Бен

Через несколько минут открываются двери и появляются вооруженные охранники. Они выводят нас по крутой бетонной лестнице наверх, а потом конвоируют в старый и шаткий большой сарай, расположенный на дальнем конце поля. Похоже, он стоял здесь долгие годы, задолго до того, как в этом месте решили построить новый, сверкающий огнями цирк. Я никогда раньше не бывал в сарае, но внутри он кажется мне знакомым. Это точно такое же помещение, о каких я когда-либо читал или видел по телевизору. Тускло освещенный, полный ядреных запахов сена и животных. Он разделен на стойла, каждое с поилкой и яслями, а в задней его части устроен огромный чердак, полный сена.

Здесь стоят лошади, которых мы видели прошлым вечером. Одна из них, самая высокая — паломино Сильвио. Она тихо ржет, когда мы проходим мимо, и встряхивает шелковистой гривой. Не считая лошадей, это обычный сарай. Ах да, не считая также верблюдов и — вот это да! — настоящих слонов в тесном углу. Их двое: те самые, которых я видел накануне, они стоят бок о бок. Массивные тяжелые цепи удерживают их за мощные ноги. Когда мы входим, животные смотрят на нас, а затем продолжают трапезу, терпеливо пережевывая корм. Львов нет, чему я более чем рад. Нет и волков. Как я понимаю, этот сарай предназначен для травоядных животных. Он чем-то напоминает экзотический рождественский вертеп.

Охранники сгоняют нас вместе, в самую большую группу, словно еще одно стадо крупного рогатого скота.

— Что происходит? — спрашиваю я Иезекиля.

— Мы здесь едим. — Он восхищенно улыбается мне, как будто сообщает хорошие новости. — Через минуту принесут еду и воду.

Вокруг разбросаны тюки сена, и люди опускаются на них, не сводя глаз с двери. В конце концов, появляются четыре охранника с огромными контейнерами. Один из них — наполненный водой чан, другой — кормушка, наполненная липкой серой массой. Как только я вижу еду, то понимаю, насколько проголодался. Остальные уже вскочили на ноги и выстроились в очередь.

Бросается в глаза, что никто не отпихивает соседей, не лезет вперед, не огрызается на собратьев, как делали волки. Здесь правит не сила. Здесь правят справедливость и доброта. Детей подталкивают вперед, и первой в очереди оказывается самая маленькая девочка. Остальные выстраиваются по росту, только в обратном порядке. Самый последний в очереди — рослый Эммануил.

Один за другим люди выходят вперед, делают глоток из большого контейнера и отходят, уступая место следующему, а сами переходят к корыту. Здесь они опускаются на колени и руками набивают себе в рот мерзкую липкую массу.

Глядя, как они едят корм для животных из этой грязной кормушки, я готов от стыда провалиться сквозь землю. Нет, мне стыдно не за них, а за то, в какое ужасное, бесчеловечное место превратился мир. И как мы опустились до такого?

Эммануил замечает меня и подходит ближе:

— Бен? Ты не хочешь пить? Ты не голоден?

Если честно, я умираю с голода, но не могу позволить себе объедать их, истощать их и без того скудный рацион.

— Не очень, не так, как вы, ребята.

— Чушь. Ты сейчас один из нас. Будь добр, займи свое место в очереди! — Эммануил подталкивает меня вперед, остальные расступаются, уступая мне дорогу. Я оказываюсь среди группы парней и чувствую их напряжение. Я ощущаю его едва ли не кожей, мощное и колючее, однако никто ничего не говорит. Строгого взгляда Эммануила достаточно, чтобы все помалкивали. Похоже, здесь есть своя иерархия — в этой «стае» Эммануил определенно альфа-самец, но он занимает это место заслуженно, благодаря своей справедливости и всеобщему уважению, а также потому, что он здесь самый старший. Впрочем, и самый сильный, что наверняка тоже играет свою роль.

Я оглядываюсь. Шон стоит через пару человек от меня. Его руки, обмотанные толстым слоем грязных бинтов, сжаты в кулаки. Его глаза буквально прожигают мою спину. Мы сейчас стоим так близко друг к другу, что мне слышно, как он шепчет оскорбления в мой адрес.

— Чистый ублюдок! — бормочет он себе под нос. — Чистая сволочь!

Я не виню его в том, что он ненавидит меня. Взгляните, как он живет, посмотрите, как Чистые, в том числе моя мать, обращаются с ним! На его месте я бы тоже ненавидел такого, как я, — даже Хоши какое-то время меня ненавидела.

Впереди послышался какой-то шум. Двери сарая распахнулись. Входят еще четыре охранника. Они вносят стол и стулья и осторожно ставят их в центре сарая.

Стол сделан из кованого железа, украшен завитушками и выглядит жутко старомодно; его покрывает белая скатерть. Входит еще один охранник. Аккуратно кладет салфетки, расставляет столовое серебро и бокалы.

Судя по перешептыванию вокруг меня, остальные артисты пребывают в таком же недоумении, как и я.

Проходит минута, а затем, в дверях, словно призрак, появляется Сильвио Сабатини — белый и жуткий как смерть.

— О! — произносит он, обводя нас взглядом. — У животных время кормежки. — Его взгляд задерживается на мне, и он театрально хлопает в ладоши. — Бейнс! — приказывает он. — Подойди сюда!

Я не двигаюсь с места. Что мне делать? Что ему от меня нужно?

— Давай, не стесняйся. Поживее, мой мальчик.

На меня устремляются десятки глаз. Я нехотя выхожу из очереди.

— Как прошла ночь? Надеюсь, ты полон впечатлений. — От блеска в его голубых глазах по спине пробегают мурашки. — Не переживай, мой друг, тебе не придется есть вместе с цирковыми животными.

Он жестом указывает на застеленный белоснежной скатертью стол:

— Позавтракаем? Прошу тебя, присаживайся.

Я оглядываюсь на остальных. И тотчас ощущаю волну ненависти и негодования, исходящую от половины из них, и несколько сочувствующих взглядов.

Двери сарая снова распахиваются, и входят четверо людей, которых я раньше не видел. На них зеленые комбинезоны — это цвет формы для прислуги, — и они приносят еду. На сей раз это не корм для животных, а настоящая еда, вкусная. Мой рот наполняется слюной, мой желудок резкой болью реагирует на аромат колбасы, яичницы, бекона, теплого хлеба, ароматных фруктов, свежего кофе, которые появляются на столе.

Я не ел ничего подобного с тех пор, как сбежал из дома.

Я снова смотрю на артистов. Они молча наблюдают за мной.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Мне не хочется.

Я поворачиваюсь и возвращаюсь в очередь под смех Сильвио.

— О, как замечательно! Я только выиграл небольшое пари с самим собой! Я точно предсказал твою реакцию. Сильвио, друг мой, сказал я себе. Бенедикт Бейнс обожает изображать из себя героя, обожает якшаться с Отбросами. Итак, Бенедикт, как я говорил вчера, твое маленькое шоу лояльности никого не обманет. Давай выйдем на улицу и поговорим, идет? — Он кивает охранникам. — Давайте, — говорит он. — Как вам было сказано.

Охранник хватает кого-то из очереди — это Шон — и вытаскивает из сарая. Одновременно еще два охранника делают шаг вперед и довольно грубо выводят меня на поле. Через пару секунд в дверном проеме появляется Сильвио и направляется к нам.

Он стоит между нами, поглаживая свою трость, затем морщит лоб и смахивает мнимую грязь, вытаскивает из кармана платок и вытирает им трость. И тут же резко делает шаг вперед и тычет ею Шону в ребра.

— Прекрати! — кричу я и бросаюсь к нему, но охранники отталкивают меня назад.

Сильвио с улыбкой оборачивается ко мне, не переставая, однако, упираться тростью в Шона.

— Стой! Пожалуйста, прекрати! Я сделаю все, что ты хочешь!

Сильвио опускает трость. Шон валится на землю, прижимая руку к боку.

— Ах, вот это я и хотел услышать! Должен признаться, ты слегка оскорбил мои чувства, Бенедикт Бейнс. Я думал, ты сочтешь за честь позавтракать вместе со мной.

— Если я сяду завтракать с тобой, ты прекратишь это? Ты оставишь его в покое, оставишь в покое их всех? — спрашиваю я с отчаянием в голосе. Внутри меня паника и страх смешиваются с голодом. Меня мутит. Не будь мой желудок пуст, меня бы точно вырвало.

— Разумеется, — ухмыляется Сильвио. — По крайней мере, пока.

— Ну, хорошо, — говорю я. — Как только ему будет оказана помощь. — Я пытаюсь приблизиться к Шону, но охранники оттаскивают меня прочь.

— Ох, какие мы чувствительные! К твоему сведению, завтра он и мне нужен живым! Уведите его, пусть его немного подлатают! — приказывает Сабатини охранникам, после чего толкает меня в сарай.

— Куда он подевался? — кричит Эммануил. — Где Шон?

Сильвио резко поворачивается к нему:

— Как ты смеешь без спроса открывать рот? Где сейчас этот парень, тебя не касается. А тебе, Бенедикт, я предлагаю поесть: в ближайшее время второй такой возможности не будет. Ну, так как?

Я быстро выхожу вперед и, чувствуя на себе взгляды всех остальных, сажусь на один из стульев. Сабатини садится напротив и наливает мне стакан свежевыжатого сока.

В сарае воцаряется звенящая тишина. Ее нарушает лишь позвякивание кубиков льда в стакане и негромкое фырканье лошадей.

— Твое здоровье! — Он поднимает свой бокал. — А теперь давай. — Его улыбка меркнет. — Ешь.

Я смотрю на тарелку еды передо мной. Я чувствую, как все смотрят на меня.

— Ты меня слышал, — тихо говорит Сабатини, а потом снова шипит: — Ешь!

Я беру тяжелый нож и вилку и разрезаю яичницу. Верх у нее жидкий, недожаренный, и, несмотря на голод, мой желудок снова бунтует.

Я соскребаю яичницу с вилки и вместо нее режу тост. Кладу кусочек в рот. Жую. Глотаю. Режу бекон. Жую. Глотаю.

Сильвио напротив меня тоже ест, с аппетитом причмокивая и вытирая рот салфеткой после каждого проглоченного куска.

— О, какой прекрасный завтрак! Вкусно так, что пальчики оближешь, ты согласен? — Он злорадно улыбается артистам. Те снова молча встали в очередь. Один за другим, они опускаются на колени и зачерпывают из корыта пригоршни тошнотворного варева.

Ты один из нас, только что сказал Эммануил. Может, и был, а теперь уже нет. Сильвио постарался. Он пригласил меня к себе за стол не для того, чтобы сделать мне приятно, а для того, чтобы отделить меня от остальных, чтобы меня никогда здесь не признали за своего, чтобы меня ненавидели. Он подчеркивает мой статус, заставляя их есть как животных, в то время как я сижу и трапезничаю с ним рядом. Он прекрасно знает, что делает.

Я не могу рисковать, иначе он отыграется на ком-то другом. Я должен послушно выполнять его требования. И мы завтракаем. Артисты цирка — из их корыта, Сильвио и я — за столом, который ломится от яств. Я сижу, низко опустив голову, и все равно чувствую, как их острые, словно кинжалы взгляды впиваются мне в спину.

Режу. Жую. Глотаю.

Режу. Жую. Глотаю.

Что мне еще остается?