СЕГОДНЯ ЗА УЖИНОМ НИКТО НЕ РАЗГОВАРИВАЕТ. Мама подвигает ему миску с салаан, просит взять побольше, но он не хочет есть. Если бы не последний ужин Хадии в доме, он вообще бы не сидел вместе с ними. Он ковыряется в тарелке с едой. Хадия может приезжать и уезжать, когда захочет, и ее всегда поддержат. Встретят дома с распростертыми объятиями и проводят со всеми церемониями: поднимут над головой Коран, и она пройдет под ним. Дадут с собой пакет замороженной еды, которую можно разморозить позднее, будут долго обнимать, спросят, не сможешь ли звонить почаще. Просто смешно, насколько для тебя все иначе, если стоишь в общем ряду, опустив голову, и делаешь то, что скажут. Будто бы для того, чтобы быть любимым, нужно подчиняться. Чтобы тебя уважали, нужно смириться. Вечером перед отъездом Хадии он обычно испытывал такое же беспокойство, как ребенок в последние часы воскресенья. Но сегодня он не чувствует ничего.

Хадия спрашивает, не видел ли кто ее часы. Никому не нужно уточнять, какие именно. Амар слегка подается вперед, чтобы откусить кусочек, но ощущает пристальный взгляд отца.

– Теперь и твои часы пропали? – спрашивает отец.

Амар не поднимает глаз. Он совсем не голоден, но медленно жует. Отец снова говорит, на этот раз громче. Каждое слово произносится медленно и очень отчетливо:

– Кто‐нибудь видел часы Хадии?

Никто не отвечает. Амар смотрит на блестящий край стакана, но не выдерживает и поднимает глаза. Встречается со взглядом Хадии. Она тоже за ним наблюдает. И этот ее взгляд словно предательство. Он подмечает в ее глазах вспышку, молниеносную, как тень облака, заслонившего солнце. Но она тут же опускает глаза в свою тарелку, словно виновата во всем. Отец ударяет кулаком по столу:

– Это часы моего отца. Единственная вещь, оставшаяся после него.

Никто не двигается. Амар смотрит на все происходящее словно издалека. Отмечает, как странно звучит отцовский голос, какими грубыми кажутся нотки обиды. Амар не обязан сидеть и выслушивать это. Он ничем им не обязан. Он встает, захватив тарелку. За спиной слышен скрип отодвигаемого стула.

– У тебя ни к чему нет уважения! Даже к себе! – вопит отец. – Ты потеряешь себя и навеки останешься слеп к тому, что потерял!

– Папа!

Хадия тоже кричит. Амар оглядывается и видит, как Хадия схватила отца за руку, чтобы не дать ему подойти к Амару.

– Папа, возможно, я просто куда‐то их задевала. Проверю свой чемодан и поищу в квартире.

Амар выбрасывает еду в мусорное ведро.

– Но ты никогда не бросаешь вещи где попало, – вмешивается Худа.

Амар поднимает голову. У него странное ощущение, что сейчас он не на кухне, а где‐то далеко и наблюдает сцену, разворачивающуюся в памяти или в кино. Сцену из жизни кого‐то другого. Мама сжимает предплечье Худы, словно пытаясь заставить ее замолчать.

«А что случается, когда согрешишь?» – «На твоем сердце появится точечка, маленькая темная точечка». Черное-пречерное сердце. Таблетки пропали. Нужно достать новые. Саймона нет в городе. Прежде чем выйти на подъездную дорожку, Амар вытаскивает бутылку водки из корзины с грязным бельем, делает три больших глотка, выжидает минуту и, не почувствовав ничего, пьет водку, как воду, пока в бутылке ничего не остается. Мгновенный приход куда сильнее щекочет нервы, чем медленно усиливающееся чувство опьянения. «Несмываемое пятно. Такое тяжелое и черное, что ты не можешь отличить добро от зла».

На улице прохладно. Трещит кузнечик. Хадия уезжает утром. Хотя она и ведет себя ужасно, дом остается домом, пока она здесь. Он сидит на тротуаре, мир вокруг слегка размывается перед ним. Саймон сказал, что вернется через несколько дней. А что, если он не приедет? «Конечно, всегда есть возможность просить у Аллаха прощения». О чем они говорили? Что‐то насчет волков. Иосиф. Братья Иосифа, которые бросили его волкам. Его одеяние порвано и покрыто овечьей кровью. Или речь шла о мальчике, который кричал «волк-волк», но никто не пришел?

«Почему уже слишком поздно?» – «Ничего нельзя было сделать».

Голова раскалывается. Он растирает грудь. Он грешит и грешит и не колеблется перед тем, как снова согрешить. Его чернота не смывается. За спиной ощущается чье‐то присутствие. Оказывается, это Хадия. Она садится рядом. Прислоняется головой к его руке, и он пытается устоять. Он дышит носом, чтобы она не унюхала запах перегара.

– Амар, прошу, выслушай меня. Ты должен быть осторожен с таблетками. Это не то же самое, что выпивка. Это не шутка. Ты можешь открыть дверь, которую не сумеешь закрыть.

Так это она взяла таблетки. Не меньше ста гребаных долларов. Не меньше. Он вообще не станет реагировать. Он даже не пошевелится. Она могла найти таблетки кого‐то другого. Может, даже мамины таблетки от зубной боли. Мама удаляла зуб несколько месяцев назад.

– Ты тоже против меня? Пытаешься меня оболгать?

Ему следовало иметь к ней больше уважения, но он вытаскивает из кармана сигарету и закуривает. Даже предлагает ей. Она уставилась на него. Обычно, когда травка ударяет в мозг, он закрывает глаза и пытается позволить ощущениям успокоить его. Но теперь этого недостаточно, и он, закрыв глаза, понимает, сколько же на самом деле выпил. Теперь следует вести себя осторожно. Весь мир как будто ходит ходуном, кружится и вертится.

– Хадия, как думаешь, то, что сказала мама насчет сердца, уже происходит со мной? Так много черных пятен, что они превратились в темную печать? Как будто спустилась ночь и никогда не настанет утро. И ничего нельзя сделать.

Она качает головой, тряся его руку, и говорит:

– Забудь о душе, Амар. Меня беспокоит твое тело.

Он впервые принял таблетку, подумав, что это облегчит тяжесть его проблем, притупит острые грани его мыслей или по крайней мере замедлит их бег, – мыслей о том, что он потерял Амиру, потерял Аббаса и в любой момент потеряет любовь матери и отца. Каждая потеря каким‐то образом была связана с предыдущей. Он сказал себе, что лишь той ночью ему нужна помощь.

Теперь маятник раскачивается во весь мах. Ощущения от таблетки были такими приятными, даже его внутренности будто были окутаны теплом. И лицо Амиры так далеко. Отвращение и разочарование отца так далеко. Слова мамы: «Но, Ами, если ты любишь нас, почему не слушаешь?» так далеко. Потом он вернулся в свое тело и в ужасе подумал только о том, как страстно хочет этого тепла. Снова.

– Ты слушаешь?

Это спрашивает Хадия. Ее рука у него на плече. Луна такая маленькая, что он удивляется, почему она вообще внушала ему благоговение. Почему он так держался за это странное чувство, будто она провожает его до дома, каждый раз, когда он поднимал глаза или смотрел на нее в окно движущейся машины. Там, на луне, по‐прежнему написано «Али» на арабском. Там по‐прежнему видно лицо смеющегося над ним человека. Он поднимает большой палец и накрывает им лунный диск. Закрывает один глаз – и луна исчезает.

Проходит неделя, и отец является домой с большой коробкой. Он тащит ее по лестнице. На лбу проступают капельки пота. Он не просит Амара помочь. Амар стоит в темноте спальни и наблюдает за ним в открытую дверь. Отец с грохотом роняет коробку на верхней площадке. Из комнаты выходит мать. Отец заталкивает коробку в их спальню. Он не закрывает за собой дверь. Амар прислушивается. Слышит звук грубо раздираемого картона – отец уверен, что возвращать купленный товар не придется. Звуки раздвигаемого пенопласта, который швыряют на пол. Амар на цыпочках выходит в коридор. Уже давно ночь, и в коридоре темно.

– Что это? – спрашивает мать.

– Сейф, – отвечает отец.

Молчание. Он представляет, как отец листает руководство, что делает всегда, открывая коробку с новым прибором. Пронзительный писк. Амар открывает рот, стараясь дышать бесшумно, прижимается спиной к стене, пока не сливается с тенью.

– Я вижу, что это. Хочу спросить зачем?

– Предосторожность, – отвечает отец. – Ради безопасности.

Мама не спрашивает, чего он опасается. Всем нутром он чувствует унижение. Он не может оставаться здесь. Не сегодня ночью. Хорошо, что Хадии нет дома и она всего этого не видит. Он направляется к лестнице. Из родительской спальни льется свет. Прямоугольник света. Возле лестницы он оглядывается. Видит бледное лицо матери. Она не сводит глаз с отца. Тот устанавливает сейф, сидя на полу. Руководство лежит открытым, в точности как представлял Амар.

Отец понизил голос, и до Амара доносятся только обрывки предложений.

– Довольно! – улавливает он восклицание отца и тут же: – Твой кошелек будет тут по ночам…

Глаза мамы темнеют.

– Нет, – говорит она. – Нет, нет.

Она похожа на непослушного ребенка. Отец встает и шагает к ней:

– Лейла, мы больше не можем притворяться.

Амар начинает спускаться. Мама снова отказывается, на этот раз громче, и не будь он свидетелем, никогда бы не поверил, что мать способна повысить голос на отца.

– Сколько еще вещей должно пропасть?

– Я хочу, чтобы этого сейфа не было в моем доме. Я не положу туда ничего своего. Ни одного ожерелья. Ни одного пенни. Ничего.

Он чувствует, как в ней что‐то сломалось. Лицо искажено странным выражением. Голос стал пронзительным.

Дверь комнаты Худы приоткрывается, но самой ее не видно. Папа пытается положить ладонь на руку мамы, успокоить или утешить ее. Но она отстраняется, выходит в коридор и останавливается при виде Амара.

Она охает и вытирает уголок глаза. Даже в темноте видно, что лицо у нее бледное и осунувшееся. Она говорит, как ей жаль. Вернее, шепчет. Он так зол на себя, так зол, что мог бы ударить кулаком в стену, как раньше, когда скандалил с отцом. Но у него нет сил пошевелиться. Мама преодолевает расстояние между ними и обнимает его. Она – на верхней площадке, он – на ступеньку ниже. Так они почти одного роста. Он ничего не делает. Не поднимает рук, даже не благодарит ее. Тело словно стало абсолютно чужим. За ее спиной отец подходит к двери, видит их обоих на лестнице и закрывает дверь. Прямоугольник света сужается до тонкой линии.

Папа звонит, когда Тарик впервые пришел к ней домой в гости. Они только что поужинали. Тарик кашляет, и ей не хочется просить его быть потише, пока она будет говорить с отцом. Не хочется объяснять, как обыкновенный ужин у нее дома может разозлить отца, и поэтому переводит телефон в бесшумный режим. Заговорить об этом значило бы признать: она – женщина, а Тарик – мужчина. Сегодня ночь пятницы. Они одни.

Когда они с Тариком познакомились несколько семестров назад, ей прежде всего понравилось, что она не смущалась в его присутствии. Он случайно сел рядом с ней. Заглянул в ее конспекты и сказал, что, хотя для него они нечитабельны, написаны очень аккуратно. Несколько секунд он изучал ее лицо. «Я знаю тебя, – добавил он, – ты всегда задаешь умные вопросы».

Когда он спросил, не хочет ли она встретиться после занятий, оказалось, что он приглашает ее не на кофе или поужинать, а в библиотеку, чтобы вместе позаниматься. Ей никогда не бывало легко с мужчинами. Нелегко было говорить с ними. Нелегко думать, что она способна их любить. Любой интерес с их стороны заставлял нервничать. Доверять им она тоже не могла. Но они с Тариком уже много месяцев были друзьями, прежде чем Хадия решила, что она вправе захотеть большего и даже пригласить его на ужин, строить какие‐то планы намеренно, тем более что предлог совместных занятий исчерпал себя.

Отец звонит снова. Она снова не отвечает. Тарик встает, чтобы убрать со стола, и Хадия пытается сосредоточиться на том, что он говорит, но представляет Амара таким, каким в последний раз его видела: разрез в шве куртки, несвязное бормотание, когда они стояли в конце подъездной дорожки. А если это дурные новости? Она говорит Тарику, что сейчас вернется, идет в спальню, закрывает за собой дверь, садится на пол стенного шкафа среди одежды, которая приглушит ее голос. Отец отвечает сразу:

– Хадия!

Что‐то не так в его голосе. Голос меняется, если человек только что встал с постели или ложится. Но тут дело не в этом. Она садится прямее.

– Когда ты приезжаешь домой?

Она не планировала поездку. Пыталась отстоять себя, свой собственный стиль жизни в надежде, что родители рано или поздно ее примут.

– Пока не знаю, папа. А что?

– Не можешь ли приехать как можно быстрее?

– Следующие каникулы через три недели.

Папа так долго молчит, что она не понимает, расслышал ли он ее.

– Не знаю, что делать.

Его голос дрожит. Она вонзает ногти в ковровое покрытие шкафа. Он никогда не говорил так. Не такими словами и уж точно не таким тоном.

– О чем ты?

– Что‐то случилось. Он не ходит на занятия.

– Но это в порядке вещей для Амара, помнишь? В следующем семестре запишется снова.

Эти слова не кажутся убедительными даже ей самой. Она смотрит наверх, в темные рукава висящих блузок.

– Он вообще не выходит из дому. Или исчезает на несколько дней. А потом возвращается и ложится спать. Я пытаюсь разбудить его днем. Но он не просыпается.

Четыре таблетки в подкладке куртки. Она закрывает глаза. Прислоняется к стене шкафа.

– Ты обыскивал его вещи?

Молчание. Потом:

– Если бы ты могла приехать.

– Но что я могу сделать, папа?

– Поговорить с ним. Он тебе доверяет.

Закончив разговор, она возвращается в гостиную. Тарик смотрит на нее.

– Что случилось? – немедленно спрашивает он.

Раньше она никогда не терялась в его присутствии.

– Нужно ехать домой.

– Сейчас?

Дорога до дома займет пять часов, а уже одиннадцать ночи. Тревога Тарика кажется искренней. Он так откровенен с ней. Может, она позволит себе сблизиться с ним так, как ни с кем другим. Но как она может быть уверена, что он не посмотрит на ее семью с неприязнью?

– Хочешь, я поеду с тобой? – спрашивает он.

У него доброе сердце. Она благодарна ему. Берет сумочку, хватает ключи и качает головой: нет.

К тому времени как она добралась, небо уже светлеет. Она словно в тумане входит в дом, и в этот час даже мебель, кажется, спокойно дремлет. Диваны накрыты белыми простынями. Растения в горшках у лестницы. Обувь, оставленная у двери. Никто не знает, что она приехала. Даже сама Хадия не знала, что приедет, пока не повесила трубку. На прощание она сказала: «Если бы ты поговорил с Амаром без гнева, он доверился бы и тебе». Она сразу пожалела о сказанном, и не потому, что подразумевала другое. А потому, что отец вместо того, чтобы назвать ее batamiz, непочтительной, промолчал. Весь разговор он с трудом отвечал на вопросы, а потом добавил только: «Да, хорошо, если бы ты смогла приехать».

Оказавшись в доме, она сразу идет в спальню Амара. Он там. Крепко спит. Окно широко распахнуто, холодный воздух врывается в комнату. Всю ночь она вела машину, охваченная паникой, не зная, что творится в доме. Она боялась, что приедет слишком поздно. Она не знает, отчего кружится голова – от недостатка сна и избытка кофеина или от огромного облегчения при виде брата. Она закрывает окно, садится на край кровати. Откуда‐то приходит полузабытое воспоминание: серый свет и Амар, который говорит, что Хадия всегда приходит, если он позовет.

«Слава тебе, Господи, – думает она, – может, я эгоистка, но ты позволил мне вернуться, пока не стало слишком поздно».

Она чувствует себя странно, подумав о том, что ее мать поблагодарила бы Бога точно так же. А ведь Хадия считает свои отношения с Всевышним немного более сложными, чем у матери. Но если следует благодарить именно Бога, она поблагодарит. Хадия встает и становится на колени. Касается лбом ковра.

Они в саду. Хадия прислоняется к сливовому дереву, а Амар сидит рядом, вырывает травинки и разбрасывает, как конфетти. В это время года сливы еще маленькие и горькие. Иногда в окне появляется лицо матери. Но когда Хадия снова смотрит в ту сторону, мать исчезает. Обычно общество брата словно позволяет Хадие вернуться к истокам – нет необходимости думать, что сказать и каким образом. Но сегодня она колеблется. Пытается понять суть проблемы или определить степень ее тяжести, но каждый раз, приготовившись обо всем расспросить Амара, она отступает, боясь рассердить или потерять его доверие.

– Я не хотел, чтобы так было, – признается он.

– Как именно, Амар?

– Не могу описать.

– Попытайся.

– Я знаю, ты мне не доверяешь.

– Доверяю.

Он рвет стебельки травы, раскладывает в ряд на ладони.

– Я должен деньги одному человеку.

– Что ты наделал?

– Я знаю, ты мне не доверяешь, Хадия.

– Доверяю, Амар. Кому ты должен? За что?

– Пятьсот долларов.

Он дергает рукой, и несколько стебельков падает на землю. Другие прилипли к коже, и он их стряхивает. Она прижимает ладонь ко лбу:

– Это много.

– Ты поможешь мне? Он не смотрит на нее.

– У меня нет таких денег.

– Ты доктор.

– Я все еще студентка.

Она пытается скрыть обиду в голосе.

– Я отдам. Понимаю, ты не веришь, что я отдам. Но я отдам.

– Знаю, что отдашь.

– Знаешь?

Он поднимает голову. Глаза широко раскрыты. Он все еще ведет себя как ребенок. Он очень давно не стригся, и волосы падают на лицо. Она видела его совсем недавно, и ее тревожит то, как сильно он похудел. Щеки запали, отчего скулы еще больше заострились. Может, она глупа, доверяя брату только потому, что он ее брат? Вопреки собственным инстинктам, собственной интуиции, потому что ХОЧЕТ ему верить, потому что знала Амара всю его жизнь и не в силах представить, что перемены могут быть настолько разительными, что он окажется совершенно незнакомым человеком.

– Знаю.

– Не говори папе, – просит он.

– Разве ты мне не доверяешь?

– Доверяю. Я знал, что могу тебя попросить.

– Шприц, – сказал папа утром, когда она впервые поговорила с ним с глазу на глаз в коридоре, пока все спали.

Папа обнял ее, и она приняла его объятия, осознав в этот момент, что не доверяет ему, когда речь идет об Амаре. Он с горячностью согласился позволить ей сначала поговорить с Амаром. Он не мог контролировать свой гнев, а сын не мог контролировать свою реакцию на этот гнев, оба были друг для друга неизведанной землей.

– Не понимаю, как он мог согрешить так тяжко, – прошептал папа, качая головой.

– Папа, прегрешения больше не имеют значения, особенно перед лицом происходящего.

Она говорила, теряя терпение. Папа недоуменно моргал. Хадия чувствовала, как между ними появилось новое пространство – пространство, в котором он искал у нее ответов, – и понимала, что может сказать что угодно. Что заставляет папу слушать ее сейчас – уважение или отчаяние? Правильно-неправильно, халяль-харам – это единственный способ отца познавать мир. Ей следует сделать все возможное, чтобы перекинуть мостик через пропасть между тем, как понимает происходящее отец, и поступками Амара.

– Папа, речь уже идет не о грехе. Все гораздо серьезнее. Это вопрос жизни и смерти. Здесь, на земле.

Она никогда раньше не видела, чтобы отец был так сбит с толку, так беспомощен. И поймала себя на нежелании защитить его слабость. Скорее, наоборот, она хотела критиковать ее, хотела, чтобы он винил себя так же, как она винила его.

– Ты не можешь общаться с ним, как обычно, – сказала она.

– Объясни, как с ним общаться.

– Нельзя злиться на него. Это только все портит еще больше. Папа опустил голову и кивнул.

Когда Хадия входит в комнату Худы, та читает в своей спальне. Хадия молча забирается в постель Худы, кладет голову на колени сестры, подтягивает колени к груди и сует между ними руку. Худа кладет ладонь на плечо Хадии. От этого она чувствует какую‐то безмятежность. Дыхание Худы каким‐то образом успокаивает ее. Хадия закрывает глаза и слушает шорох переворачиваемых страниц. «Теперь может оказаться так, что нас только двое» – вот такая мысль приходит ей в голову. И сила скорби, которую принесла с собой эта мысль, поражает ее.

– Так всегда бывает? – спрашивает Хадия.

Худе не нужно ничего объяснять. Она гладит Хадию по волосам, в точности так, как могла бы гладить мама, о чем Хадия всегда мечтала, и то, что заперто в ее душе, заперто очень надежно, вдруг прорывается, и она почему‐то плачет.

– Думаю, когда‐то все могло быть иначе – для него, для нас, но сейчас я не знаю, – говорит наконец Худа.

– Когда?

В открытое окно доносится шум воды. Мама поливает газон, и Хадия представляет, как та зажимает зеленый шланг четырьмя пальцами, чтобы вода разбрызгивалась веером.

– Я всегда думала, что Амар перестал стараться после тех туфель. Его отношение к отцу изменилось. Амар перестал называть его папой. В тот год он стал прятаться и таиться, помнишь? Перестал вообще чего‐то хотеть.

Все нахлынуло сразу и так живо: постеры, петиция, речь, тест по орфографии, Амар, болтающий ногами, сидящий за ее письменным столом, грызущий желтый карандаш, пока с него не сходит краска. Весь дом спит, а Хадия, держась за перила, спускается по темной лестнице и стучит в дверь отцовского кабинета.

– Я тогда заметила у него четкую модель поведения, – продолжает Худа, – он начинает стараться только для того, чтобы в какой‐то момент почувствовать свою беспомощность и неспособность продолжать дальше. Пока не решит для себя, что стараться бессмысленно.

Занавеска на окне развевается. Брюки Худы промокли от слез Хадии. Мама выключает воду.

– Ты станешь хорошим педагогом, – говорит сестре Хадия, и Худа благодарит одними губами и вытирает щеки Хадии.

Откуда им знать, какие моменты их жизни станут определяющими? «Это всегда будет влиять на его личность и судьбу, – говорит ей кто‐то. – И кто тогда виноват?» – «Я». – отвечает голос, и это ее голос.

Теперь брату грозит опасность остаться ни с чем. А она не хочет для себя того, что было недоступно ее брату: ни экзаменов, за которые учителя ставили отличные оценки, ни похвал, ни подаренных ей часов – она рада, что они исчезли, – ни карьеры, которую она строила, ни пространства, открывшегося между ней и отцом, благодаря которому она узнала, что он наконец стал уважать ее как взрослую и может положиться на нее, как отец – на сына. Что она сделала со своим братом, чтобы выжить самой, чтобы быть единственной, кто процветает?

Хадия сидит в гостиной и слышит спор Амара с отцом, хотя не может разобрать слова. Она ставит кружку. Она сказала папе, что тот не должен злиться. Она дала это понять абсолютно ясно. Им нужно действовать осторожно и вдумчиво. Она оглядывается на маму, которая готовит ужин на кухне. Мама тоже все слышит. Их взгляды встречаются. Становится ясно: обе не знают, нужно ли бежать наверх и развести их. Мама ставит миску, массирует затылок.

И тут раздается грохот: удар тела о стену, крик, от которого холодеет кровь, потому что он звучит как вой животного, звон бьющегося стекла и снова грохот – очевидно, от падения рамы на пол. Хадию, похоже, сейчас стошнит. Мама пролетает мимо Хадии и бежит вверх по лестнице. Хадия абсолютно неподвижна. Она не желает подниматься наверх и смотреть в глаза отцу. Не сейчас, когда он показал себя человеком, неспособным сдержать гнев, даже в столь деликатный момент.

Когда она все‐таки идет наверх, видит, что папа стоит в коридоре. Вид у него ошеломленный. Грудь Амара тяжело вздымается. Он тупо смотрит на ковер. На осколки стекла. Мама становится на колени, чтобы их собрать. Она роняет их один за другим в подставленную ладонь. И тут раздается мамин голос, такой хриплый и дрожащий, что Хадия пугается:

– Немедленно прекратите. С меня довольно.

Уже почти рассвело, когда она просыпается от шума открывающейся дверцы стенного шкафа и скрипа половиц в комнате Амара.

– Что ты делаешь? – шепчет она, когда открывает дверь в его комнату и видит его, хотя все предельно ясно.

Он хватает рубашку и джинсы, бросает одежду в черный вещевой мешок, оставляя часть вещей на полу. Он успел перерыть все ящики сверху донизу и, как вор, оставил их открытыми. Сейчас он отступает назад, потирает шею ладонью и осматривает комнату, словно размышляя, что еще взять.

– Ты знаешь, что я не могу здесь оставаться, – говорит он, не оборачиваясь.

Она осторожно закрывает за собой дверь, намереваясь протянуть руку и коснуться его плеча, собрать одежду с пола и вернуть в ящики, но останавливает себя. Ее удивляет, что она узнает этот момент. Не то чтобы она уже видела эту сцену. Но, может быть, всегда боялась, что однажды он среагирует именно так, что последует обмен словами, которые станут точкой невозврата – от них не оправится ни он, ни отец. А может, какая‐то часть ее сознания, жестокая и неумолимая, ждала, чтобы Амар наконец понял то, что она чувствовала с самого начала: в этом доме нет места для него.

Амар исступленно оглядывает комнату. Его трясет. Очень скоро настанет время фаджра, утреннего намаза. Всего день назад она вернулась в этот час и поблагодарила Бога, увидев его спящим. Теперь она задается вопросом: может, ее позвали домой не для того, чтобы вмешаться, а для того, чтобы попрощаться? Она садится на неубранную постель Амара, подтягивает к себе подушку и обхватывает ее руками. Амар встает на колени и застегивает мешок. Натягивает куртку с разрезом в подкладке, хватает мешок, подходит к окну и касается подоконника.

Наконец он поворачивается. Садится рядом с Хадией. Оба молчат. В этот момент он кажется намного выше сестры.

– Если спросят, скажи, что я пошел на пробежку.

Только Амар способен придумать ложь, которой поверят. Гордость или страх удерживает ее от вопроса, когда он вернется.

– Если спросят вечером, где я, скажи, что поживу несколько дней в доме друга. Когда захотят поискать меня, объясни, что я ушел. Переехал. И не вернусь. Прости, Хадия, но ты можешь сделать это для меня?

Она подумает, что сказать им, но все‐таки решает пойти у него на поводу. Пошел на пробежку, поехал в дом друга, отправился в другой город. Переехал, не вернется, оставил их, оставил ее.

– Хадия, – говорит он, и его рука крепко сжимает лямку вещмешка.

Она качает головой. Она не хочет слышать его объяснения. Не хочет, чтобы ее убеждали, будто он прав, поступая именно так.

– Чего ты ждешь? Если ты действительно собрался уходить, – говорит она так резко, что сама себе удивляется.

И это сработало: она обидела его. Но что‐то в его решительном взгляде обижает ее больше. Что‐то подсказывает, что он серьезен. Что разубедить его невозможно. Осознав свой страх, она думает о худшем и гадает: что, если я вижу брата в последний раз?

– Мы оба знаем, что именно ты делаешь, – говорит она, на этот раз мягче. – Думаешь, побег поможет тебе? Что, если уйдешь, сможешь вести более здоровый…

Она осекается, опасаясь, что сейчас его лицо отвердеет. Но он обдумывает ее слова.

– Не знаю, – отвечает он честно. – Но если я останусь, то буду ранить их сильнее.

Он смотрит на ее профиль. Скоро тьма за окном начнет голубеть.

– Тебе нужно уйти, пока они не начали фаджр, – шепчет она.

Амар кивает. Он ждал, пока она даст свое разрешение. Ее слов было достаточно для него, чтобы точно знать: она сделает все, о чем он ее попросит. Он встает и поднимает вещмешок.

– У тебя есть план? – спрашивает она. – Место, куда идти?

– У меня все будет окей.

У нее больше нет денег, чтобы дать ему.

– Ты позвонишь? Если что‐то понадобится.

Он кивает и кривит рот. Сейчас он кажется испуганным мальчиком, принявшим решение, но не знающим, как воплотить его в жизнь. Он стоит в дверях. Вещмешок свисает с плеча.

– Если я смогу заставить себя измениться, Хадия, значит, изменюсь. Если бы я мог стать таким, как ты или Худа, будь у меня выбор, я бы изменился в мгновение ока.

– Знаю, Амар.

– Понимаю, для них это трудно. Но и для меня тоже.

– Может, там, куда ты едешь, будет легче. А может, через несколько месяцев или лет станет легче всем нам.

Он слегка улыбается. Она отвечает улыбкой. Оба замолкают. Она видит, что он мнется, что хочет сказать что‐то и подбирает слова.

– Ты приглядишь за ними? – спрашивает он наконец.

Она понимает, чего он от нее хочет. Быть рядом с родителями, не только чтобы помочь перенести последствия его ухода, но также и в отдаленном будущем, и разве не этого она хотела в юности: стать той, от кого бы зависели родители, потому что не должно быть разницы между дочерьми и сыновьями? Теперь она даже не может смотреть на него, когда кивает. Лишь часто моргает, чтобы не расплакаться. Говорит себе, что, когда он уйдет, она не подойдет к окну, как раньше. Не захочет посмотреть, как он садится в чью‐то машину, зная при этом, что он не попросил ее оставить окно открытым. Она заснет в его постели, а Амар уедет с другом, которого она не знает, уедет в город, названия которого ей не сказал. У него нет времени пройти под Кораном. А она понятия не имеет, нужно ли ему это. Но все же она делает шаг вперед, слегка поднимает палец и спрашивает: можно?

Он кивает. Немного наклоняется, чтобы она смогла дотянуться до него, и закрывает глаза. Она медленно выводит арабские буквы, стараясь писать правильно, жалеет, что не знает молитвы, которую шептала мать, когда писала на лбу сына. Он не отстраняется. Даже выглядит умиротворенным.

– Прошу тебя, Боже, – начинает она свою молитву.