергетическую ткань, смешными показались «керосинки».

Вечная неудовлетворенность, вечная жажда нового, более совершенного, вся жизнь в поисках — вот что роднило техника Багрецова с Курбатовым, который вертел сейчас в руках кусок золотистой ткани и, оглядывая широкий солнечный мир, искал достойное место своему творению. Арктические и альпинистские палатки, рулоны ткани на льду и на песках, осколки солнца, спрятанные в рюкзаках и чемоданах, — все это прекрасно, заманчиво, но мало этого, мало!

Пришла Нюра, обеспокоенная, что выключены плиты восьмого сектора. Она стояла неподалеку, ждала, когда уйдет Курбатов. А Курбатов не торопился, взял со скамейки Лидии зеленый зонтик, раскрыл его и по натянутому шелку расстелил золотую ткань. Смутившись оттого, что на него все смотрят, Курбатов быстро закрыл зонтик и обратился к Лиде:

— Отдайте мне его, Лидия Николаевна. Потом я вам другой достану.

Вот когда Нюра удивилась! Вместо того чтобы отдать Павлу Ивановичу не только зонтик, но и жизнь, Лидия Николаевна рассмеялась.

— Нет, Павел Иванович, такого вы не достанете. Мне его привезли в подарок из Китая. А кроме того, опять вы разбрасываетесь. Образец ткани прислали для испытаний, а вы…

— Просто вы жадная, — перебил ее Курбатов, стремясь все превратить в шутку, хотя Нюра и понимала, что слова Лидии Николаевны ему не понравились.

С каждым днем в сознании Нюры укреплялась мысль, что с Лидой Курбатов счастлив не будет. Вот и сейчас. Ведь понимает же она, что неспроста Павлу Ивановичу потребовался зонтик. У Нюры есть, но старенький, выцвел, такой и предлагать-то совестно.

Выручил Багрецов. Ему хотелось сделать Нюре приятное, да к тому же и любопытно, что еще надумал Павел Иванович.

— Нюрочка, — сказал он запросто, — у вас же был зонтик.

— Ой, что вы, он же старенький! Но если…

Курбатов спросил обрадованно:

— Значит, не пожалеете?

— Сейчас? — счастливым голосом спросила Нюра.

Павел Иванович взглянул на часы, вздохнул, вспомнил о непрочитанном письме.

— Поздно. Принесите завтра, хорошо?

Нюра молча кивнула. Павел Иванович попрощался и пошел к себе. Достал конверт и развернул письмо:

«Дорогой Павел Иванович!

Вероятно, мой непутевый сынок уже успел покаяться в своих прегрешениях. Осколок фотоэлектрической плиты с цифрой 8 и датой попал ко мне вместе с сушеными персиками. Возвращаем его по назначению (Жора вам передаст).

Позорная рассеянность, совершенно недопустимая в лабораторной работе. Надеюсь, сынок мой получит по заслугам. А мне приходится краснеть, и я очень прошу принять за него извинения, дорогой Павел Иванович. Если возможно, дайте ему закончить практику, не отсылайте с позором домой, хотя он этого и заслуживает.

Прошу извинить еще раз. Жму вашу руку. До встречи в Москве.

Сын давно уже получил посылку с конфетами и осколком плиты, но не пошел к Курбатову каяться, как предполагал его доверчивый отец.

Жора терялся в догадках: каким же это образом отец раздобыл осколок? Может быть, разорвался пакет? Или Чибисов подсуропил? В письме, полученном от отца, об этом ничего не говорилось. Он упрекал сына только за рассеянность. Пусть будет так. В крайнем случае эту версию и нужно поддерживать. Но Жора не дурак и сам в петлю не полезет, а потому осколка в лабораторию не вернет. Предки, конечно, наивные, можно их успокоить, написать отцу, что старых плит здесь целые горы и вся эта история не стоит выеденного яйца.

Разве мог Жора подумать, что отец напишет Курбатову! Разве Жора не единственный любимый сын? Ну, поругал в письме, пригрозил. Папы все одинаковые, любят читать нотации и брюзжать, но кто же из них даст в обиду своего мальчика? Нет таких пап на свете.

Две коробки трюфелей были уничтожены, но без особого удовольствия, видно, потому, что присланы были вместе со злополучным осколком. Жора хранил его в одной из коробок завернутым в конфетную бумажку. Хранил на всякий случай. Кто знает, как обернется судьба? Возможно, еще удастся передать его Чибисову.