22

Констанс мгновенно узнала этот голос. Она схватила стилет и вскочила с табурета, опрокинув его. Откуда донесся этот голос? Ощущение униженности, оскорбления и насилия смешалось в ней с удивлением и убийственным гневом.

«Он выжил, – подумала она, стоя посреди комнаты и освещая один темный угол за другим в поисках того, кому принадлежал этот голос. – Каким-то непонятным образом ему это удалось».

– Покажись, – прошипела она.

В комнате стояла тишина. Констанс затрясло. Значит, вот кто так искусно срежиссировал эту театральную сцену. И подумать только, что она позволила себе наслаждаться всем этим. Восхищалась орхидеей, которую он открыл, а затем принес в ее сокровенное обиталище. Получала удовольствие от еды, которую он приготовил. Дрожь отвращения прошла по ее рукам, и без того трясущимся от ярости. Он выслеживал ее, охотился за ней. Наблюдал за ней, пока она спала.

Луч, обшаривший стены, подтвердил, что, кроме нее, в комнате никого нет, – но здесь имелось несколько дверей и многочисленные висящие гобелены. Он был рядом. Безмолвно смеялся, видя ее смятение.

Что ж, если он хочет играть в игры, она ему подыграет. Констанс выключила фонарик, погрузив подвал в темноту. Возможно, он был неплохо знаком с этим подземным пространством, но не мог знать его так хорошо, как знала она.

Констанс ждала, сжимая стилет, ждала, что он заговорит снова, шевельнется, выдаст себя. Стыд и ужас при мысли о том, что она так позорно одурачена, не давали ей покоя. Эти декадентские кушанья с вином… Поэма с пером вымершей птицы… Его собственный перевод стихов на полях книги… Новый вид орхидеи, названный ее именем… Не говоря уже о том, что он узнал, где находится ее сын, а потом сделал для нее танка с его изображением.

«Мой сын…» Тревога переплелась с яростью. Что именно хочет сделать – или, того хуже, уже сделал – Диоген с ее сыном?

Она его убьет. Один раз у нее не получилось, но во второй раз она не даст промашку. Если уж на то пошло, в подвальных коллекциях имелись яды и самое разнообразное оружие.

Пожалуй, ей стоит вооружиться получше. А пока… стилет великолепно заточен и, если уметь с ним обращаться, будет более чем эффективен.

– Констанс, – снова прозвучал голос из темноты.

Звук был странный, искаженный коридорами из камня, приглушенный гобеленами. Самый звук этого голоса был для нее горьким, как желчь или полынь, он вызывал в ней внутреннюю ярость, в равной мере физическую и эмоциональную.

Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.

Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.

– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant!

– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.

На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.

– Я бы сказала тебе, как сильно я тебя ненавижу, – проговорила она тихим голосом, – но нельзя ненавидеть грязь под ногами. Ее нужно просто соскрести. Я думала, что соскребла тебя. Какой позор, что ты выжил. Но я испытываю некоторое утешение от того факта, что ты не сгорел в Стромболи.

– Это почему? – спросил голос.

– Теперь ты можешь умереть от моей руки во второй раз, и я смогу наблюдать, как ты подыхаешь в еще бо́льших мучениях.

По мере того как она говорила, ее голос нарастал по громкости и высоте. Но красный туман ярости рассеялся, его сменило ледяное спокойствие. Больше она не доставит ему удовольствия слышать, как она выдает свою ненависть. Он не стоит таких усилий, и единственное, что она сделает: вонзит в него нож. Констанс решила, что будет целить в глаза – сначала в один, потом в другой. «Вон, слякоть!» А после этого ей не нужно будет торопиться. Но сначала она должна дождаться подходящего момента, чтобы нанести удар.

– А что ты думаешь о моем сочинении? – спросил Диоген. – Кстати, ты играла прекрасно. Надеюсь, мне удалось передать контрапунктический огонь Алькана в одном из наиболее умеренных его проявлений.

– Напрасно ты вспомнил Алькана, – откликнулась Констанс. – Это только сделает твой конец более мучительным.

Последовала пауза. Наконец голос произнес:

– Ты права. Это замечание могло показаться… нет, оно действительно было некорректным. Это не входило в мои намерения. Это говорило мое прежнее «я». Приношу свои извинения.

Констанс с трудом верила – просто не могла представить, – что она разговаривает с человеком, который лгал ей, соблазнил ее ради своих гнусных целей, а потом отверг с торжествующим глумлением и презрением. Что он здесь делает и с какой целью? Несомненно, хочет унизить ее еще сильнее.

Диоген молчал. Тишина длилась. Констанс продолжала выжидать, когда наступит ее время.

– Итак, Алоизий был прав, – сказала она. – Он предупреждал меня, чтобы я ждала противостояния, – вот оно и пришло. «Не принимай ничего на веру» – таковы были его слова. Значит, это ты был в туннелях под Олдемом? Это тебя он видел, когда ты стоял на дюне в Эксмуте и наблюдал за нами?

Молчание.

– И теперь твоя месть твоей семье завершена. Поздравляю. Алоизий мертв – благодаря зверю, которого ты выпустил. Ты думаешь, что пришел сюда еще раз поиграть со мной. Думаешь, сможешь соблазнить меня во второй раз своей поэзией, и упадочнической эстетикой, и всеми твоими прочими интеллектуальными нечистотами. А потом, когда настанет подходящий момент, ты взмахнешь ножом… еще раз.

– Нет, Констанс.

Она продолжила:

– Вот только, connard, это я взмахну ножом, сделаю один кастрирующий взмах. Не могу дождаться, так хочется увидеть выражение твоего лица, когда я сделаю это. Один раз я видела это выражение, ты знаешь, – в тот день, когда я столкнула тебя в вулканическую лаву. Это было удивленное выражение человека, теряющего мужество.

Она говорила, чувствуя, как в ней опять закипает ярость. Она заставила себя замолчать, чтобы холодная решимость вернулась к ней, чтобы, когда появится такой шанс, у нее все получилось.

Наконец Диоген заговорил снова:

– Мне жаль, Констанс, но ты ошибаешься. Ошибаешься в том, что касается моих действий… и категорически ошибаешься в том, что касается моей мотивации.

Констанс не ответила. Она восстановила контроль над собой. И рука, которая держала стилет, была готова взметнуться и нанести удар, как только Констанс услышит малейший звук, почует малейшее движение. Годы, проведенные в темных пространствах нижнего подвала, обострили ее чутье, в темноте она чувствовала себя как кошка. Странно, что сейчас ее глаза так долго приспосабливаются к темноте. По-видимому, она слишком долго оставалась на свету.

– Позволь заверить тебя в одном. Я больше не желаю мстить ни моему брату, ни кому-либо еще. С этим покончено. Теперь у меня другая цель. Твоя ненависть изменила меня. Твоя целеустремленная погоня изменила меня. Вулкан изменил меня. Я теперь другой человек – трансформированный, реформированный. Я здесь только потому, что здесь ты.

Констанс не ответила. Голос его становился громче, словно он подходил все ближе. Еще несколько шагов… еще несколько шагов…

– Буду честен с тобой. Иного ты не заслуживаешь: твой мощный интеллект сразу же распознает любую ложь. Когда я закончу, ты поймешь, что я говорю правду, клянусь тебе.

Короткая пауза.

– Верно, было время, когда я отчаянно хотел увидеть страдания моего брата – такие же страдания, какие перенес в детстве я. В те времена я рассматривал тебя – прости мою откровенность – всего лишь как средство, которое поможет мне уничтожить Алоизия. Понимаешь, Констанс, тогда я не знал тебя.

Она сделала бесшумный шаг в сторону голоса. Затем еще один.

– При падении в Шиару я получил страшные повреждения. В те долгие месяцы, пока я восстанавливался, у меня было много времени, чтобы поразмыслить. Я и в самом деле лелеял намерения отомстить тебе. Но потом все изменилось, и, поверь, Констанс, это случилось так неожиданно, как будто кто-то вдруг сорвал шторы с окна. Я увидел в своей ярости ее подлинную сущность: совсем другие эмоции. Мои истинные чувства.

Констанс хранила молчание. Диоген уже говорил ей когда-то похожие слова. В то время они произвели нужный эффект. Она пила их, как деревья пьют воду в засуху.

– Позволь объяснить, почему я чувствую – наверное, мне не подобрать лучшего слова – почтение к тебе. Во-первых, ты единственный человек из всех встреченных мной, кто не уступает мне по уровню интеллекта. И вероятно, по уровню эмоций. Во-вторых, ты превзошла меня. Я не могу не уважать это. Я совершил ошибку, попытавшись манипулировать тобой, и ты ответила с поразительной энергией и целеустремленностью – я не видел ничего подобного в других человеческих существах. Это повергло меня в трепет.

Еще один шаг вперед.

– Почтение. И уважение. На этой земле есть мало людей, живых или мертвых, которых я уважаю. Ты одна из них. И благодаря моему предку, доктору Еноху Ленгу, ты прожила долгую и насыщенную жизнь. Благодаря его эликсиру ты оставалась молодой на протяжении более ста лет. И только после его смерти ты, как и все мы, начала стареть нормально. В результате твои знания более чем в шесть раз превышают мои.

Сказав это, Диоген рассмеялся. Но в его смехе не было ничего язвительного или саркастического, скорее в нем прозвучали веселье и самоирония.

– Есть кое-что еще, что представляется мне особенно привлекательным в твоей продолжительной жизни. Ты умеешь жить. Ты единственный человек, чья жажда знаний, жажда мести и, если позволишь мне сказать и об этом, жажда страсти поразила меня своим неистовством. Констанс, я не только восхищаюсь тобой, но и боюсь тебя. Я понял это, пока лежал, выздоравливая, в маленькой хижине близ Джиностры под вулканом, слушая рокот Стромболи. Это было унизительно, ведь прежде я не боялся никого, будь то мужчина или женщина. Теперь я боюсь одной женщины.

Констанс сделала еще один беззвучный шаг вперед. Она чувствовала: он рядом, в каком-нибудь футе от нее. Еще один шаг – и она вонзит…

– И это приводит меня к следующему вопросу, жизненно важному для понимания нашей связи: ты – мать моего сына.

В полной тишине она прыгнула вперед и вонзила стилет… в пустоту воздуха.

– Ах, Констанс. Это печалит меня. Но я тебя не виню.

Замерев, Констанс вслушалась в темноту. Голос переместился. Диоген каким-то образом предвидел ее действия. А может, его и не было так близко? Отзвуки эха в каменной комнате с ее многочисленными дверями и вентиляционными шахтами – и в сочетании с его низким, мягким голосом – не позволяли ей быть в чем-то уверенной.

– Понимаешь, Констанс, я убежден, что ты единственное человеческое существо, которое в глубине души готово разделить мой собственный необычный взгляд на жизнь. Давай посмотрим правде в лицо: мы – изгои. Мы мизантропы, сделанные из одного материала.

Констанс потребовалось несколько секунд, чтобы понять смысл слов, сказанных Диогеном. А когда она поняла, ее пальцы крепче сжали рукоятку стилета.

– В этом суть, – продолжал Диоген. – Я был слеп; я не видел. Теперь вижу. Мы похожи во многом, очень во многом. А во многом ты превосходишь меня. И разве удивительно, что мое почтение к тебе только выросло?

Несколько мгновений она думала, что Диоген скажет что-то еще. Но теперь чернота вокруг нее наполнялась одной лишь тишиной – тишиной, которая длилась и длилась. Наконец Констанс сама нарушила ее:

– Что ты сделал с миссис Траск?

– Ничего. Она остается в Олбани рядом с сестрой, которой для выздоровления понадобилось больше времени, чем предполагалось. Не переживай за нее, там ничего серьезного. И у миссис Траск легко на душе – она получила заверения, что о тебе тут хорошо заботятся.

– Заботятся? Проктор, по-видимому. Думаю, ты его убил.

– Проктора? Нет, он жив. Но в настоящий момент очень занят – совершает неожиданное путешествие по пустыне Калахари.

По пустыне? Неужели он говорит правду? Проктор ни за что не оставил бы дом без защиты, пока она здесь. Столько слов, вызывающих у нее шок… слов, в которые невозможно поверить.

– Значит, тебе нужен мой сын.

– Констанс, – укоризненно проговорил Диоген, – как ты можешь говорить такие вещи? Да, это правда, у меня были… проблемы с братом. Но неужели ты думаешь, что я мог бы повредить собственному ребенку?

– Ты не отец ему.

– Это так. Но я надеюсь, все изменится. Ты видела танка, сделанную по моему заказу. Кстати, я побывал в Индии, чтобы убедиться, что за нашим ребенком хороший уход. Уход хороший. Он удивительный мальчик. – (Пауза.) – Чего и следовало ожидать от нашего отпрыска.

– Нашего отпрыска? Когда-то ты использовал более грубые слова для описания наших отношений.

Новая пауза.

– С какими душевными муками я вспоминаю мое непростительное поведение! Загляни под сиденье табурета для клавесина – ты увидишь там знак моих истинных чувств.

Констанс помедлила секунду, потом решительно включила фонарик и огляделась. Хотя голос казался близким, его обладателя нигде не было видно.

– Табурет, моя дорогая.

Она подняла сиденье. Внутри была фотография, скрепленная с какими-то бумагами. Констанс вытащила их и внимательно осмотрела.

– Фотография сделана пять недель назад, – прозвучал бестелесный голос. – Кажется, он вполне счастлив.

Констанс глядела на фотографию, и ее рука с фонариком слегка подрагивала. Вне всяких сомнений, это была фотография ее сына: облаченный в длинное шелковое одеяние, он держался за руку Цзеринга. Они стояли под аркой в обрамлении пробковых деревьев. Мальчик смотрел куда-то вдаль с безупречной серьезностью одаренного трехлетнего ребенка. Глядя на фотографию, Констанс неожиданно почувствовала, что ее переполняют одиночество и тоска.

Она взглянула на прикрепленный к фотографии листок. Это оказалась записка от опекунов ее сына в монастыре, адресованная ей и подтверждающая, что мальчик в безопасности и чувствует себя хорошо. И подает большие надежды. Письмо было запечатано специальной печатью, подтверждающей, что Диоген и в самом деле побывал там, а письмо подлинное. Каким образом Диоген сумел добиться посещения мальчика у таких скрытых и осторожных монахов, трудно было даже вообразить.

Констанс положила фотографию и письмо на клавесин и выключила фонарик, позволив темноте вернуться. Она не могла допустить, чтобы этот отвратительный человек играл ее чувствами.

– Ты был там, – сказала она. – В Эксмуте. Ты следил за нами.

– Да, – ответил Диоген. – Это правда. Я был там с Флавией, моей, так сказать, помощницей. Ты, несомненно, ее видела: молодая официантка в ресторане «Капитан Гуль», которая работала на неполную ставку и подрабатывала в магазине чая и всякой мелочи «Вкус Эксмута».

– Эта девушка? Флавия? Она работала на тебя?

– Должен признать, у меня с ней возникли маленькие проблемы. Она слишком усердствует в исполнении своих обязанностей.

– Могу себе представить эти обязанности, – заметила Констанс.

Ответа не последовало, и она продолжила:

– Ты освободил Моракса. Запустил этот виток насилия.

– Ты права. Я действительно помог этому несчастному, замордованному существу бежать от его мучителей. Откуда мне было знать, что он поведет себя таким образом? Я всего лишь хотел посеять немного смятения. Отвлечь моего брата. И благодаря этому получить возможность… получше присмотреться к тебе.

Констанс покачала головой. Она начинала терять самообладание. Ей пришлось снова подавить в себе гнев.

– Отвлечь брата? Ты убил своего брата!

– Нет, – раздался опечаленный голос. – В этом ты ошибаешься. Похоже, мой брат и в самом деле мертв, но у меня никогда не было таких намерений. Я немного знаю о чувствах, которые связывают вас… или связывали. Прости меня, но я получал немалое удовольствие от этого соревнования. Конечно, с моей стороны грубо говорить такие вещи… это соперничество между братьями, знаешь ли.

– Ты… – Констанс оборвала себя.

Снова наступило молчание. Все ее обвинения, все ее подозрения, все ее возражения, казалось, были опровергнуты, и с каждым опровержением росло ее смятение.

– И… Почему ты здесь? Почему? – вымучила она наконец.

– Неужели ты до сих пор не понимаешь? – раздался голос из бархатной тишины. – Есть простое объяснение тому, почему я здесь. Я люблю тебя, Констанс.