Когда Бергера судорожно подбросило на койке в сидячее положение, он понятия не имел, что его разбудило. Может быть, сон, воспоминание, послание из глубин бессознательного. Может быть – при ближайшем рассмотрении, – просто-напросто двое мужчин, стоящих в его камере и держащих его за плечи. Когда они поставили его на ноги, он все еще тяжело дышал, запыхавшись в мире снов. Пока его волокли по мрачному коридору, ему все еще не удавалось продрать глаза. И когда они привязали его к металлическому стулу в допросной, ему было сложно сфокусировать взгляд на Молли Блум. Она сидела на своем месте, положив локти на стол, и смотрела Бергеру в глаза. Он оглядел стол, попытался не только сфокусировать взгляд, но и заметить, изменилось ли что-нибудь. Изменилось. Взгляд упал на его «ролекс». Конденсат почти полностью исчез со стекла, стрелки показывали, что время идет к семи часам; только Бергер не знал, утра или вечера. И под одной из многочисленных папок он заметил мобильный телефон, белый смартфон, которого не было видно раньше. Бергер чуть было не прокомментировал это, но Блум развернула одну из фоторамок, и Бергер уставился на два счастливых мальчишеских лица. Над ними возвышалась Триумфальная арка.

Парижская l’Arc de Triomphe.

– Маркус и Оскар, – сказала Молли Блум.

– Но что… – не придя еще в себя, пробормотал Бергер.

– Фото с вашего письменного стола здесь в здании Управления полиции, – оборвала его Блум. – На нем ваши сыновья, близнецы Маркус и Оскар. Когда вы видели их в последний раз?

– Черта с два я стану отвечать на такие вопросы.

– Это ничто по сравнению с тем, чему вы подвергли меня.

– Не вас, а Натали Фреден. Вы уж точно не Натали Фреден. И у меня была цель.

– Думаете, у меня ее нет?

– Ну да, засадить меня в тюрьму за преступление, которого я не совершал. А то больше некого. Да я ловлю эту мразь дольше кого бы то ни было.

– В этом вы ошибаетесь. И я же обещала, что этот допрос пройдет совершенно иначе. Так и будет, Сэм, и даже помыслить не пытайтесь, что вы сможете увиливать или тянуть время. Это заранее проигранная партия. Вы поняли?

– Потому что у вас снаружи в контрольной комнате два «внешних ресурса»? Потому что им не надо соблюдать законы, как нам? И что они со мной сделают, по-вашему? Подвергнут пытке водой? А одного из них правда зовут Роем? А второго не Роджером?

Блум смотрела на Бергера с разочарованием. Наконец, она покачала головой и сказала:

– Начнем сначала. Когда вы в последний раз видели Маркуса и Оскара?

– Какое это может иметь значение?

– Когда?

– Идите к черту.

– Когда они были приблизительно в этом возрасте?

Блум подвинула ему распечатку фотографии. Это был снимок из его мобильного. Тот, с которого все начиналось. Отправной пункт, Полярная звезда, неподвижная точка вращающегося мира.

– Наши компьютерщики, – сказала Молли Блум, – пришли к выводу, что это то место в вашем мобильном, к которому вы чаще всего обращаетесь, с большим отрывом от всего остального. Кажется, вы всегда возвращаетесь к этому.

– Да идите вы.

Но ему не хватало энергии даже на гнев. Он чувствовал, что непоправимо пропал. Покинут. И вместе с тем в нем происходило нечто совершенно иное, процесс. Процесс, имеющий отношение к розовому стикеру.

– Зимняя одежда, как мне кажется, – продолжила неутомимая Блум. – Зимняя одежда, хотя этот поросший мать-и-мачехой овражек выглядит по-весеннему. Что там говорит «Альманах старого фермера»? Утепляйся весной, закаляйся осенью? Я бы предположила, что это вторая половина апреля. Какой год?

Бергер хранил молчание.

Блум со всей силы ударила кулаком по столу, впилась в Бергера угрожающим взглядом и закричала:

– Вы ни при каком раскладе не будете тут сидеть и дуться, вы, заурядный полицейский-неудачник! У Эллен Савингер каждая минута на счету.

– Если бы я был убийцей, – удивленно пробормотал Бергер, – с чего бы меня это должно было волновать?

– Отвечайте на мои вопросы. Это все, что вам надо делать. Отвечайте на вопросы как можно быстрее. И не говорите ничего другого, вообще.

Он спросил себя, в который раз у него возникло ощущение, что он впервые видит настоящую Молли Блум.

– Вы прекрасно знаете, когда были сделаны эти фото, – буркнул Бергер. – Это можно посмотреть в телефоне с точностью до минуты.

Он поднял глаза и встретился взглядом с Блум. В ее глазах не изменилось абсолютно ничего.

– Если вы действительно хотите спасти Эллен, – продолжил он, заставив себя не отводить глаза от ее твердого как сталь взгляда, – зачем вы так тянули время, когда я допрашивал вас в этой чертовой загадочной роли Натали Фреден? Чтобы проверить, что мне известно? Это можно было бы проделать здесь, с помощью небольших стандартных пыток в исполнении ваших внешних ресурсов, было бы гораздо быстрее. Нет, не сходится. Вы охотник из внутренних расследований – один из лучших, которые когда-либо были у этих клоунов, – и этот спектакль вы разыгрывали не ради меня. Вы даже не верите в мою виновность. Это какая-то другая игра. И что это за игра?

Теперь глаза Блум горели. Она сильно сжала кулак и посмотрела в сторону, вверх на одну из микрокамер на потолке. Через две секунды мужчина по имени Рой распахнул дверь и уставился на Блум, раздувая ноздри. Она коротко покачала головой. Разочарованный Рой вернулся в контрольную комнату.

– В следующий раз я предоставлю ему свободу действий, – сказала Блум принужденно-спокойно. – Вы готовы точно отвечать на мои вопросы?

Бергер посмотрел ей в глаза. Совсем другой взгляд сейчас. Он попытался понять хотя бы приблизительно, что же тут происходит. Происходит что-то, чего он никак не может контролировать и в то же время не имеет, кажется, никакого отношения к Рою. Он кивнул.

– Когда вы в последний раз видели близнецов?

– Как вы и сказали, – признал Бергер. – Это снимок сделан в апреле два года назад, два с половиной. Через месяц эта мразь забрала их из школы, за две недели до конца полугодия. Они учились во втором классе. Им тогда было восемь лет, сейчас одиннадцать.

– Думаю, вы понимаете, как много информации уместилось в вашем ответе, Сэм?

Он помотал головой, возражая, но промолчал. Блум продолжила:

– Вы правда называете свою бывшую жену мразь? Так же, как вы прозвали похитителя?

– Она и есть мразь. Мерзкая баба. И слава богу, мы никогда не были женаты.

– Хорошо, что хоть блудницей ее не числите, – сказала Блум. – Мадонну-то вы себе сотворили из бедняжки Дезире Росенквист, вашей маленькой Ди.

Бергер не успел ответить, потому что Блум повернула вторую рамку, голубую, и показала ему его бывшую. Это была замечательная фотография, сделанная на пляже в Форт-Лодердейле во Флориде, и Бергеру все еще было тяжело на нее смотреть. Она всегда стояла повернутая к стене у него дома на письменном столе. Но теперь он опоздал отвести взгляд.

– Это мразь номер два, – сказала Молли Блум. – Урожденная Фрейя Линдстрём, с которой вы прожили вместе одиннадцать лет. Тогда у вас родились общие дети, Оскар и Маркус. Фрейя так и не вышла за вас замуж за эти одиннадцать лет, Сэм, но, встретив французского бизнесмена Жана Бабино, она вышла за него всего через полгода. Вся семья живет сейчас в Париже. Фрейю зовут Фрейя Бабино, а ваших сыновей – Маркус и Оскар Бабино. Правда ли, что вы не встречались с ними с того апрельского дня два года назад? Когда она забрала их и смылась?

Бергер уже давно сидел с закрытыми глазами. Теперь он открыл их.

– Смылась? – спросил он.

– Из аэропорта Арланда поступило заявление в полицию. Какое-то нападение на сотрудников безопасности, произведенное неким Самуэлем Бергером. Раздавал удары кулаками. На следующем рейсе до Парижа числятся Фрейя, Маркус и Оскар Линдстрёмы. Через месяц-другой их стали звать Фрейя, Маркус и Оскар Бабино. Так что смылась кажется правильным словом.

– Нет, – глухо возразил Бергер. – Моя жизнь вышла из колеи, когда она ушла. Я был не в состоянии заботиться о двух буйных восьмилетках. Я передал ей опеку. Но едва ли бы я согласился на это, если бы я знал, что она увезет их за границу. Когда я узнал об этом, я метнулся в Арланду, чтобы попытаться уговорить ее.

– И вместо этого применили насилие по отношению к персоналу в пункте досмотра.

– Вряд ли это можно назвать насилием.

Бергер снова закрыл глаза. Он старался не дать им переполниться. Но у него были несвободны руки, и спрятаться за ними он не мог. Вытереть неизбежные слезы было нечем.

Блум продолжала, не обращая ни на что внимания:

– Ваша ненависть к женщинам зародилась, естественно, не тогда, когда ваша партнерша ушла от вас в феврале почти три года назад, забрав с собой сыновей. Ее и Фрейя еще успела хлебнуть. Но она перешла на новый уровень. Когда потом Фрейя в мае, совершенно законно, забрала Маркуса и Оскара из школы и увезла с собой в Париж, ваша ненависть к женщинам окрепла, Сэм. После инцидента в Арланде вы начали называть свою бывшую мразью и стали по-настоящему опасны. Спустя месяц, седьмого июня, пятнадцатилетняя Аиша Пачачи исчезла в вашем родном районе Хеленелунд в Соллентуне. Это произошло в день окончания учебного года, праздник, на который вам не довелось пойти тем летом. Вы вообще побывали только на одном таком празднике, Сэм, когда ваши сыновья закончили первый класс. Вы сильно взбесились тогда?

Бергер сидел молча, уставившись на стол. Блум продолжала, не сводя с него глаз:

– Тем летом произошло вот что: вы начали мстить женскому полу, Сэм. Вы хотите не допустить, чтобы эти пятнадцатилетние девочки выросли, стали взрослыми, вероломными женщинами. Вы объявили крестовый поход против злобных женщин, которые крадут у мужчин их сыновей. Вы похищаете их, пока они не успели навредить какому-нибудь мужчине. Вы вымещаете свой гнев на этих юных девочках, и когда вы, похитив Эллен, предали свои деяния огласке, вы также проследили за тем, чтобы расследование поручили вам. Вот почему вы вдруг обнародовали информацию обо всех похищениях, хотя раньше так долго ее прятали. И то, что вы перенесли отвратительное прозвище, данное вами матери ваших детей, – мразь – на убийцу, которым сами и являетесь, делает ситуацию настолько извращенной, что это почти пикантно.

После тяжелого молчания Бергер поднял на нее глаза. Из них текли слезы. Он сказал:

– Я люблю своих детей. Я хочу их вернуть.

– А они наверняка жаждут вернуться к отцу – серийному убийце, – жестоко ответила Блум.

В нормальных обстоятельствах Бергер смог бы смахнуть слезы за несколько секунд и прийти в себя. Но не сейчас. Они текли по щекам, как у маленькой девочки, высыхали сами, как у душевнобольного пациента.

Одновременно с тем, как ему пришла эта мысль, он услышал, как он об этом думает. Это было почти как откровение. Он уже очень давно не видел самого себя в столь ясном свете.

В слишком многих смыслах Молли Блум была права.

Собственно говоря, во всех, кроме главного.

И она сама как будто знала об этом. Как будто она наказывает его за что-то другое. За то, что он это он.

– Вы знаете, что я этого не делал, – сказал он.

– Почему тогда вы забрали материалы расследований, касающиеся Юлии Альмстрём и Юнны Эрикссон за три дня до похищения Эллен Савингер?

– Это неправда…

– Я расскажу почему, – решительно прервала его Блум. – Потому что вы хотели похвастаться, предстать умнее, чем вы есть. Вы могли спокойно обнародовать случаи Юлии и Юнны, не рискуя ничем, Дезире Росенквист и остальных это бы впечатлило. Вы могли блистать и быть уверенным, что тылы подстрахованы. Вы ничего не рассказали о двух первых жертвах, о Аише Пачачи и Нефель Бервари, а следы в делах Юлии и Юнны были уже уничтожены. Хотя все-таки не совсем.

Она показала на маленькие шестеренки, которые по-прежнему лежали на столе рядом со своими крошечными пакетиками.

– В делах Юлии и Юнны нет места преступления, – продолжала Молли Блум. – Однако эти колесики от Patek Philippe 2508 Calatrava взяты с мест преступлений. Никто во всем мире не знает, где держали и убили Юлию Альмстрём и Юнну Эрикссон. Никто, кроме убийцы. Это не улики, Сэм Бергер, это трофеи. Эти шестеренки – трофеи, которые почти всегда имеют серийные убийцы. По-настоящему больные серийные убийцы. Вы хотите помешать женщинам взрослеть. Вы и есть мразь. Та самая мразь.

Молли Блум замолчала. Вонзила взгляд в Бергера. Она его одолела.

Он медленно кивнул.

– Да, – сказал он. – Это выглядит совершенно ужасно.

– Вы пожертвовали своими лучшими часами. Разобрали жемчужину своей коллекции и начали выкладывать детали часов в местах, где убивали девочек. Если бы хоть одна шестеренка пропала, вы бы утратили свой самый любимый предмет. Все для того, чтобы повысить шансы. Ни одной шестеренки не должна была найти полиция, ни одного места преступления, ни одного трупа. Вы собираете свои Patek Philippe 2508 Calatrava, Сэм. Скоро время снова пойдет правильно. Когда вы убьете достаточно девочек.

Бергер тяжело дышал. Через какое-то время он сказал настолько сдержанно, насколько это вообще было возможно:

– Я вернусь к шестеренкам. Очень скоро. Но сначала мне нужен ответ на один вопрос.

– Вы находитесь в таком положении, в котором прав у вас нет вообще ни на что, мразь, и уж конечно, не на вопрос.

– Но иначе ничего не сходится. Лина Викстрём?

– Что?

– Вы позвонили в полицию от имени Лины Викстрём из Мерсты. Вы почти безупречно замаскировали голос благодаря СЭПО. Вы сказали, что видели Эллен Савингер в окне дома какого-то чудака по соседству. Вы сказали, что видели у нее на шее розовую ленту с православным крестом. Поскольку СЭПО было в курсе полицейского расследования и опережало его, розовая лента не удивляет. Но непонятно, откуда вы знали, где находилась в заточении Эллен. Мы искали ее три недели, это было дело первостепенной важности. Как, черт возьми, СЭПО нашло ее до нас? И почему вы не захотели войти в дом? Почему вы навели нас на след в Мерсте?

Блум смотрела на него. Она смотрела на него очень пристально.

– Вы же сознательно скрыли явный след.

– Какого черта? Я этого не делал.

– Ну конечно, – холодно сказала она. – То есть вы как следует проверили взятые напрокат машины? Все машины в радиусе приблизительно двухсот километров?

– У меня три человека этим занимались. Они нашли несколько возможных вариантов, но ничего достаточно подозрительного. Говорят, что каждый пятый автомобиль, сдаваемый напрокат в районе Стокгольма, берут по фальшивым документам. Очень сложно отследить.

– Однако вы схалтурили, – сказала Блум. – В некотором роде. В полицию Мерсты поступило заявление о фургоне, спрятанном в одном из разрушенных домов по соседству с актуальным участком. Некая дама с собачкой, Аста Гранстрём, наткнулась на него во время ранней утренней прогулки. Это был фургон, взятый напрокат в «Статойле» в Евле еще весной.

– Что за черт. Эту даму мы бы нашли.

– Она умерла до того, как вы туда добрались. Моя гипотеза – это вы ее убили. Вы были в Мерсте, и фургон взяли вы, Сэм Бергер. Вы руководили расследованием днем и находились в Мерсте ночью. Там вы мучили Эллен. И также вы убили эту женщину, и вам удалось помешать ее заявлению пойти дальше из полиции Мерсты. Оно не попало в материалы расследования.

– Потому что СЭПО нам мешало, – крикнул Бергер. – Потому что вы окольным путем организовали утечку через Лину Викстрём. Тьфу ты, неужели вам удалось заставить молчать полицию Мерсты? Но не могли же вы, черт возьми, убить женщину. Я не помню никаких мертвых женщин за все время расследования.

– Потому что вы убили ее. И все шито-крыто.

– Да я даже не знаю, о ком вы говорите, Молли! Кто эта женщина? Как она умерла?

– Не смей называть меня Молли, свинья. Я не разрешаю пачкать свое имя твоим ртом. И попытайся отмазаться от этих шестеренок из твоих собственных прекраснейших, самых дорогих часов. Если сможешь.

Бергер чувствовал, как мир шатается. Каждая нервная клетка его тела горела от боли.

– Шестеренки, – просипел он. – Да, черт. Когда я взял материалы расследований, касающиеся Юлии Альмстрём и Юнны Эрикссон – через пять дней после исчезновения Эллен, а не за три дня до него, – я понял, что местная полиция вряд ли как следует осмотрела места, где жили девочки. Это был период хаоса, до и после реорганизации. Вскоре упраздненная окружная полиция Вестманланда не слишком тщательно провела работу в случае с Юлией, новая региональная полиция Бергслагена действовала в целом неудовлетворительно в случае с Юнной. Я просто-напросто поехал к ним домой. Семья Альмстрёмов в Мальмаберге, очень отзывчивая, но совершенно разбитая происшедшим, охотно пошла мне навстречу. Комната Юлии осталась такой же, как в день ее исчезновения, и там, зажатая плинтусом в гардеробной, лежала первая шестеренка. Вот эта.

Бергер указал на самую большую шестеренку из тех, что лежали перед ним на столе.

– Зажатая плинтусом? – спросила Блум очень скептически.

– Потом Юнна Эрикссон, – продолжил Бергер. – Она была приемным ребенком в довольно сомнительной семье в Кристинехамне. В ее комнату уже въехала новая девочка. Однако и там, в глубине книжного шкафа, находилась еще одна шестеренка. Вот эта. А третью я нашел за одной из опор в подвале, где держали Эллен. Тоже как бы зажатую. Ее загнали под опору.

– Но вы нашли шестеренки Юлии и Юнны до того, как нашли третью?

– Да.

– Так откуда, черт возьми, вы знали, что искать надо именно шестеренки?

Бергер откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Через мгновение он сказал:

– Потому что я знаю, кто он.

Но в ту же секунду, как Бергер начал предложение, Блум встала, грохнула кулаками по столу и, перекрывая голос Бергера, проорала:

– А теперь заткнись и думай, прежде чем начнешь мне лгать!

Он вытаращил глаза. Она продолжала:

– А теперь мы просто будем сидеть и смотреть друг на друга, пока ты не скажешь правду, подонок. И мне плевать, даже если это займет полчаса.

Она снова села и устремила взгляд на Бергера. Он в ответ посмотрел на нее, лихорадочно пытаясь сообразить, что происходит. Но одно он понял: он должен молчать.

Время шло. Пять секунд, десять, полная неподвижность. Пятнадцать. Тогда Бергер увидел, что Блум украдкой протянула руку и дотронулась до нового белого смартфона, лежащего под папками. Там она что-то нажала пальцами и, не поворачивая головы, скосила глаза на маленький столик с записывающим устройством. Красная лампочка мигнула, но продолжила светить.

Молли Блум наклонилась к нему и тихо сказала:

– Ровно двадцать секунд. Слушайте внимательно и молчите. Это не мобильный телефон. Это пульт управления, который закольцует последние двадцать секунд на некоторое время. У нас всего несколько минут, потом в контрольной комнате заметят что-то странное. Ничего из того, что мы сейчас скажем, не будет записано. Но у нас мало времени. Вы знаете, кто убийца?

Бергер ошалело смотрел на нее две секунды. Но тянуть было нельзя.

– Да, – ответил он. – Я думаю, мы с ним жили рядом в детстве.

– А шестеренки?

– Значат несколько вещей. Он любит часы. Он обожает часы. Большие часы, типа башенных. Вполне вероятно, он пытает девочек при помощи часовых механизмов. Совершенных и безжалостных.

– Но ведь шестеренки от ваших Patek Philippe крошечные.

– Отчасти он хочет показать ими, что дело в часах. Отчасти он оставляет нити для вас, чтобы засадить в тюрьму меня. Я понял это, еще когда нашел первую шестеренку. Это он украл мои часы. Теперь он разбрасывает детали от них, чтобы я попал за решетку. Вот почему я собрал их и скрыл от расследования. Это его способ повязать меня.

– Нити? – спросила Блум.

– Вы дали мне две подсказки. Две вещи, которые выпирали во время допроса, когда вы отвечали. Возглас «Предательство!» и фраза «Вы очень хорошо знаете, что произошло». В этих двух случаях вы вышли из роли Натали Фреден. Я долго ломал над этим голову. Это я предал вас? Когда, где, как? Я вас не знаю.

– Не тупи, Сэм Бергер. Ты очень хорошо знаешь, что произошло.

Он вытаращил глаза, оглушенный шелестом осин, и почувствовал, что бледнеет.

– О черт, – сказал он.

– Я стала полицейским из соображений справедливости. То, что случилось со мной, не должно было случиться больше ни с кем. Особенно с женщиной. С девушкой.

– Ты там училась? В школе в Хеленелунде? Я тебя не помню.

– Я училась на класс младше. Твой дружок-идиот выкрал меня однажды. Привязал к своему безумному механизму. А ты меня видел. Ты видел меня в окно, подонок. И сбежал. Трусливая мразь.

Бергер совершенно онемел. Он не мог вымолвить ни слова.

– Твое предательство в тот момент, – сказала Молли Блум, – до сих пор лишает меня дара речи. С той секунды я не могла доверять никому в целом мире.

– О черт.

– Осталось мало времени. Они начинают удивляться.

Шелест осиновых листьев шумел у Бергера в ушах. Но он знал, что один вопрос непременно должен задать:

– Я взял материалы расследований через пять дней после исчезновения Эллен Савингер. Почему ты утверждаешь, что это было за три дня до него?

– Потому что это дало мне шанс взяться за тебя. Чтобы добраться до точки, где мы сейчас.

– Это ты поменяла даты?

– Так СЭПО могло подключиться к делу для оказания помощи при внутреннем расследовании. У меня появился шанс встретиться с тобой. При правильных обстоятельствах. Теперь я достаточно тебя наказала.

– А зачем ты хотела встретиться со мной при правильных обстоятельствах? Потому что ты тоже знаешь, кто убийца?

– Я подозреваю это уже некоторое время, – сказала Блум и выпрямилась. – Его зовут Вильям Ларссон.

– Да. Вильям Ларссон. Он пришел к нам в девятом классе. Лицо было совершенно искривленное, бугристое. У него было какое-то заболевание, наследственный вариант синдрома Протея, как мне кажется. Но это было, конечно, непонятно. Его матери-одиночке пришлось переезжать по всему Стокгольму, потому что его травили везде, где бы он ни появлялся. В том числе в хеленелундской школе. Девочки плохо обращались с ним.

– Пятнадцатилетние девочки, – сказала Блум. – И среди них была я.

– Я бы забил тревогу, если бы нашел его. Тогда это, само собой, было бы отражено в расследовании. Но его больше нет. Вильям Ларссон перестал существовать. Мне пришлось искать его обходным путем.

– Мне тоже. Я занимаюсь этим уже долго, намного дольше, чем ты. Я хотела найти его любой ценой. Но он перестал существовать после девятого класса. Мне совершенно случайно удалось вырваться из его адской машины до того, как она меня разорвала, но я так никому ничего и не рассказала. Ни слова ни единому человеку. Это было слишком мучительно, меня изводили стыд и страх. А потом он исчез. Я искала везде, но он испарился.

– Так это он? – спросил Бергер. – Возможно ли это?

– Это возможно, если он сделал пластическую операцию за границей. А теперь вернется, с восстановленной внешностью, но с более чем когда-либо искореженной душой. И с никому не знакомым лицом.

– Я понимаю, почему ты хотела наказать меня, – сказал Бергер. – В моей жизни нет ничего, в чем я раскаиваюсь больше, чем тот момент, когда я убежал от тебя в лодочном домике.

Блум посмотрела на него и сказала:

– Ты ведь забрал кое-что у меня в квартире, так?

Бергер заморгал. Он открыл рот и вытянул свернутый кусок бумаги, лежавший глубоко между верхними зубами и правой щекой. Розовый, немного влажный листок.

Стикер.

– Лежало у тебя на полу, – сказал он. – У дивана.

Блум наклонилась и прочитала: «ВЛ плас. хир. Сауд.?»

– Это заставило меня задуматься о тебе, – сказал Бергер. – «ВЛ» должно означать Вильям Ларссон. Остальное «плас. хир. Сауд.»? Пластическая хирургия в Саудовской Аравии?

– Да, – подтвердила Молли Блум. – Там выдающаяся пластическая хирургия, что, вероятно, может показаться странным с учетом ваххабизма и устройства общества, в котором женщинам запрещено водить машину. Но никаб может скрывать немало пластических операций. Поскольку это неофициально, это трудно проследить. Поэтому вопросительный знак.

– Но ты, наверное, докопалась до большего. Иначе не стала бы писать такую записку.

– Представь, с чего все началось. Хотя сейчас мы об этом на самом деле уже не успеем. Я чувствую, в контрольной комнате уже начали задавать вопросы.

– Черт, и что же будет дальше? – спросил Бергер.

– Честно говоря, не знаю. Я еще не знаю, не сообщник ли ты Вильяма Ларссона. Вы же были очень близки. Тобой может издалека управлять твой хозяин, Сэм Бергер. Ты был его единственным настоящим другом. Но нам пора заканчивать. Сиди тихо.

Она снова просунула руку под папку и за мгновение до того, как она нажала на пульт управления, замаскированный под смартфон, Бергер сказал:

– А я стал полицейским, потому что меня мучила совесть.

Молли Блум угрюмо усмехнулась, красная лампочка записывающего устройства мигнула. Тогда Блум произнесла громко и отчетливо:

– Ладно, это ничего не даст. Перерыв.