Книга: Лагуна. Как Аристотель придумал науку
Назад: Глава 14 Каменный лес
Дальше: Глава 16 Пиррейский залив

Глава 15
Космос

97
Когда Аристотель говорит о “совершенстве”, это легко можно интерпретировать в зоологических терминах. Более “совершенное” потомство сразу же после рождения более развито, чем менее “совершенное”. Указывая, что устройство того или иного органа “лучше” устройства другого, Аристотель, как правило, объясняет это функциональными различиями. Однако когда он описывает порядок в живой природе, становится ясно: речь идет и о метафизике.
“Геометрия” животных по Аристотелю (верхний – нижний, передний – задний, правый – левый) не совпадает с “геометрией” современной биологической науки (передний – задний, дорсальный – вентральный, правый – левый). Это объяснимо: Аристотель указывает на аналогии функций, современные биологи – на сходство структур. Кажется странным, что Аристотель придает ценность одному из полюсов в каждой паре – например верхнему или правой стороне, – называя его “более благородным” (или “более ценным”). Безусловно, здесь есть биологический смысл: органы чувств полезнее ягодиц или хвоста, прием пищи для большинства людей приятнее испражнения, а правши численно превосходят левшей. И все же неочевидно, есть ли место “благородному” и “ценному” в функциональной биологии: в нашей точно нет.
Телеология Аристотеля пронизана оценочными суждениями. Он пишет, что положение сердца в середине тела диктуется его эмбриональным происхождением. При этом сердце скорее сверху, чем снизу, и скорее спереди, чем сзади: “Вообще лучшее и более ценное там, где не препятствует что-нибудь еще более значительное, в отношении верха и низа всегда скорее помещается наверху”. Это напоминает рассадку гостей согласно их общественному положению. Конечно, хочется спросить, почему сердце у человека внизу и слева, но Аристотель делает оговорку – “если не препятствует что-нибудь еще более значительное” – и импровизирует: сердце там, чтобы “выровнять охлаждение левой стороны”. Он, конечно, думает, что “более достойная” правая половина тела горячее левой (особенно у человека), и сердцу пришлось уравновесить относительную холодность левой стороны.
Даже когда Аристотель не говорит о почестях, он, кажется, считает, что определенные конфигурации просто “лучше” прочих, независимо от их функциональности. По его мнению, органам лучше иметь простое происхождение. Аристотелю нравится симметрия. Так как сердце (главный орган души) помещается в середине тела, ему “лучше” иметь три камеры, и среднюю камеру уравновешивают остальные две. Да, у биологии Аристотеля есть мистическая сторона. В ней ощущается влияние народных, пифагорейских или, скорее, платоновских представлений о ценности. Биология “Тимея” (если так можно выразиться) не просто пронизана религией, а построена на ней.
Влияние Платона заметнее всего тогда, когда Аристотель говорит о человеке. Он высказывается недвусмысленно: человек для него образец не только потому, что это животное нам известно лучше всего, но потому, что он – самое совершенное животное. Оси тела сильнее всего различаются у людей, а у других животных они спутаны (так, у четвероногих нет разницы между правым – левым и верхом – низом). Аналогично, черты характера, которые определяются чувствующей душой – смелость, робость, разум и т. д. – у человека развиты лучше, чем у других животных. В некоторых случаях исключительность человека определяется количественными параметрами (у нас чего-то больше или меньше), в других – качественными. Да, ласточка, сооружая прекрасное гнездышко, проявляет сообразительность, но человеческий разум все равно устроен иначе.
Поскольку способности чувствующей души сильнее всего развиты у человека, различие нагляднее всего как раз у людей. Оценим, например, различия между полами. По Аристотелю, мужчины обычно храбрее и преданнее женщин, однако они менее отзывчивы, не такие бесстыжие, ревнивые, лукавые и не в такой степени подвержены унынию. А если самку каракатицы ударить трезубцем, самец героически плавает вокруг нее, пытаясь спасти подругу. Если же ранить самца, самка предпочтет улизнуть. То же и у людей. Аристотель в целом мрачно смотрит на женщин. По его мнению, они менее совершенны, чем мужчины. И это еще мягко сказано: в трактате “О возникновении животных” Аристотель пишет, что женский род “слабосилен”, “страдателен”, что самки – “как бы увечные самцы”. Ученые-феминистки сделали массу выводов из этих пассажей.
Что же, в этом есть резон. Однако я не хочу сажать Аристотеля на скамью подсудимых за его гендерную идеологию – только за его науку. Не то чтобы у него не было причин делать такие выводы – конечно, были, он же Аристотель. Он задает вопрос: почему обоим полам даны отдельные тела? Это не обязательно: взгляните на растения. Следовательно, различие полов нужно как-то объяснить. И философ приходит к телеологическому объяснению: животные (хотя бы большинство) разнополы, потому что так “лучше”.
Иногда Аристотель описывает различие полов так: самцы сообщают потомству действующую причину, самки – материальную. Первая, утверждает философ, выше второй, так как она охватывает сущность и форму животного. И для вещей высшего порядка лучше не смешиваться с вещами низшего порядка, продолжает он. Это самоочевидно. Следовательно, для животных мужского и женского пола лучше существовать в разных телах, чем в одном.
Существование полов, таким образом, связано с разделением труда между причинными силами, необходимыми для воспроизводства, в котором самцы играют более “божественную” роль. Ну, по крайней мере, это дает женщинам некую цель в жизни. В остальном биология пола у Аристотеля подчиняется той же логике: девочки рождаются, когда у семени не получается “овладеть” менструальным кровотечением, семя чище менструальной крови, мужчины темпераментнее женщин, форма выше материи и т. д. Эти утверждения не подкрепляются эмпирическими наблюдениями. С другой стороны, евнухов калечат, делая женоподобными.
Когда Аристотель рассматривает людей как вид, его страсть находить связи и объяснять переходит все границы. Все признаки человека (любострастие, объем связанных с совокуплением выделений, плодовитость, осанка, конечности, пропорции тела, отсутствие волос, группа крови, устройство сердца, общественный характер и, прежде всего, ум) он объединяет в сложную сеть взаимосвязей. Начать можно с любого узла сети, например с секса.
По мнению Аристотеля, люди исключительно сладострастны: из всех животных лишь мы, а еще лошади, во время беременности занимаемся сексом. Это оттого, что мы вырабатываем больше семени (относительно размера тела), чем другие животные. А поскольку женщины производят много менструальной жидкости, они необычайно плодовиты для своего размера. Самки большинства крупных животных рожают по одному детенышу за раз. Женщины, как правило, также, но иногда и двойню, и тройню. Аристотель слышал даже о четверне.
Зачем организм мужчины вырабатывает столько семени? Аристотель предлагает два ответа, и оба опираются на его изыскания в области физиологии. Первый – у нас самые горячие и жидкие тела. Второе – мы голые. В отличие от других животных, у нас нет бивней, рогов и даже выраженного волосяного покрова. Мы не расходуем питательные вещества на эти вещи, и поэтому больше остается на семя. Аристотель настаивает, что волосы растут за счет семени. Он обращает внимание на то, что евнухи и женщины не лысеют – они тратят гораздо меньше мужчин. С другой стороны, лысые мужчины особенно сладострастны. Философ также полагает, что семя вытягивает вещества из мозга – именно поэтому избыток секса вызывает западение глазных яблок.
Все это Аристотель излагает в книге “О возникновении животных”. Но главную причину исключительности человека он объясняет в трактате “О частях животных”. Мы голые потому, что лишь у нас есть совершенное орудие, способное превратиться в любое другое – в коготь, клык, рог: наши руки. Руки могут изготовить все эти орудия и управляться с ними. Следуя принципу экономии (природа ничего не делает “напрасного и излишнего”), больше ничего и не надо.
Почему у нас есть руки? Анаксагор говорит: люди – самые разумные животные потому, что у нас есть руки. Все наоборот, утверждает Аристотель: у нас есть руки потому, что мы – самые разумные животные (ибо только высокоразвитое существо смогло бы их использовать). Далее, у нас есть руки потому, что мы (и это уникальное свойство) ходим на двух ногах. Откуда у нас прямохождение? Потому что мы выросли такими. Все животные в сравнении с нами карлики: не только по росту, но и по интеллекту. И такие мы оттого, что мы самые страстные из всех животных – что, наряду с нашей чистой кровью, делает нас самыми разумными существами. Итак, прямохождение и интеллект тесно связаны материальной необходимостью. Есть здесь и целевая причина (мы наконец доходим до финала этой длинной цепи причинно-следственных связей). Мы ходим на двух ногах и наделены разумом не потому, что мы самые совершенные из животных, а потому, что наиболее божественны. Это – часть определения нашей сущности, которое не требует объяснения. Так получается, что причина уникальных свойств человека (в том числе похотливости) в том, что мы ближе к Богу, чем другие животные.
98
В “Истории животных” Аристотель выделяет несколько уровней социальной организации. Большинство животных ведет одиночный образ жизни, некоторые – стадный, но есть и “политические” животные – они способны сообща добиваться определенной цели. Журавли в этом смысле исключительно разумны: они подчиняются вожаку, который громкими криками направляет стаю во время долгих перелетов. Но любимое “политическое животное” Аристотеля – конечно, пчела.
Его завораживает поведение этих насекомых. Аристотель отмечает, что пчелы за один полет посещают цветки лишь одного вида, что они призывают сородичей отправиться к лужайке с цветами, что они делают круги перед ульем (ему неизвестно, зачем), вернувшись с грузом пыльцы. Пока одни рабочие особи добывают мед, другие строят соты, а третьи собирают воду – прекрасное разделение труда. Пчела-“царь” (мы говорим “матка”) посвящает жизнь лишь одному: производству новых пчел. У этих насекомых есть общая цель – поддерживать жизнь улья. Они содержат его в безупречной чистоте. Они умирают, защищая его. Пчелы безжалостно управляют внутренней экономикой улья и перераспределяют рабочую силу в зависимости от потребностей. Трутни подвержены особенному риску.
Все это очень интересно читать. Однако рассказ Аристотеля о поведении пчел указывает на важный пробел: в его биологии отсутствует поведенческая экология. Философ не объясняет, почему животные ведут себя так или иначе. Нет никаких “Повадок животных”, которые дополняли бы “О частях животных” и “О возникновении животных”. И мы не знаем, как Аристотель отвечал на некоторые в высшей степени интересные вопросы.
Например, как пчелы ведут свои дела? В “Домострое” Ксенофонт излагает одну из точек зрения на предмет. Исхомах, самодовольный молодой человек, рассказывает Сократу, какие наставления по ведению хозяйства он дал молодой жене. Я, говорит Исхомах, поведал ей о пчеломатке. Она инструктирует рабочих, распределяет еду, надзирает за сооружением сот и воспитанием потомства. И тебе, дорогая женушка, следует поступать так же.
У Ксенофонта пчеломатка представляет собой руководящий ум командно-административной экономики. Конечно, этот диалог (написанный примерно в то время, когда Аристотель преподавал в Академии) обогащает апиологию не больше, чем “Басня о пчелах” Мандевиля. Однако он показывает, как образованные греки в IV в. до н. э. представляли себе организацию улья. (И не просто образованные. Ксенофонт, судя по всему, был богатым землевладельцем, оставившим также изящное сочинение “О [псовой] охоте”.) Однако его точка зрения на пчел не совпадает с аристотелевской. У Аристотеля “царь” далек от управления и просто сидит сиднем, порождая новых пчел. Единственный раз в жизни, когда он проявляет инициативу, – это когда вылетает вместе с роем основать новый улей. Нередко рабочие особи, пишет Аристотель, убивают юных “царей”, чтобы предотвратить раскол. А когда два улья объединяются, одного “царя” убивают. Судя по всему, власть у пчел принадлежит пролетариату.
Итак, взгляды Аристотеля на устройство улья нелегко реконструировать – ведь он прямо об этом не рассказывает. Вообще же у Стагирита поражает отсутствие текстов на экологическую тематику. Все данные наличествуют, и философ вполне может включать их в трактаты. В “Истории животных” встречаются разрозненные мысли об экологии. В книге “О частях животных” Аристотель пишет о том, как физиология влияет на характер животных (теплокровные животные смелы, холоднокровные – трусливы и т. д.). Не хватает как раз телеологии, функциональной биологии. Возможно, трактат “Повадки животных” и существовал, но утрачен: до наших дней дошла всего треть сочинений Аристотеля. Но если и так, сам философ не упоминает о таком трактате, доксографы не включили его в перечни. Возможно, что Аристотель просто не видел нужды в таком тексте: ведь он уже написал трактат, который мы называем “Политикой”.
99
“Человек по природе своей есть существо политическое”, – это, наверное, самое цитируемое высказывание Аристотеля. (Из кн. I “Политики”.) Иногда здесь видят определение нашего вида, но это неверно. Скорее это значит, что у нас много общего с некоторыми животными. Политическая наука (politikē epistēmē) Аристотеля очень близка к социобиологии. Обе эти науки опираются на поведение животных, и обе исходят из врожденных желаний и способностей людей. Аристотель согласился бы с Э. О. Уилсоном и Стивеном Пинкером, что люди не рождаются табула раса: у них есть врожденное желание сотрудничать.
Этот инстинкт Аристотель иллюстрирует квазиисторическим рассказом о происхождении государства. Оно начинается с образования семьи (домохозяйства). В основе семьи лежит союз мужчины и женщины, обусловленный не рациональным выбором, а инстинктом продолжения рода. “По природе” связаны также правители и подданные, которых вместе удерживает нужда последних в защите. Аристотель упоминает и скот, которым природа предусмотрительно снабдила греков наряду с рабами. (У менее развитых варваров “женщина и раб занимают одно и то же положение”.) Женщина и раб – “два различных существа”, поскольку “в природе каждый предмет имеет свое назначение” и ее “творчество ни в чем не уподобляется жалкой работе кузнецов”, изготовляющих универсальные орудия вместо специальных. (Ту же аналогию Аристотель проводит, рассуждая об органах насекомых.) Конечно, Аристотель не представляет себе семью без женщины. Интереснее, что он не представляет семьи без раба или хотя бы быка (который “у бедняков служит вместо раба”). Цель института семьи (с женщинами, рабами и скотом) – удовлетворение повседневных потребностей. Связанные друг с другом семьи объединяются в селения, чтобы удовлетворять “менее кратковременные” потребности. Сначала селения были рассеяны. Позднее, стремясь достигнуть “в полной мере самодовлеющего состояния”, они объединились в общество. Так родился полис (“возникший ради потребностей жизни, но существующий ради достижения благой жизни”). Способность, желание и нужда жить в государстве Аристотелю представляются свойствами человеческой природы. Тот же, “кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства”, – это либо “недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек” (в другом месте: “либо животное, либо божество”). Аристотель напоминает: такого “и Гомер поносит, говоря «без роду, без племени, вне законов, без очага»”.
То, что у большинства мужчин и женщин есть инстинкт размножения, а у домашнего скота – инстинкт служения человеку, не вызывает у Аристотеля сомнений. Именно эти инстинкты порождают семьи из двух родителей, двух детей и собаки. Рассказ о происхождении государства (растущая сложность которого обуславливается природным желанием людей расширить свои экономические возможности) напоминает многие теории органического происхождения государства. Однако присущ ли некоторым людям инстинкт подчинения? Да, говорит Аристотель. Некоторые люди – “по природе” рабы:
Невозможна дружба и с конем или быком или с рабом в качестве раба. Ведь [тут] ничего общего быть не может, потому что раб – одушевленное орудие, а орудие – неодушевленный раб, так что как с рабом дружба с ним невозможна, но как с человеком возможна. Кажется ведь, что существует некое право у всякого человека в отношении ко всякому человеку, способному вступать во взаимоотношения на основе закона и договора (koinonesai nomoy kai synthekes), а значит, и дружба возможна в той мере, в какой раб – человек.
Но что именно делает человека рабом по природе? Ясно, что не просто факт его нахождения в собственности другого человека: кто-то стал рабом, попав на войне в плен, пишет Аристотель. Также не становятся рабами по природе те, кто рожден от рабов. Скорее это те, которые в некотором смысле ущербны и просто не могут не быть рабами:
Есть нечто такое, что подобному человеку в качестве развлечения прилично и говорить, и выслушивать, а развлечения свободнорожденного отличаются от развлечений скота так же, как развлечения воспитанного и невежи.
То есть рабы по природе – это люди, “лишенные рассудка”, фактически животные.
Аристотель ценил интеллект превыше всего, но и, учитывая это, его взгляд на рабство можно признать прямо-таки экстремистским. Конечно, он признает, что рабы могут выполнять команды (даже если они не способны мыслить самостоятельно). То есть раб по природе – это орудие, которое природа предоставляет людям разумным. Также, по Аристотелю, природа “желает, чтобы и физическая организация свободных людей отличалась от физической организации рабов: у последних тело мощное, пригодное для выполнения необходимых физических трудов; свободные же люди держатся прямо и не способны к выполнению подобного рода работ, зато они пригодны для политической жизни”. Впрочем, природа иногда ошибается: “Одни имеют только свойственные свободным тела, а другие – только души”. (Обратные случаи – душу свободного в теле раба – философ не рассматривает.)
Концепция не слишком привлекательная. Неудивительно, что Аристотеля обвиняют в защите (через апелляцию к природе) несправедливости общества, в котором он жил. Такое же обвинение (выведение должного из сущего – философы называют это “натуралистической ошибкой”) нередко выдвигают и против современной социобиологии. Что же, возможно. Гораздо интереснее, есть ли в теории Аристотеля зерно истины?
Итак, если вынести за скобки вопрос о собственности, разница между свободным и рабом для Аристотеля заключается в способности пользоваться разумом. Если перенести это в современные условия, то речь идет о различиях между руководящим составом и рабочими, например в центре исполнения заказов. Управление с точки зрения менеджера высшего звена – это ежемесячный доклад совету, а для складского рабочего – это портативный прибор, указывающий, что и на какой полке брать, как до нее добраться, и передающий информацию о его перемещениях компьютеру. Эту работу вполне смог бы выполнять и робот, будь они чуть дешевле. Аристотель пишет: если бы у нас имелись автоматические ткацкие станки или кифары, которые играли бы сами, то не понадобились бы ни работники, ни рабы. Как мало он знал!
По отношению к центру исполнения заказов аристотелевская теория естественного рабства работает так: кому-то свойственно быть менеджером, а кому-то кладовщиком. Спорно? Вовсе нет, скажет кадровик, отказавший девяти из десяти кандидатам на должность менеджера из-за отсутствия “лидерских качеств”. Более того, Аристотель считает, что, поскольку умственное развитие людей различно, то и рабам и господам лучше всего подходят их роли. С этим наши менеджеры охотно согласятся. Насчет кладовщиков не уверен.
Я не стремлюсь оправдать естественное рабство по Аристотелю или кадровую политику современных корпораций. Я просто хочу показать, что эта теория Аристотеля представляет собой не патологический продукт греческого общества IV в. до н. э., а описывает социально-экономическую структуру любого развитого общества, в том числе нашего. Более того, можно сказать, что все современные споры о неравенстве упираются в вопрос, существуют ли “рабы по природе” и, если да, как отличить их от “рабов по закону”.
Поясню на примере. Я вырос в ЮАР в период апартеида. Фундаментом этого государства служило то соображение, что африканцы по природе неспособны управляться с чем-либо столь же хорошо, как это получается (столь же естественно) у европейцев. В “Политике” также есть намеки на то, что варвары суть рабы по природе. Аристотель даже считает справедливыми походы для поимки рабов по природе. Слово, которым философ обозначает деятельность господина (despotikē), не имеет прямого соответствия в английском языке. А вот baasskap (господство) на языке африкаанс – очень точный эквивалент.
100
Греки, по словам Платона, теснились вокруг Средиземного моря, как лягушки вокруг болота. От Сицилии до Северного Причерноморья существовало более тысячи греческих городов-государств с различным устройством. Ко времени рождения Аристотеля афинской демократии уже было более столетия. Имелись и другие виды демократии, но афинская оказалась наиболее известной, могущественной и радикальной. В других полисах правила аристократия. Во главе многих государств стояли цари. Некоторые правили хорошо, а некоторые – ужасно. Фаларис, тиран Акраганта на Сицилии (VI в. до н. э.), зажаривал оппонентов в пустотелом медном быке (и в конце концов сам погиб так же). Говорят, Аристотель собрал сведения о 158 греческих государствах, но, увы, данные обо всех, кроме одного, утеряны. Сохранилась лишь “Афинская полития”: ее нашли в египетских песках в конце XIX в. Утерянные рассказы о государственном устройстве – настоящая тема “Политики”.
К государственному устройству Аристотель применяет свою систему объяснений. У государства, как и у раковины улитки, есть цель. Формальная причина государства – его устройство: не только собственно конституция, но и экономическая, правовая и политическая структура. “Законодатель” (скорее, его занятия) представляет собой производящую причину. Под “законодателем” Аристотель имеет в виду человека, подобного Солону (ок. 590 г. до н. э.) или Ликургу (ок. 800 г. до н. э.). Граждане и территория – это материя, из которой формируется государство.
Все это звучит очень биологически, и “Политика” (как и “Метеорологика”) полна биологических сопоставлений. Государство имеет не только исток, путь развития и цель, но и оптимальный размер, а также механизмы самоподдержания. Оно состоит из множества взаимозависимых функциональных частей, в то же время представляя собой единое целое. Как душа “скрепляет тело”, так и устройство государства обеспечивает его целостность. Споря с Гераклитом, сказавшим, что в одну реку нельзя войти дважды, Аристотель сравнивает государство с рекой, сохраняющей облик несмотря на непрерывный поток воды (то есть граждан). Государство может видоизмениться или прийти в упадок. “Политика” Аристотеля – это государствоведение в изложении биолога.
Но не стоит слишком доверять сравнениям. Здесь, как и в аристотелевской модели физики подлунного мира, это лишь сравнения. С точки зрения Аристотеля, люди могут быть политическими животными, но мы в большей степени политические, чем все остальные животные. Человек – единственное животное, способное к суждениям о морали, и единственное, способное изложить их словами. Гоббс, Гегель и Спенсер – и это всего три примера – прямо сравнивали государство с живым организмом. Аристотель, единственный среди них биолог, этого не делал. И он никогда не говорил, что у государства есть physis – природа, внутренний принцип изменений – между тем, physis есть у всех живых существ. Хотя государство и существует “по природе”, это, по мнению Аристотеля, не совсем творение природы, поскольку оно формируется и под влиянием человека. Можно назвать это киборгом. “Все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим”. Мы во мгновение ока прошли путь от государства как продукта стадного инстинкта до производного некоего гения. С философской точки зрения это затруднительно, а вот с точки зрения науки – неизбежно. Любое человеческое общество построено на врожденных и приобретенных желаниях индивидов, а также на законах. “Путник! Пойди возвести нашим согражданам в Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли”, – гласит эпитафия Симонида Кеосского. Но и спартанец предпочел бы делать дома, в Лакедемоне, сыновей, а не кормить своим трупом мух у Фермопил.
Законы необходимы. Между настоящей целью жизни и нашей врожденной способностью ее достигать существует конфликт. Люди, говорит Аристотель, должны стремиться к счастью (eudaimonia), “высшему благу”, а счастье состоит “в совершенной деятельности и применении добродетели”. Этого, однако, можно достигнуть лишь подчинением государству: “Счастье каждого отдельного человека и счастье государства тождественны”. Представления о природе человека у Аристотеля достаточно туманны. Да, у нас есть врожденная способность к сотрудничеству и моральному развитию, но без законов мы худшие из животных: свирепые, сладострастные богохульники.
Если политическая наука Аристотеля началась с социобиологии, то теперь последняя значительно обгоняет первую в развитии. И правда, его политическая наука не относится к естественным, она прикладная: ее цель – советовать правителям, как лучше поступать. При общении с властями философ может даже применить политтехнологии: Платон следовал этой стратегии в Сицилии, а Аристотель, видимо, пользовался ею в Ассосе. Как и у Сократа (или у Платона, – понять непросто), у Аристотеля имелось ясное представление об идеальном государстве: это такое государство, которое стремится, чтобы как можно больше граждан жило хорошо и достигло eudaimonia. Звучит неплохо, но в идеальном государстве Аристотеля гражданство предполагает свободу от физического труда, поэтому торговцы, ремесленники и рабочие гражданами быть не могут (а то, что гражданских прав лишены женщины, дети и рабы, понятно и так). В идеальном государстве Аристотеля численно преобладает средний класс (распределение доходов кеглевидное) и установлен нечетко очерченный, но явно высокий имущественный ценз для граждан. Государство Аристотеля спроектировано так, чтобы благородные люди могли духовно развиваться. Подобное наблюдалось в Англии, когда представители Ганноверской династии сидели на троне, а поместные дворяне – в парламенте. Сейчас это трудновато устроить.
Нелюбовь Аристотеля к демократии – не просто снобизм зажиточного философа, но и реакция на государственное устройство Афин IV в. до н. э… Общественная жизнь в Афинах позволяла довольно гнусные приемы. Каждый гражданин мог выйти на Пникс и проголосовать. Многие пользовались этой возможностью – пусть даже ради получения трех оболов за участие. В результате город получил власть организованной толпы. Демагоги, обученные поднаторевшими в своем деле софистами, подстрекали чернь.
Сикофанты – доносчики, шантажисты и клеветники – подтачивали судебную систему. Человек мог быть призван к ответу по ничтожному поводу или сфабрикованному обвинению, и это грозило ему потерей наследства, дома или даже жизни. Должностные лица забрасывали друг друга исками. Храбрые военачальники, которым не повезло проиграть битву и при этом остаться в живых, предпочитали изгнание возвращению на родину, чтобы отстаивать там право на жизнь. В 406 г. до н. э. в Афинах казнили шестерых стратегов, которые, если верить обвинению, не сумели спасти выживших в морском бою. Коррупция распространилась повсеместно. В “Женщинах в народном собрании”, поставленных в 392 г. до н. э., Аристофан рассказывает, как женщины взяли власть, поскольку мужчины устроили бардак. Фарс, пожалуй, был грубоват, но точен: положение дел действительно было из рук вон дурным. Даже философ, далекий от общественной жизни, мог предстать перед судом. Аристотель хорошо помнил о судьбе Сократа.
Неудивительно, что Аристотель считал себя способным справиться лучше. Но его взгляды не были утопичными. Устройству идеального государства посвящена сравнительно небольшая часть “Политики”. Почти все в книге относится к государствам реальным и чрезвычайно разнообразным. Страстный любитель порядка, Аристотель пытается их классифицировать. Животные распределяются по группам в зависимости от различий в строении их органов и их взаимосвязей. Государства, говорит Аристотель, можно классифицировать таким же образом. Функциональные его части – классы: земледельцы, ремесленники, торговцы, рабочие, военные, богачи, чиновники, судьи. Взаимоотношения классов – кто кем правит – и качество управления показывают, с каким государством мы имеем дело. Результат классификации – сложная таксономия власти и добродетели.
Прагматик Аристотель утверждает: главная причина разнообразия государств в том, что люди пытаются достичь счастья различными путями и приходят к различным формам государственного устройства и образу жизни. Очевидна параллель с телеологическим объяснением разнообразия животных. Но и здесь рассуждения вполне стройные: государственное устройство обусловлено материальной необходимостью. Олигархии образуются на равнине, где власть полагается на конных воинов, т. е. людей небедных. Демократии же возникают на плодородных землях, где большая доля населения обрабатывает свои участки. На государственное устройство также влияют “природные свойства” людей. По Аристотелю, варвары, живущие в Европе, смелы, но не очень сообразительны, и поэтому их общество слабо развито. Азиатские же варвары умны, однако безынициативны, и поэтому они “подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия”. Это обусловлено климатом. А эллины, которые по темпераменту помещаются между указанными группами (они и храбры и разумны), обладают наиболее подходящим для хорошего государства характером. Кроме того, они “не склонны переносить рабство”. Тем не менее, честность побуждает Аристотеля признать: если бы эллины смогли договориться о единой форме государственного устройства, они правили бы миром. Если бы…
Свойство греческих государств, которое бросается в глаза в описании – их уязвимость. Расцвет афинской демократии – это правда – уже миновал. Но по сравнению с эгейскими монархиями олигархии, демократии и подобные существовали не дольше поденок. Аристотель изобразил государства, качающиеся на волнах едва сдерживаемого хаоса. Большая часть “Политики” посвящена выяснению причин нестабильности и поиску избавления от нее. Поскольку государство – не вполне природное образование, Аристотель не описывает его жизненный цикл, хотя и не считает никакую форму правления совершенно устойчивой к переменам (metabole).
Анализируя причины перемены государственного устройства, Аристотель говорит о стремлении человека к почестям, деньгам, власти и справедливости. Это ведет к разногласиям. Он также говорит, что обыденные, малозначительные события могут привести государство к гибели. Он затрагивает социальные и демографические факторы и указывает на дестабилизирующее действие иммиграции, хотя – или потому что? – он сам чужестранец в Афинах и даже не может владеть там жильем. Однако он снова и снова возвращается к негативному влиянию неравенства. Неожиданный рост числа бедняков, богачей или власть имущих уничтожит или изуродует государство, как и некая гипертрофированная часть тела приведет животное к смерти. Вовсе не экстремистски настроенный реформатор, Аристотель хочет знать, как удержать ситуацию под контролем. Несколько глав “Политики” он посвятил советам для тиранов. Но там есть и доводы против безумных законов. В “Государстве” Платон вкладывает в уста Сократу мысль, будто бы женщин следует сделать в некотором смысле общественным достоянием. Аристотель считает это плохой затеей. (Отметим, что среди его доводов нет желаний, а тем более прав женщин, о которых идет речь.)
Хотя государство, по меньшей мере отчасти, образование искусственное, оно представляет собой один из инструментов, помогающих людям – точнее, тем немногим, кому посчастливилось иметь статус гражданина – проявить свой потенциал в полной мере. В трактате “О частях животных” Аристотель пишет, что люди – единственный вид, представители которого способны “хорошо жить”. Как и руки, прямохождение и разум, государство – это божественный инструмент.
Вот почему Аристотелю несмотря ни на что нравится концепция полиса. Разумно устроенный полис воистину может стать источником счастья. И все же “Политика” – работа во многом ностальгическая. К тому времени, когда она была написана, время независимых городов-государств уже прошло, наступила эпоха империй. Захватчики были друзьями Аристотеля. Он даже сам входил в их число. Когда Македония подчинила себе гордые Афины, Аристотель еще обучал Александра. Так что от “Политики” веет духом иронии.
101
Орел, пишет Аристотель, враждует с drakōn, которым питается. А drakon бьет и уничтожает сома на мелководье. Хотя наше “дракон” выросло из греческого drakōn путем долгого, сложного превращения, Аристотель имеет в виду крупную змею, вероятно водяного ужа (Natrix tessellata), которая в других источниках именуется hydros. В устье Вувариса иногда можно их увидеть. Орлы действительно едят змей, а змеи – сомов, однако, как и во многих подобных описаниях кн. VII “Истории животных”, первая часть утверждения несет отпечаток фольклора, даже мифа. В песни XII “Илиады” описывается схватка орла с “обагренным кровью огромным змеем”. “Змей”, избегая орлиных когтей, падает среди троянцев в тот момент, когда они готовятся встретить флот ахейцев. Троянцы видят в случившемся дурное предзнаменование – и, как позднее выясняется, справедливо. Корни этого сюжета нетрудно найти, но происхождение упоминаемого Аристотелем факта, что водяной уж пьет сок pikris, разновидности маргаритки, более туманно.
Каким бы ни был источник сведений об отношениях хищника и жертвы, они по большей части хотя бы возможны. Настоящая слабость утверждений Аристотеля в том, что он не дает объяснений. Как не существует зоологической “Политики” для объяснения поведения видов, так нет и книги, поясняющей, почему виды определенным образом взаимодействуют. В руках Аристотеля – все составляющие экологии сообществ, однако он ими не пользуется.
Впрочем, есть абзац – прекрасный и загадочный, – в котором Аристотель будто делится своими взглядами на положение живых существ не только в подлунном мире, но и в космосе. Он появляется в двенадцатой (λ) книге “Метафизики”. Аристотель считает, как прежде Сократ и Платон, что Вселенная устроена “хорошо”. В “Метафизике” (λ, 10) он пытается уяснить ее строение. Одна из причин “хорошего” устройства Вселенной заключается в том, что она, подобно армии или домашнему хозяйству, устроена иерархически:
Надо также рассмотреть, каким из двух способов содержит природа мирового целого благо и наилучшее – как нечто существующее отдельно и само по себе или как порядок. Или же и тем и другим способом, как у войска? Ведь здесь и в самом порядке – благо, и сам предводитель войска – благо, и скорее даже он: ведь не он зависит от порядка, а порядок – от него. [В мировом целом] все упорядочено определенным образом, но не одинаково и рыбы, и птицы, и растения; и дело обстоит не так, что одно не имеет никакого отношения к другому; какое-то отношение есть. Ибо все упорядочено для одной [цели], но так, как это бывает в доме, где свободным меньше всего полагается делать все, что придется; напротив, для них все или большая часть [дел] определено, между тем у рабов и у животных мало что имеет отношение к общему [благу], а большей частью им остается делать что приходится, ибо природа каждого из них составляет такое начало. Всякому, по моему разумению, необходимо занять свое особое место, и точно так же есть и другое, в чем участвуют все для [блага] целого.
Поклонники Аристотеля отзываются о его прозе с восхищением. Они хвалят его способность умещать огромное количество смыслов в небольшом количестве слов. Но, по правде сказать, это удовольствие сродни удовольствию от разгадывания головоломки. Тексты Аристотеля иногда поразительно темны. Иначе историки философии не бились бы столько веков, да и вообще у них не было бы работы. На моем столе сейчас три монографии и одна статья, посвященные Аристотелю, – и все это издано лишь в последнее десятилетие. Все работы выполнены талантливыми учеными, и каждый из них анализирует наполненный иносказаниями фрагмент, который я привел выше. Анализ выполнен с такой точностью, даже гениальностью, которой я и не надеюсь достичь. Все эти авторы расходятся в оценках того, что Аристотель имел в виду. Я расхожусь в оценках со всеми.
Мне кажется, что если изложить этот пассаж доступным языком, получится вот что: “Что делает устройство космоса хорошим – вероятно, даже лучшим из возможных? Армии и домашнему хозяйству присущ организующий принцип (военачальник, хозяин дома), их отношения строго упорядочены. Зависит ли «хорошесть» от организующего принципа или же от упорядочивания взаимоотношений? Ответ: зависит от обоих факторов, но от второго в большей степени. Как и армия и домашнее хозяйство, организмы объединены набором упорядоченных взаимоотношений. И, как и в человеческих обществах, порядок определяется организующим принципом, только не начальником, а общей целью. [ «Ибо все упорядочено для одной [цели]».] Но не каждый воин в армии или член домохозяйства вносит одинаковый вклад в достижение общей цели. Вышестоящие (военачальники, хозяева, высокоразвитые животные) способствуют достижению цели в большей степени, чем нижестоящие (воины, рабы, растения). Это предопределено их природой. Хотя все населяющие мир организмы представляют собой отдельные сущности (и у каждой, соответственно, – собственные цели), все они способствуют достижению общей цели”.
Предложенная Аристотелем аналогия с домашним хозяйством, с одной стороны, изящна, с другой стороны, кажется знакомой. Пусть и не в таком явном виде, она появлялась в обсуждении экономики тела как обоснование того, что я называю вспомогательными телеологическими принципами. В этом случае Аристотель приводит ее для объяснения строения космоса. Но знакомой она, конечно, кажется по другой причине. В 1866 г. Эрнст Геккель предложил название “экология” (oekologie) для новой науки об экономике природы. Это слово – производное от греческого oikos (“домашнее хозяйство”). Совпадение демонстрирует силу метафоры. А еще дает повод задуматься: действительно ли населяющие Землю организмы взаимодействуют подобно членам домашнего хозяйства, будучи подчинены единому организующему принципу, – или же они похожи на постояльцев гостиницы, случайно оказавшихся под одной крышей? Этот вопрос, заботивший Аристотеля, рассматривается в большей части современных экологических теорий.
Утверждение Аристотеля, будто организмы соотносятся друг с другом как воины в армии или члены домашнего хозяйства, представляется мне очевидным отклонением от текста. Он указывает здесь на более высокий, межвидовой уровень организации, общую цель космоса или глобальную телеологию. В “Политике” Аристотель ясно дает понять, что должным образом функционирующее домашнее хозяйство – это не просто собрание индивидов, каждый из которых независимо преследует собственные цели. Это коллектив, члены которого действуют сообща под руководством хозяина дома, и общая цель этого коллектива – размножаться и защитить себя. Но Аристотель, рассуждая о животных, почти никогда не упоминает кооперацию или даже альтруистическое поведение, которое мы надеемся наблюдать у воинов или членов одного домохозяйства. Да, он заявляет, что karidon (или pinnophylax), небольшая симбиотическая креветка или краб-горошинка, приносит пользу благородной пинне, в которой живет, однако он не делает никаких выводов. И когда Аристотель объясняет ряд признаков животных с функциональных позиций, он почти всегда говорит о пользе, которую данный признак приносит конкретному животному. Если представители всех видов имеют один и тот же организующий принцип или некую общую цель, которому (или которой) подчинено желание особи выжить, то зоология Аристотеля не сообщает нам, что это за принцип, какова цель и каким способом она достигается. Формы Аристотеля эгоистичны.
Более того, есть род глобальной телеологии, который Стагирит отвергает. Наиболее сильной формой глобальной телеологии была бы постулирующая, будто земной мир, а может, и целый космос представляет собой сверхорганизм. В этом мире правила бы Гея, притом она обладала бы такой мощью, которую и Джеймс Лавлок не смог бы представить. Этот мир был бы похож на Пандору Джеймса Камерона, на которой все населяющие ее существа были бы объединены в сеть передачи сигналов и в едином порыве реагировали бы на призыв духа планеты “к оружию”, а хищники экологически были бы похожи не на шакалов и ястребов, а на фагоциты. Точнее, поскольку Аристотель жил в IV в. до н. э., мир был бы очень похож на описанное в “Тимее”. Космос Платона – это “живое существо, наделенное душой и умом”. И его не просто замыслил демиург: он замыслил космос для себя. Даже кишки у людей уложены так, чтобы мы могли думать о Творце. Но Аристотель говорит: у космоса нет души. (Впрочем, выясняется, что и небесная сфера не лишена жизни.)

 

Pinnophylax и pinna Аристотеля – краб-горошинка (Nepinnotheres pinnotheres) и благородная пинна (Pinna nobilis)

 

По этой и другим причинам в большинстве недавних переводов “Метафизики” не придается должного значения аналогии с домохозяйством. Переводчики утверждают, что Аристотель, говоря, будто организмы “упорядочены для одной цели”, имеет в виду то же, что и обычно: все они стремятся к вечности. Я не соглашусь по трем причинам. Во-первых, такое прочтение делает аналогию лишней.
Во-вторых, Аристотель все-таки описывает некоторые альтруистические взаимоотношения видов. Забавно, что в некоторых из этих описаний фигурируют акулы. Философ объясняет, почему у акул (и дельфинов) такие головы. У них узкое рыло, а рот снизу головы. Эти признаки, по Аристотелю, делают их малоэффективными хищниками, поскольку они не могут широко открыть рот и для поимки добычи им приходится разворачиваться вверх животом, из-за чего маленьким рыбам легко ускользнуть. Аристотель дает два объяснения. Одно из них – благодаря такому расположению рта акулы не могут погибнуть от переедания. Это вполне в духе Аристотеля. Он часто отмечает, что у каждого животного есть положенный природой предел: объем пищи, которую оно может съесть, или яиц, которые оно может отложить, или объем спермы, которую оно может выработать. Здесь проявляется некий другой признак, приносящий животному пользу. Мы сказали бы, что указанные рамки – плата за компромиссные функциональные решения. А второе объяснение Аристотеля поражает. Он утверждает, что у акул узкое рыло и рот снизу головы затем, чтобы они не съели всю потенциальную добычу (“По-видимому, природа устроила это… для спасения других животных”). Получается, что акулье рыло задумано таким на благо не только самих акул, но и сардин.
История об акульем рыле странна настолько, что хочется верить: ее добавили позднейшие переписчики. Но это вряд ли так, поскольку она упоминается и в “Истории животных”, и в трактате “О частях животных”. Так что защитники индивидуальной телеологии иногда говорят, что Аристотель просто пытается говорить на понятном народу языке и рассказывает историю наподобие той, что может поведать простой рыбак. Или – более мягко – что польза сардинам от акульего рыла возникла случайно, как побочный эффект разумного устройства, призванного быть полезным самой акуле. В этом я не уверен. Рыло акулы, помогающее сардинам выжить, вполне вписывается в концепцию мира как единого домашнего хозяйства, описанную в “Метафизике” (λ, 10). Но я уверен, что в приведенном выше абзаце содержится решение глубокой проблемы экологии Аристотеля.
А вот третья причина, по которой я серьезно воспринимаю уподобление домашнему хозяйству. Большинство комментаторов сходится в том мнении, что Аристотель уверен: 1) организмы устроены так, чтобы они выживали и размножались, 2) роды животных вечны. Однако все забывают, что эти утверждения несовместимы. Ведь в мире, где живые существа взаимодействуют, соперничают и охотятся друг на друга, нет причин предполагать, что соотношение сил никогда не изменится. Животные и растения нередко истребляют конкурентов. Хищники сжирают всех или некоторых представителей вида, на который охотятся, а после переключаются на кого-либо еще. Так происходит в нашем мире. Но в мире Аристотеля вымирание невозможно. Его метафизика требует равновесия в природе. По-моему, Аристотель понимал, что равновесие не проявляется само по себе в каком угодно множестве организмов (каждый преследует собственные интересы), а должно быть задумано природой.
Признаем, что посылки к такому выводу неочевидны. Чтобы начать с доказательства, наиболее близкого к предмету, Аристотель (если я прав) должен был иметь некоторое представление о хрупкости сообществ живых организмов. В “Истории животных”, рассказывая о рыбах, он говорит, что если бы “все их яйца сохранялись, то каждый род был бы чрезмерно велик”. Аристотеля впечатляет и плодовитость мышей. Он рассказывает, что иногда они размножаются настолько стремительно, что хищники не способны снизить их число, что эти грызуны могут уничтожить весь урожай, а после этого внезапно и по неизвестной причине исчезнуть. Аристотель считает, что описывает необычный случай. Это действительно так. В “Никомаховой этике” при обсуждении “невоздержностей” людей – и довольно жестком – он задается вопросом, могут ли животные иметь столь же неуемные аппетиты. Аристотель гениально отвечает на собственный вопрос: поскольку животные не могут рассуждать, мы обычно говорим, что они “воздержные” или “распущенные”, в переносном смысле. Однако некоторые роды животных превосходят другие и “один какой-то род животных в целом отличается от другого наглостью, буйством и обжорством” (он определенно думал о мышах) и представляет собой нечто похожее на “отступления от природы, так же как среди людей – помешанные”.
До экологической теории далековато. Правда, это показывает, что у Аристотеля имелось представление о нормальном соотношении численности популяции животных и доступных ресурсов, а также о том, что иногда соотношение нарушается, и о негативных последствиях этого. В “Истории животных” он в более общей форме приводит объяснение (пророческое!) конфликтов между животными: “Дружба и вражда у… животных происходит в результате [сходств и различий] в пище и образе жизни”. Это один из немногих выраженных у Аристотеля в явном виде экологических принципов – но принцип этот глубок. Стагирит не утверждает, что животные могут вымереть из-за нехватки пищи. С другой стороны, он понимает: нет гарантии, что ресурсов будет хватать всегда, и поэтому животным приходится конкурировать (на уровне особей и видов).
Некоторые считают, что телеология Аристотеля антропоцентрична и что Аристотель (подобно Ксенофонту до него и стоикам после него) видит цель существования мира и животных лишь в служении человеку. Но Аристотель ничего такого в виду не имел, поскольку, как я говорил, все остальное в его телеологии направлено исключительно на выживание особей (не только человеческих). Но приведенный абзац по меньшей мере показывает, что растения, животные и люди связаны пищевыми цепочками, что организмы зависят друг от друга и что это не совпадение: природа устроила все именно так. Таким образом, животные более совершенные обычно используют менее совершенных в качестве инструмента для собственного выживания (питаются ими). Но чья природа тут работает? Когда Аристотель говорит, что “природа” делает то или это, он почти всегда имеет в виду формальную или материальную природу конкретного животного. Здесь, по всей видимости, речь о природе какого-то более высокого уровня организации. Может быть, здесь говорится о природе самого космоса – что она обеспечивает пищу всем.
Космос – это holon, “целое”. В этом космос подобен душе, домашнему хозяйству, государству, даже трагическому произведению: Аристотель применяет этот термин ко всему. Под “целым” он подразумевает систему, сложный объект, представляющий собой нечто большее, нежели сумму его частей. Но Аристотель отлично понимает, что сложные целостные объекты очень хрупки. Его представление о растительной душе – это, по сути, описание потоков материи и регулирующих их механизмов, поддерживающих существование животных. Его описание смерти – это рассказ о случаях, когда такие механизмы приходят в негодность. Большая часть его политических соображений – об условиях, обеспечивающих стабильность государства. Было бы воистину странно, если бы он не замечал, что то, что верно для его “целых”, верно и для самого крупного и сложного из известных ему объектов: космоса.
Это, я уверен, – суть аналогии с домашним хозяйством. Это утверждение, что если составляющие подлунного мира – все формы растений и животных – будут жить вечно, то их взаимоотношения должны быть построены соответствующим образом. Акулы должны сдерживать свои аппетиты, если не хотят, чтобы сардины вымерли (ведь вымирание сардин дурно скажется на акулах). Аристотель делает упор на это в “Никомаховой этике”. Он объясняет отличия мудрости от рассудительности, т. е. способности управлять домашним хозяйством или государством. Он говорит, что рассудительность у людей и рыб заметно различается. Это бесспорно, но возникает вопрос: как рыба может быть рассудительной? Ни одна из аристотелевских рыб не подходит под определение “политической”. Я думаю, что Аристотель имел в виду, что рыба – акула – столь же рассудительна, как человек: управляя “доходами” и умеряя природную жадность, она сохраняет свой oikos – дом – и, как следствие, себя. Философ даже высказывает мысль, что акулы способны думать о будущем. Животные действительно устроены так, чтобы преследовать собственные интересы, но не до такой степени, чтобы подвергать другие роды смертельной опасности – ведь это представляет опасность для них самих.
Представление об иерархии в этой аналогии с домашним хозяйством туманно, но я уверен, что Аристотель заявлял, будто людям и животным доступно большее разнообразие способов достижения целей, чем, скажем, растениям, чье единственное предназначение – размножение. Так это или нет, аристотелевское домашнее хозяйство определенно отсылает к гораздо более мягкой версии глобальной телеологии, чем платоновский сверхорганизм-космос, в котором интересы всех подчинены интересам Творца. В этом смысле представления Аристотеля (используя очередную аналогию с другим социальным образованием) напоминают скорее взаимовыгодные отношения производителей со множеством компаний-поставщиков сырья и комплектующих. Все преследуют одну цель – добродетель: в этом случае – выгоду.
Такой взгляд на телеологию космоса выгоден в одном отношении. Он предполагает наличие решения (пусть неоднозначного, которому нет прямого доказательства в текстах) загадки, почему существуют спонтанные генераторы. Аристотель отверг бы утверждение Макбета, будто человеческая жизнь – только шум и ярость. Выступая скорее в качестве биолога, чем политического философа, он сказал бы, что причина, по которой он родился и вырос, а теперь разбирается с неурядицами в мире – необходимость воспроизводить свою форму. У устрицы не так. Ее жизнь, согласно Аристотелю, лишена цели, так как она ничего не продолжает. Но, вероятно, Аристотель здесь очень узко смотрит на вещи. Ведь у устрицы и ее товарищей по саморождению есть общий признак: ими питаются другие. Большинство самовозникающих существ находится в самом низу пищевых цепей. Если так, то, вероятно, цель существования таких животных – обеспечивать выживание тех, кому они служат пищей. Они, как и все, существуют, чтобы поддерживать неизменный порядок в мире.
Меня устроило бы, если бы телеология Аристотеля была направлена на выживание особей. Он выглядел бы вполне современно: как дарвинист, даже неодарвинист. Но если я верно восстановил картину мира Аристотеля, она сильно отличается от нашей. В нашем мире естественный отбор делает кратковременный репродуктивный успех максимальным, а к вечности он безразличен: “ [Естественный отбор] не планирует будущего. Он не обладает проницательностью, не видит наперед, он вообще ничего не видит. Если и можно сказать, что в природе он играет роль часовщика, то часовщик этот – слепой”. В нашем мире, таким образом, виды доводят друг друга до вымирания. Около 1280 г. маори завезли в Новую Зеландию полинезийскую крысу. Она истребила пять местных видов птиц и три – лягушек, а также несколько видов ящериц, насекомых и наземных улиток. Сами маори, охотясь, уничтожили девять видов моа. А сейчас завезенные из Европы хищники – пасюки, черные крысы, горностаи, ласки и кошки – подъедают остатки аборигенной фауны. Если и существует баланс в природе, он может быть лишь временным перемирием равных по силе противников, которые после боев на биологическом театре военных действий стоят, утомленные, среди трупов менее удачливых и хуже вооруженных. Мир Аристотеля ничуть не добрее: в нем не бывает перемирий.

 

Akanthias galeos Аристотеля – катран (Squalus acanthias)

 

102
Все утверждают, что оно [небо] возникло, но при этом одни – что оно возникло вечным, другие – уничтожимым, как и любая другая конкретная вещь, а третьи – что оно попеременно находится то в одном, то в другом состоянии, [периодически] уничтожаясь, и что это продолжается вечно, как утверждают Эмпедокл из Акраганта и Гераклит из Эфеса. Утверждать, что оно возникло и тем не менее вечно, – значит утверждать нечто невозможное.
Так пишет Аристотель в трактате “О небе”. Он говорит, что хочет беспристрастно сравнить космологические теории, но настаивает на истинности собственной. Она основана на предположении, что Вселенная вечна, не имела начала и не будет иметь конца. Поскольку формы живых существ вечны, им в качестве места обитания, конечно, нужен вечный космос. Аристотель, тем не менее, выдвигает ряд аргументов.
Некоторые аргументы в пользу вечности космоса чисто семантические, большая доля – лицемерные. Наиболее разумные приведены в “Физике”. Здесь Аристотель сосредоточился на обязательности существования не материи космоса, а изменений в нем. Изменения – предмет наук Аристотеля. Все объекты живой природы несут в себе принцип внутренних изменений (physis), и поэтому доказательство вечности изменений равноценно доказательству вечности изменяемых объектов.
Доказательство Аристотеля основано на необходимости первопричин. Сам по себе аргумент абстрактен, но рассказ о гибели Эсхила все проясняет. Дело в том, что причина смерти (упавшая на голову черепаха) – и в драматическом, и в чисто физическом смысле – должна была изначально существовать. По крайней мере, так считал Аристотель. Чтобы черепаха упала, необходимо, чтобы произошли изменения в неких существующих объектах: орел разжал когти. Чтобы орел разжал когти, необходимо другое изменение в некоем существующем объекте: необходима чувствующая душа птицы – сенсомоторная система, воспринявшая образ лысины Эсхила, рассчитавшая цели и желания хищника, давшая огонь его душе и разжавшая когти… Однако суть ясна: неважно, сколь далеко идти по цепи причин, – любое наблюдаемое изменение обязательно нуждается в существовании некоего предыдущего изменения, а также подвергаемых изменению объектов. Таким образом, изменения бесконечны.
Довод Аристотеля – это общее выражение аргумента о вечности форм/родов: воспроизводство живых существ – особый вид изменений. Этот довод хорош, если обсуждаемая физика полностью детерминистична. Поскольку нам (в теории Аристотеля) дан детерминированный космос, в котором постоянно происходят изменения, последние, должно быть, существовали так же долго, как и время. У Аристотеля есть еще довод за то, что у времени нет начала и конца. Можно было бы ожидать, что им станет конец материи, но это не так. “Вечность – ужасная вещь. То есть где она все-таки кончается?” – вопрошает Розенкранц в пьесе Тома Стоппарда. Аристотеля, напротив, страшит, что вечность кончится.
Аристотель опасается, что цепь причинно-следственных связей разорвется. Это возможно, поскольку его физика основана на той житейской мудрости, что движущийся предмет рано или поздно придет в состояние покоя. Перед тем, как это произойдет, он может провзаимодействовать с другим объектом и привести его в движение, однако энергия в конце концов рассеется. Так происходит, когда камень бросают в пруд и рябь постепенно исчезает. Таким образом, чтобы поддерживать движение в мире, Аристотелю необходим бесконечный источник изменения. И Аристотель обращает взор к небесам. Многие поколения египтян и вавилонян, отмечает Аристотель, наблюдали за небом, и небесные тела никогда не отклонялись от известных путей. Если что-то и может гарантировать вечное движение на Земле, то это звезды.
Когда Аристотель занимается биологией, его одиночество становится заметным. Конечно, он мог обсудить биологические вопросы с Теофрастом, а позднее и с другими учениками, но кому из его ровесников были интересны губки и подобные им создания: старому чудаку Спевсиппу? Может быть. А вот астрономия – другое дело. К середине IV в. до н. э. эллинский мир мог похвастаться множеством астрономов-математиков. Двое из них, Евдокс Книдский и Каллипп Кизикский, посещали Академию вместе с Аристотелем. Каллипп был первоклассным математиком, обучавшимся у Архита Тарентского, которого называли основателем математической механики.
Аристотель необычно добр к ним. Это почтение ловко обращающегося со словами теоретика к коллегам, которые хорошо считают. (Как это мне знакомо!) Всегда, когда Аристотелю требуется геометрическая модель космоса, он заимствует ее у друзей. Эта модель постулировала, что Земля имеет форму шара и расположена в центре вложенных друг в друга сфер, в которые встроены небесные тела. Система (или скорее системы, поскольку Каллипп улучшил, по крайней мере модифицировал, систему Евдокса) была сложной и существовала главным образом для объяснения ретроградного движения “странников” (planētai): они вальсируют по небу, вместо того чтобы двигаться по прямой, как звезды.
Детали в этом случае неважны. Насколько известно Аристотелю, астрономия не имеет отношения к естественным наукам. Модели, предложенные математиками-астрономами, могут описывать божественные события. Они способны “сохранить явления”, phainomena, – эту фразу приписывают Платону. Это важно, хотя и недостаточно. Звезды – не просто математические модели, они представляют собой природные объекты. Это предмет изучения естественных наук, а естественным наукам требуются каузальные объяснения. Из чего небеса? Почему они вращаются? У астрономов не просто не было ответов на эти вопросы – они об этом даже не задумывались.
Из всех природных сущностей аристотелевского космоса небесные тела – Луна, Солнце, планеты и особенно звезды – наиболее совершенны и божественны. Они, признает Аристотель, хуже всего поддаются изучению, так как расположены очень далеко, и мы знаем о них крайне мало. Однако это не должно останавливать нас от попыток понять их. Пытаясь разобраться в сложном, следует радоваться и скромным результатам. Быстрый взгляд на лицо любимого принесет больше удовольствия, чем постоянное присутствие обыденных вещей в поле зрения.

 

Ретроградное движение Марса относительно звезд (август 2003 г.)

 

Аристотель разбирает связанные с небесными телами вопросы в трактате “О небе”. Он утверждает, что небесные тела, как и содержащие их сферы, сделаны из уникального вещества: to prōton stoicheion. С эфиром (aithēr) число аристотелевских начал доходит до пяти. Как и четырем подлунным началам, эфиру присущ природный принцип изменения и покоя. Здесь, как и всегда, когда Аристотель считает нечто вечным, он обращается к форме круга. Он считает движение по кругу простейшим из возможных.
Исходя из этого, Аристотель постулирует, что естественное движение эфира круговое, однако естественного места отдыха у этой субстанции нет. Поскольку эфир движется по кругу (а не вверх-вниз), он невесом. Он не входит в цикл трансформаций, в котором задействованы четыре “обычных” начала, и поэтому разрушить эфир невозможно.
Эфир – вещь неоднозначная. Платон в “Тимее” изложил традиционный взгляд на строение звезд: считалось, что они из огня. Прокл Диадох (V в.) отмечал, что платоники воспринимали эфир совершенно по-первобытному.
Некоторые перипатетики отказались от концепции эфира. (Она вернула себе былую популярность в средние века.) Тем не менее, причины выдумать его были весомыми. Если бы звезды состояли из комбинации четырех подлунных начал, было бы сложно объяснить элегантную закономерность их движения – а с эфиром это возможно без труда. Кроме прочего, эфир обеспечивает вечное существование. Это означает, что звезды не должны соперничать с вечным круговоротом начал, уничтожающем все на Земле, включая людей.
Наиболее странная часть космологии Аристотеля – это не химия, какой он ее видел, а приложение телеологического – функционального – мышления к небесам. Заявлять, что небесные тела вращаются вокруг Земли потому, что они из эфира, – означает просто наделить их материальной и действующей причинами. Однако Аристотель, как обычно, требует и целевой причины. Небесные тела вращаются по той же причине, по которой размножаются животные и растения: чтобы быть вечными. Это странно: зачем звездам для движения вообще нужна причина? Но для начала пойдет.
Аристотель хочет показать, что звезды движутся за счет вращения эфирной сферы, а не ведомые каждая собственным “двигателем”. Он приводит несколько аргументов: все звезды движутся синхронно, поэтому наиболее экономично объяснение их движений – коллективное перемещение. Аристотель сравнивает звезды с кораблями, влекомыми течением. Притом, если эти объекты двигались бы самостоятельно, мы видели бы, как они вращаются. Например, Луна не вращается: мы постоянно видим ее “лицо”. А если бы небесные тела перемещали сами себя, у них имелись бы приспособления: ноги, плавники, крылья – но их нет. (Никто и никогда не видел у Луны крылья!) Однако не может быть так, продолжает он, чтобы природа забыла снабдить их приспособлениями для передвижения. В конце концов, устройство небесных тел прекрасно отвечает их целям – гораздо лучше (Аристотель это признает), чем целям любого животного. Так что способ перемещения таких объектов, видимо, не требует приспособлений: они двигаются в хрустальной сфере из эфира.
Аристотелевские телеологические объяснения в отношении животных легко интерпретировать в свете современных адаптационистских воззрений в биологии. Но небесные тела? Науке известно, что Луна шарообразна и обращается вокруг Земли. Обсуждать то, что у спутника Земли нет крыльев, никому не приходит в голову. Но в том и дело, что мы считаем Солнце, Луну и звезды неодушевленными, а для Аристотеля они не менее живы, чем пчелы, слоны и люди. В каком-то смысле они даже более живые – ведь из всех природных объектов они совершеннее всех. Может быть, у космоса как целого нет души – зато у отдельной звезды она есть.
Аристотелевская биология небесных тел несколько туманна (но может ли быть иначе?). Иногда он утверждает, что живы не сами звезды или планеты, а сферы, в которые те встроены. Для него внеземная жизнь определенно существует – и не столь важно, в форме ли звезд либо их сфер. Может, это очередное космологическое нововведение? “До сих пор мы думали о звездах лишь как о телах и единицах, имеющих порядок, но совершенно неодушевленных, а надо представлять их себе как [существа], причастные жизни и деятельности”. Аристотель даже пристраивает несколько ступеней к верху своей зоологической лестницы. Звезды или их сферы наиболее совершенны, учитывая характер их движения, следовательно, совершенны и способы достижения ими целей. Планеты, Солнце и Луна ближе к Земле, а значит, чуть менее совершенны. У бездвижной Земли вообще нет цели.
Небесные тела (подобно растениям и животным) в общем случае устроены так, чтобы достигать своих целей. Однако они не обязательно безразличны к подлунному миру. Звезды, чьи орбиты неизменны, движутся по очень простым траекториям, но с другими космическими объектами дело обстоит иначе. Планеты совершают обратное движение, а Солнце движется не только с востока на запад, но и “вторично”, с запада на восток, по эклиптике. Именно это движение пытались математически описать астрономы. Аристотель, тем не менее, хочет наделить эти более сложные движения целью. “Вторичные движения” Солнца и Луны служат причиной смены времен года, как и круговорот начал в подлунном мире, удерживающий мир от превращения в луковицу. Однако есть ощущение, что Аристотель считает это не следствием материальной необходимости, а причиной “вторичных движений”. Отметьте направление причинно-следственной связи. Начала подлунного мира участвуют в круговороте не потому, что Солнцу присущи “вторичные движения”, а строго наоборот: “вторичные движения” Солнца существуют для того, чтобы был возможен круговорот начал в подлунном мире. Аристотель будто использует здесь принцип условной необходимости из собственной зоологии. Принцип гласит, что свойства живого существа подобраны так, чтобы соответствовать друг другу и космосу в целом. В таком случае аналогия с домохозяйством в “Метафизике” (λ, 10) применима не только к тому, как существование обитателей подлунного мира зависит друг от друга, но и к тому, как их существование зависит от действий созданий, вращающихся вокруг Земли. Сущности, стоящие выше и ниже в цепочке бытия, связаны сетью многократно перекрещенных взаимовыгодных отношений. Масштаб экологии Аристотеля буквально космический. В трактате “О возникновении и уничтожении” Аристотель пишет, что возникновение происходит при приближении к Солнцу, а в “Физике” он превращает одну из своих любимых фраз “человек рождается от человека” в “человек порождает [не только] человека, но и Солнце” (курсив мой. – А. М. Л.). Это не просто утверждение о взаимосвязи всего сущего, а констатация космической причины.
Схема величественно абсурдна. Не говоря уже о заявлении, будто небесные тела живые, любое, даже самое робкое, предположение о разумном устройстве Вселенной звучит странно. Ни один астроном не считает, что луны, планеты, звезды, туманности, черные дыры, сверхновые, галактики служат подтверждением замысла. Телеологии нет места вне рамок биологии. Вселенная просто существует.
Или не “просто”? Стандартная модель физики частиц и стандартная космологическая модель (ΛCDM), которые успешно объясняют устройство Вселенной (на масштабе от 10–21 до 1025 м), содержат около 30 параметров, например массы элементарных частиц и величины трех фундаментальных взаимодействий (электрослабое, сильное ядерное и гравитационное). Многие из них скалярные (т. е. не имеют направления) и принимают произвольные значения (но если они отличались бы от наблюдаемых, Вселенной не существовало бы). Вот два примера. Космологическая постоянная Λ приблизительно равна плотности энергии вакуума, содержащего 1 атом водорода на 1 м³. Квантовая теория гласит, что Λ должна быть существенно больше, но если так, Вселенная расширилась бы настолько быстро, что не существовало бы галактик и тем более человека. Нейтроны примерно на 0,1 % тяжелее протонов: если было бы наоборот, протоны распадались бы на нейтроны и нейтрино, атомы водорода были бы нестабильными, а известной нам химии не существовало. Это проблема точной настройки.
Некоторые физики пытались объяснить проблему точной настройки, применяя слабый антропный принцип, предполагающий, что если физические константы Вселенной были бы иными, то не образовались бы звезды, планеты, не существовало бы разумной жизни и некому было бы обо всем этом задумываться. Да, это верно, но это не решает проблему. Если есть лишь одна Вселенная и небольшое число значений параметров, совместимых с появлением разумных форм жизни, шансы на то, что природа все сделает как надо, поистине астрономические. Аристотель, атакуя Демокрита и ему подобных, пишет: “Они говорят, что животные и растения не существуют и не возникают случайно, а что причина их – или природа, или разум, или что-нибудь другое подобное… нелепо говорить это, видя, что в Небе ничто не возникает самопроизвольно, а в том, что происходит [будто бы] не случайно, многое происходит случайно”. Эмпирические закономерности, приводящие Аристотеля в замешательство, и вопросы, беспокоящие современных космологов, различны, но корень проблем один.
Предположим, что в космосе можно найти признаки упорядоченности, служащей достижению некоей цели (ее наличие служит признаком разумного замысла). Откуда они? На этот вопрос есть лишь три варианта ответа. Первый – апеллировать к милосердному Создателю, устроившему мир именно таким. Подобный ответ удовлетворял Платона и до сих пор устраивает христиан. Второй – апеллировать к бесконечности Вселенной: это снимает вопрос катастрофически низкой вероятности возникновения жизни. Этот вариант принимали Демокрит и Эпикур. Первый вариант можно отбросить. Касательно второго у меня нет готового мнения, хотя ряд космологов считает, что этот ответ верен. Поскольку я биолог, меня более всего устраивает третий вариант ответа. Я говорю о единственном известном механизме рождения порядка из хаоса: естественном отборе.
Я имею в виду теоретические выкладки, на которых построена теория космологического естественного отбора, постулирующая существование целой популяции вселенных. В мультиверсе вселенные размножаются, притом с неодинаковым успехом, и передают свои значения физических постоянных вселенным-потомкам (при передаче возможно возникновение мутаций). Это ни много ни мало космологический дарвинизм, а также простой путь к вселенной, которая в зависимости от функции приспособленности будет иметь любое “нелетальное” сочетание признаков. В рамках одной из теорий мультиверса предполагается, что одни вселенные порождают другие посредством черных дыр. В этом случае число черных дыр в нашей Вселенной (а их миллионы) – ее конструктивная особенность. Вопрос вероятности такой физики не должен сдерживать нас; если принять эту или некую похожую схему, становится очевидно, что естественный отбор среди звезд будет идти. Если так, то ряд свойств Вселенной будет объясним телеологически в той же степени, что и части тела слона, и будет чем-то большим, нежели побочным продуктом материальной необходимости.
У такого космоса имелась бы цель. Здесь Аристотель чувствовал бы себя как дома. И все же он отверг бы селекционистское объяснение происхождения космоса, как отверг бы и идею Творца, и суждения о случайном зарождении. Если бы Аристотеля спросили, как космос получил целесообразные черты, он сказал бы, что это бессмысленный вопрос: космос ничего не получал. Он просто был и всегда будет. Из всех воззрений Аристотеля, пожалуй, это понять сложнее всего.
103
И вот мы приблизили сь к Богу. Я упоминал, что Аристотель считал звезды, людей и даже пчел “божественными”, но стоит воспринимать это лишь как способ описать красоту, интеллект и сложные социальные взаимодействия. Бог даже появлялся на сцене один или два раза под собственным именем, но вам, вероятно, показалось, что его используют как метафору для чего-то вроде платоновского абсолютного блага. Если так, то это, несомненно, моя вина. Я скрывал theos Аристотеля. А может, мне не хотелось показывать, до какой степени наука моего персонажа пронизана религией? Да, я скрывал это. Бог Аристотеля все это время был рядом.
Почему Аристотель считает звезды живыми? Он не предъявляет доказательств. В трактате “О душе” он говорит: “Жизнью мы называем всякое питание, рост и упадок тела”. Но у звезд (и это он отмечает) ничего подобного нет. У них нет органов. Звездам они и не нужны. Да, Аристотель отмечает, что звезды обладают душой и что им нравится на небе, но откуда это известно? Странная позиция для ученого, который столько внимания уделяет половому поведению пчел. Кажется, Аристотель благоговеет перед звездами:
Итак, что первое из тел вечно и не испытывает ни роста, ни убыли, но является нестареющим, качественно не изменяемым и не подверженным воздействиям – это ясно из сказанного для всякого, кто считает верными [наши] исходные посылки.
Судя по всему, [наша] теория подтверждает непосредственный [человеческий] опыт, а опыт – теорию. А именно, все люди имеют представление о богах, и при этом все, кто только верит в существование богов, – и варвары и эллины отводят самое верхнее место божеству, разумеется, потому, что они полагают, что бессмертное неразрывно связано с бессмертным; иначе, [по их мнению], и быть не может.
Аристотель благоговеет и перед Богом.
В “Метафизике” есть место, где Аристотель предпринимает попытку археологического исследования религии. Наши праотцы, говорит он, передали нам представление о том, что небесные светила – это боги и что божественное есть в каждом объекте природы. Тем не менее, позднее к этим воззрениям добавились элементы мистики – звероподобные и человекоподобные боги. Но они выдуманы “для внушения толпе”, а еще потому, что они “выгодны”. (Я понимаю это так: народу для поклонения нужны были красивые статуи, а правителям для контроля над народом требовалась религия.) Однако, продолжает Аристотель, следует отделять настоящие “божественные изречения” от более поздних приобретений.
Аристотель разработал новую теологическую систему, которая бесшовно соединяет доисторические поверья с передовой для его времени наукой. Он постоянно упоминает некие древние представления о богах – что они живут на небе, что они бессмертны и неизменны, – а затем эффектно показывает совместимость этих представлений с космологической теорией. Причина (единственная, насколько я могу судить), по которой Аристотель думает, что небесные сферы живые, заключается в том, что он считает их богами.
Аристотель говорит, что теология не относится к естественным наукам. Если говорить его словами, это первая философия, подраздел нашей метафизики. Естественные науки – вторая философия. Он также отмечает, что различные области знаний не стоит смешивать, поскольку они следуют неодинаковым принципам. Тем не менее в этом настойчивом желании пространства для интеллектуальной жизни Аристотель нарушает все междисциплинарные границы. Он рассуждает о природе богов не только в “Метафизике”, но и в трактатах “О небе”, “О душе”, “О возникновении и уничтожении” и в “Физике”. Боги появляются даже в работе “О движениях животных”.
Иначе и быть не могло, учитывая, что функционирование мира в совершенно разных аспектах зависит от них. Вращение небесных сфер – первопричина всех изменений в подлунном мире. Небесные сферы в качестве действующих причин могут поддерживать существование космоса независимо от того, живы они, мертвы или божественны. Однако Аристотель также приписывает им свойство давать всем существам цели; таким образом, небесные сферы являются богами. Эсхил стал инструментом для достижения целей орла. Целью птицы (по крайней мере, насколько мы можем предположить) было накормить своих прожорливых птенцов. Чтобы достигнуть ее, орел попытался имитировать вечное движение звезд – не застывшее совершенство хрустальных сфер, а бессмертие существующих богов. Все, чего искала птица, так это кусочка бесконечности. Если взглянуть вокруг, станет понятно, что того же желают все.
От чего зависят движения небесных сфер? Можно подумать, что ни от чего: в конце концов, они боги. К тому же они сложены из эфира, которому от природы свойственно движение по кругу. Так говорится в трактате “О небе”. Впрочем, в “Метафизике” и “Физике” Аристотель излагает другую точку зрения, а может, просто изменяет акцент. Во второй версии не сказано, что небесные сферы двигают сами себя. Их божественность снижается. Эфир отходит на второй план, пропуская вперед таинственные “неподвижные двигатели”.
Неподвижные двигатели – это новые божества. Сферы были понятны даже обывателю. Любой любитель научной фантастики спокойно отнесется к разумной сущности астрономических размеров, состоящей из экзотической материи. А неподвижные двигатели, напротив, в достаточной степени абстрактны и парадоксальны. Говорят, что их 55, но также утверждают, что такая всего одна. Они подпитывают небесные сферы, но сами абсолютно статичны. Они делают это, хотя сами невидимы, неделимы и даже не обладают материальными телами. Аристотель имеет в виду, что они состоят не из физически ощутимых субстанций.
Причина, по которой существует столько неподвижных двигателей, заключается в том, что каждый питает только одну из сфер в аристотелевской геометрической модели космоса. Всеми звездами, движущимися просто и единообразно, можно управлять с помощью одной и той же сферы. Луна, Солнце и пять планет, чьи движения более сложны, требуют присутствия остальных 54 сфер. (Геометрические космологические модели никогда не отличались экономностью.) Происхождение неподвижных двигателей раскрыто в аристотелевской теории движений. По этой теории, еще не до конца сформулированной в то время, когда он писал “О небе”, каждое движение требует наличия предшествующего движения. Теперь эфирные сферы больше не могут двигать сами себя, а нужно, чтобы что-то поддерживало их перемещение. Однако Аристотель не хочет, чтобы за движением каждой сферы стояла бесконечная последовательность двигателей, и он дает каждой сфере по двигателю. Эволюция физической теории Аристотеля, а также его космологии и теологии теснейшим образом переплетены.
Неподвижные двигатели, очевидно, не толкают и не тянут “свои” сферы, так как если бы они делали это, они были бы подвижными двигателями. Кроме того, они не материальны, так что и толкать и тянуть они не в состоянии. Вместо этого каждый управляет своей сферой за счет того, что является объектом ее любви и вожделения. Звучит странно, но ведь мы имеем дело с нетипичным случаем действующей причины, отличным от обычной физической причинности и зависящим от разума. Аристотель говорит, что неподвижные двигатели “трогают” небесные сферы, но последние их не касаются. Это надо понимать не буквально, а как психологическое изменение – примерно такое же, что “я растроган вашим отношением” или “я тронут ее красотой”. Даже животные, способные к самостоятельному передвижению, зависят от объектов вожделения; последние, по сути, дают им импульс к движению. Выходит, любовь и впрямь вращает мир.
Теперь космос Аристотеля выглядит очень оживленным. Если сложить все сферы и их неподвижные двигатели, получится 110 вращающихся вокруг Земли сущностей различной степени материальности и божественности. Причина, по которой Стагирит может уже через два абзаца утверждать, что существует множество неподвижных двигателей, заключается в том, что они, как и большая доля объектов в мире Аристотеля, выстроены согласно единственно возможным образом установленной иерархии, во главе которой стоит одна сущность. Это, конечно, неподвижный двигатель, отвечающий за внешнюю звездную сферу. “Перводвигатель” в некотором смысле контролирует все остальные. Может, это объект их абсолютных любви и вожделения. Это Бог Аристотеля.
В “Метафизике” Аристотель открывает цель и природу этой сущности:
Так вот, от такого начала зависят небеса и [вся] природа. И жизнь его – самая лучшая, какая у нас бывает очень короткое время. В таком состоянии оно всегда (у нас этого не может быть), ибо его деятельность есть также удовольствие (поэтому бодрствование, восприятие, мышление – приятнее всего, и лишь через них – надежды и воспоминания). А мышление, каково оно само по себе, обращено на само по себе лучшее, и высшее мышление – на высшее. А ум через сопричастность предмету мысли мыслит сам себя: он становится предметом мысли, соприкасаясь с ним и мысля его, так что ум и предмет его – одно и то же. Ибо то, что способно принимать в себя предмет мысли и сущность, есть ум; а деятелен он, когда обладает предметом мысли, так что божественное в нем – это, надо полагать, скорее само обладание, нежели способность к нему, и умозрение – самое приятное и самое лучшее. Если же богу всегда так хорошо, как нам иногда, то это достойно удивления; если же лучше, то это достойно еще большего удивления. И именно так пребывает он. И жизнь поистине присуща ему, ибо деятельность ума – это жизнь, а бог есть деятельность; и деятельность его, какова она сама по себе, есть самая лучшая и вечная жизнь. Мы говорим поэтому, что бог есть вечное, наилучшее живое существо, так что ему присущи жизнь и непрерывное и вечное существование, и именно это есть бог.
Вот что делает Бог: он мыслит. Обычный процесс мышления недостаточно хорош для него, поэтому он проводит время, мысля о мышлении мысли (noesis noeseos noesis). Это Бог, который не знает ни любви, ни ненависти, который ничего не разрушает и не сохраняет, не осуждает и вообще не судит. Ему безразличны земные дела – тем не менее, именно от него зависит само существование Вселенной.
В “Никомаховой этике” Аристотель говорит о наилучшем способе жизни. Хорошая жизнь – это, очевидно, жизнь активной добродетели, и добродетели можно достигнуть множеством путей – скажем, ведя политическую деятельность или воюя. Но добродетель, происходящая из таких источников, совершенно утилитаристская. Лучший для человека способ провести жизнь – размышлять о вещах, не имеющих прикладного значения. Это само по себе приятно. Аристотель рассказывает историю. Некто спросил Анаксагора, в чем смысл рождения на свет, на что великий натурфилософ ответил: “Изучать небеса и порядок устройства космоса”. Такой ответ Аристотель считал верным. Он рассказывает историю про Анаксагора минимум дважды. Однако ничья жизнь не может состоять лишь из размышлений. Повседневность отвлекает от божественной жизни разума. Но стоит “напрягать каждую жилу”, чтобы посвящать себя лишь умозаключениям. Это ключ к счастью.
Работы Аристотеля, безжалостные в своей отстраненности, показывают, что он имел в виду. В конце концов, это он писал о давлении сексуального желания, а не о давно умершей Пифиаде, о возвышении и падении государств, а не о деяниях своего бывшего ученика Александра, о структуре реальности, фактически не называя учителя, у которого он с легкостью заимствовал важнейшие идеи, адаптировал их, а затем подвергал разгромной критике. Это рациональная жизнь – научная жизнь, – и если принять во внимание и число томов, и полки со свитками, и неустанный марш аристотелевских аргументов по страницам его книг, то невозможно отделаться от мысли, что Аристотель перепутал причинно-следственные связи, что он не искал Бога, а воссоздавал Его образ в себе.
У аристотелевского Бога есть еще одна сторона. Не только философы и ученые могут (должны!) стараться быть как Он. Каждый объект природы играет свою, пусть очень скромную роль, в проявлении Его качеств. Да, лишь сейчас мы можем до конца понять значение слов, с которых Аристотель, должно быть, начинал свой великий курс, а я начал эту книгу:
Не следует ребячески пренебрегать изучением незначительных животных, ибо в каждом произведении природы найдется нечто, достойное удивления; и по слову Гераклита, обращенному, как говорят, к чужестранцам, искавшим с ним встречи, но в нерешительности остановившимся у порога при виде его, греющегося у очага (он призвал их быть смелыми и входить: “Ибо и здесь существуют боги”).
Даже каракатица в некотором смысле божественна. Это приятная мысль.
Если бы я верил в бога (если бы он существовал), то он был бы Богом Аристотеля.
Назад: Глава 14 Каменный лес
Дальше: Глава 16 Пиррейский залив

antonWep
На нашем сайте nsksoft.net всегда доступны самые новые программы для Windows