Книга: В мире фантастики и приключений. Выпуск 9. Белый камень Эрдени. 1982 г.
Назад: Аркадий и Борис Стругацкие Жук в муравейнике
Дальше: Олег Тарутин Старуха с лорнетом (Повесть)
Наталия Никитайская
Солнце по утрам
(Рассказ)
Тебе, конечно же, не понравится первый вариант начала.
Ванная, ты под душем, только я нe буду описывать заключенное в тебе трудолюбие. В этом смысле ты побиваешь всех. Если бы среди биологов, как и у футболистов, велся подсчет точно забитых идей, то ты сверкал бы ярче Пеле.
Впрочем, ты и сверкаешь.
Теперь я. Мне тридцать. Я разведена. Живу с сыном в однокомнатной квартире. Работаю на небольшом заводе в юротделе. Весь отдел три человека: Марья-начальница, Борис Петрович — юрист и я — на оформлении документов… Образование у меня среднее техническое. По вечерам я занимаюсь сыном. А когда ухожу к тебе, сын остается с соседкой по площадке, милой пожилой женщиной.
Да, совсем забыла сказать: тебя зовут Евгений, меня Ольга. Мой сын — Юрка, по прозвищу Ученый.
Все ли я рассказала? Нет, не все. Непонятно, как мы познакомились. А проще простого. Тебя культсектор нашего заводского комитета пригласил рассказать о влиянии загрязнения окружающей среды на человеческий организм. Ты приехал, от оплаты отказался. Рабочие это одобрили. Одобрили они и твой рассказ. Сейчас принято говорить доступно. Но ты говорил еще и увлеченно-образно. Ты был отчетлив. И так отчетливо я вижу тебя между столом президиума и обшарпанной трибуной. И ты говоришь не в микрофон. И так часто смотришь на меня, что я, кажется, сквозь землю провалилась бы от счастья. Короче, я влюбилась в тебя с первого взгляда. И осталась, якобы задать вопрос. И ты — господи! как я понимаю теперь, чего тебе это стоило! — предложил мне объяснить все по дороге до моего дома. Это было всего четыре года назад.
Я сама в тот вечер тебя поцеловала. И ты так припал ко мне, что на секунду я даже ощутила свое превосходство. Но я еще не знала тебя. И не думала, что ты, перебрав в уме весь этот вечер, посчитаешь меня легкомысленной. Тогда ты еще не оценил моей влюбленности и порыва. Но тот порыв, который свалился на тебя, ты оценил сразу. А после первой нашей ночи — как же долго пришлось мне ждать ее! — стало ясно: нам друг без друга никак.
Тут пора остановиться. Всего, что было у нас за четыре года, не пересказать, да и по сюжету этого не требуется.
Вернемся к разговору, который происходит, пока ты под душем, а я как будто готовлю для нас ужин.
— Где сметана? Неужели ты опять поставил сметану в морозилку?
— Чего?
— Сметану, говорю, ты опять заморозил!
— Не придирайся! Это мелочи по сравнению с твоими туфлями!
Это о том, что я купила в магазине отличную пару туфель, только обе туфли были на одну ногу.
— Верно сказано: два сапога пара, — нaмекаю я на то, что пора бы и пожениться.
Ты не слышишь ни слов, ни интонации.
Не слышишь. Наверное, замотал голову полотенцем.
Точно. Выходишь закутанный, лицо влажное, сияющее.
— Ну, какую отраву ты мне сегодня приготовила?
Ты любишь поесть, и я стараюсь вовсю, чтобы тебе угодить.
— Нет, ничего, ничего, вкусно…
— Понравилось? В кои-то веки угодила…
Ты взглядываешь на меня, отрывая глаза от тарелки, быстро и преданно.
— Останешься ночевать?
— Нет. Обещала Ученому начертить график дежурства его звездочки.
— Командир?
— А я тебе не говорила? Радовался вчера весь вечер.
— Радостный ребенок.
— Приносит мне радость.
— Я к нему тоже привязан.
— Только видишь редко.
— Ну, Оля…
— Молчу, молчу.
Ты подходишь. И обнимаешь меня за плечи. От ласки я глупею и иду напролом:
— Женя, давай поженимся.
— Женщина, Оля, — говоришь ты, радостно усмехаясь, — должна ждать, когда ее позовут замуж. Не выполняй мужских функций.
— Насчет функций ты все знаешь лучше меня. А я вовсе и не делаю тебе предложения, а уговариваю тебя сделать его мне.
— Ага! А ты подумаешь и откажешься! — выдвигаешь ты предположение настолько нелепое, что мы оба смеемся.
Ты знаешь, как я люблю твои шутки. Каждая новая встреча прибавляла к нашим отношениям раскованности и тепла. И один из признаков того и другого — твой юмор.
Но наши встречи, особенно в последнее время, будили не только хорошее. Вернее, вся жизнь — моя во всяком случае — делилась на периоды: мы вместе и мы врозь.
И так как первые были гораздо реже вторых, а вторые опять-таки для меня — означали горькое одиночество, а моя эмоциональная натура горечь эту умела как-то преувеличенно переживать, а когда мы были вместе, я не позволяла себе выплескивать отрицательные эмоции, считая, что слезы и упреки оттолкнут тебя, — то и умноженного с годами тепла мне все-таки не хватало для душевного спокойствия.
И поэтому сегодня мне захотелось получить ответ.
— Ну, а все-таки?
— Оля! Олешек! Не гожусь я в мужья — не созрел еще, видимо…
— Созреешь — скажешь… — Мне было обидно.
— Скажу. И учти, если это случится, то только тебе, и тебе первой…
Ты всегда чувствовал, что настала пора погладить по головке. Я приняла жест.
— Не обманывай. Одной женщине ты уже сделал предложение, для нее ты уже созрел.
— Вот как? Кто же она?
— У нее звучное имя. Она кровожадна и точна. Неуловима и прекрасна. Она — вамп. Она — неженка. И ее ты любишь больше всех!
— Да кто же это? От такой я бы, конечно, не отказался!
— Ее имя Биология! И я ревную тебя к этой косой красотке.
— Почему это косой?
— Один глаз ее не насмотрится на точные науки, другой подмигивает гуманитарщине, а интересуют ее только смертные творения.
— Не хули ее за это. Ведь и мы такие творения. А как можно не интересоваться мною?
— Слушай, а она может так обнять? И поцеловать? — Я прижалась губами к твоему уху и зашептала, как шаман молитву: — Ну почему, почему два человека, такие подходящие друг другу, такие любящие… Нет, по-моему, мы сами лишаем себя счастья…
Ты прижимаешь меня. Но это не столько любовное, сколько приниженное объятие.
Как ты ускользаешь от главного решения! Как умеешь совместить несовместимое: быть со мной и держать меня на расстоянии! Я не понимаю, что тебе мешает быть, как другие, не могу понять. Но видеть тебя приниженным не хочу и поэтому откатываю назад.
— Впрочем, мы ведь и так счастливы, правда?
— Правда, правда, — повторяешь ты облегченно.
Надо отметить, что потерять меня ты боишься. Боишься, что я не выдержу такой жизни: встречи в неделю раз, скупые разговоры по телефону, частые твои поездки — без тебя почему-то ни один международный симпозиум не обходится.
Но я выдерживаю. И Марью с ее подъелдыкиванием; «Ну что у тебя за характер, Ольга! С мужем не ужилась. И этот на тебе не женится». Говорится это не всерьез, не по странному стечению обстоятельств всегда после того, как я проявляю недовольство стилем Марьиного руководства. Повторяю, терплю Марью, терплю твою нерешительность, одиночество, которого ты почему-то не чувствуешь, смиряю себя и свою нетерпеливость. Смиряюсь, потому что люблю тебя и боюсь потерять.
Видишь, что получается: мы оба боимся потерять друг друга. И оба любим Юрку. Правда, ты редко его видишь.
Вот иду, иду. Приближаюсь к главным событиям и все боюсь что-нибудь упустить. Так и есть. Не объяснила прозвища сына. Ученым его стали называть чуть ли не с яслей. Он, как ты выражаешься, ребенок с частыми проблесками гениальности. Тебе нравится логичность в его рассуждениях и поступках. Ты видишь в нем будущего математика. А я считаю, что Юрка больше склонен к искусству: он очень эмоционален. Из всей нашей троицы: ты, я, он — я самая неодаренная. Я обыкновенная.
Ну, а теперь о самом важном. Если бы это был исторический труд, здесь обязательно употребили бы слова: «поворотный момент». Ведь и вправду все перевернулось. Смена декораций произошла так внезапно, как это возможно только в волшебном театре. Я шагнула за порог. Ты вышел на площадку и стоял на лестнице, придерживая дверь. Мне было не так уж весело. Кончилась еще одна встреча. И все, как раньше. Ничего не изменилось. Я возвращалась к обычной жизни — без тебя. На прощание я погладила рукав твоего махрового халата. И провалилась. Даже вскрикнуть не успела. Провалилась в небытие. Потом ты рассказывал то же самое: «Ты дотронулась до рукава. Это было так нежно. Мне стало так тепло. И вдруг — полное отключение. Как сон. Или смерть».
Почему они выбрали именно нас? Кто знает, как они углядели нас среди миллиардов землян? Но, так или иначе, началось второе действие. Инопланетный корабль. Светящиеся тексты на стене в большом, выстроенном специально для нас помещении. Первый текст был такой: «Приветствуем землян на нашем корабле. Мирные лазутчики». Потом слово «лазутчики» погасло и вместо него появились два: «разведчики Вселенной». Табло напомнило мне аксаковский «Аленький цветочек». А то, что их переводчик не всегда сразу находит синонимы в нашем языке, было таким человеческим. Почему-то я сразу поняла, что происходящее реальность. Ты стоял рядом напряженный.
И это напряжение готово было вот-вот перейти в восхищение. Ты тоже поверил. И был потрясен. Но какое потрясение могло остановить работу твоего ума? Ты мысленно подвергал анализу свои впечатления, ты хотел узнать, при помощи каких сил удалось этим «лазутчикам» погасить сознание, а затем снова его возродить, не повредив ничего, ничего не нарушив. Ты пытался разобраться в происшедшем объективно и беспристрастно. Но разве сразу такое возможно! Ты стал задавать вопросы. Тебе отвечали. Но ответы — я видела — не удовлетворяли тебя. Я попробовала понять ваш разговор, но после нескольких внушительных формул, произнесенных тобой скороговоркой, отказалась от попытки, просто крепко прижалась к тебе, найдя в этом спасение от непонятного. Но не улавливая смысла беседы, я ощутила, как в тебе растет раздраженность и как ты изо всех сил пытаешься ее подавить. Уж мне ли не разбираться в твоих вроде бы спокойных интонациях, в том полном отсутствии жестов — ты как будто леденеешь весь, — которые характерны для тебя рассерженного. Я и наблюдала-то тебя таким раза два-три, из больше. И дала себе слово никогда впредь до такого состояния тебя не доводить. Это были случаи, когда я могла потерять тебя. И поэтому сейчас я испугалась. Но тут ты спросил понятно:
— Так вы хотите, чтобы мы полетели с вами?
Я насторожилась. Ответ «Да» на табло значил для меня слишком много. Я оттолкнула тебя и отчаянно закричала:
— А Юра?! Я хочу домой! У меня сын!
Ты схватил меня, сжал.
— Погоди, успокойся! Читай!
Я ничего не видела. От горя у меня закрывались глаза: я представляла себе Юрку осиротевшим, обездоленным.
Я вырвалась, я металась. А ты пытался остановить меня и что-то говорил, говорил… Но за своими криками: «Домой! Я хочу домой!» — я ничего не слышала.
— Твой сын здесь! Ты видишь, там написано: твой сын здесь!
Слова доходили не сразу. А когда дошли, я упала на пол и заплакала. Сквозь плач я все-таки услышала твой вопрос:
— Мы имеем право отказаться от полета?
Я взглянула на экран. Какое-то время он был затуманен. Потом я увидела: «Да. Все вместе или избирательно. Через две недели».
Я повторила:
— Две недели… — Ко мне вернулась трезвость, и я сказала почти тихо: — Хотелось бы остаться с тобой наедине.
Табло погасло. Задвинулись шторы. Я оглядела комнату и нас. Комната как комната. А вот мы! Ты в халате, в домашних тапочках. Я в пальто, косынка выбилась, берет валяется на полу. Лица у обоих возбужденные. Я сняла пальто, подобрала берет и села в кресло рядом с тобой. Ты задумчиво произнес:
— Первый опыт завершен. Что мы имеем? Реакция земного ученого. Степень материнской привязанности. Рассудок и эмоции. Для начала неплохо.
— Ты о чем?
— Так, ерунда. Кто знает, какие у «них» методы…
— Почему ты так?.. — Я не могла найти подходящего определения, чтобы не задеть тебя. — Чем «они» тебе не понравились?
Ты на секунду напрягся, но сразу овладел собой.
— Меня водили за нос.
— Да, с тобой этого лучше не делать.
— Не издевайся! Я почувствовал себя неандертальцем. Я еще не дорос до их дел!
— Чувство, конечно, неприятное и для тебя непривычное. Но, наверное, мы до них и правда не доросли.
— Ты права. Но не будем об этом, а то поссоримся раньше времени.
— Ты предвидишь ссоры? — Я не любила, когда ты прогнозировал плохое, потому что твои прогнозы, как правило, сбывались.
— Оленька, давай помолчим.
Я смолкла. И только сейчас вспомнила: надо пойти посмотреть, как там Юра. Но тут открылась дверь и в проеме возник он сам.
— Ма, а, ма! И кто это догадался постелить мне то короткое одеяло, которым я укрывался в детстве? Я лежу под ним, как пень враскорячку — все корни наружу.
— Иди сюда!
Он подошел. Я обняла его, теплого, живого.
— Здравствуйте, дядя Женя!
— Привет, Ученый!
— Сыгранем?
— Завтра.
Имелись в виду шахматы. И ты уже не один раз Юрке проиграл.
— Завтра, завтра, не сегодня, так лентяи говорят. — Сын был обижен и по-своему мстил за обиду.
— Шел бы лучше спать. Держи. — Я стянула с дивана плед.
— Ладно уж. — Юрка удалился, волоча плед по полу и всей спиной подчеркивая свою независимость.
Ты сидел и молчал. Мне тоже было о чем подумать.
Я еще не до конца поняла, что же произошло. А вдруг все это: провал, корабль, две недели, полет в неизвестность, таинственные собеседники — какая-то грандиозная мистификация, или попросту все это мне снится. Что ж, в таком случае я проснусь и это будет самый фантастический сон из всех, которые мне снились. А если нет? Да ведь то, что случилось, — необыкновенная удача для меня. Ты, я, Юрка — вместе и теперь уже точно — на всю жизнь. А не об этом ли я мечтала последние годы? Как часто я представляла себе нашу семью, видела тебя хорошим мужем и отцом, себя — любящей женой и заботливой хозяйкой, сына, которому тепло и радостно расти в нашем доме. Я еще раз огляделась. Мирно выглядели занавески на окнах, стол, покрытый скатертью, ковер под ногами, привычная мне мебель — смесь меблировки твоей и моей квартир. Я встала, подошла к двери, из которой появился Юрка, приоткрыла ее: детская. Еще дверь — кухня. Еще одна спальня. Квартира была большой и удобной. Только нигде я не нашла выхода из этой квартиры. Выглянула в окно. Пелена. И ничего, что можно было бы разглядеть за нею.
Ты спокойно наблюдал за моими действиями. Я вернулась к тебе, села перед тобой на корточки, уткнулась лицом в твои колени. Ты вздрогнул. Между нами прокатилась волна. Ты поцеловал меня в затылок, в шею, в плечо. Но вдруг резко прервал поцелуи:
— Нет!
— Чего ты?
Мне не нужно было твоего ответа. Я и так почувствовала, как ты замкнулся. И поняла причину. Я и сама машинально оглянулась на табло.
— Ты из-за «этих»? Ты думаешь, они смотрят?
— А ты как думаршь?
— Да уж… — Нельзя сказать, что я сразу оценила последствия этого открытия, но сейчас ласка была отравлена. Я отстранилась, хотя и осталась сидеть на полу, у твоих ног. — Нам надо лететь?
— Понимаешь…
— Я все понимаю, дорогой. Все. Это как исполнение мечты. Ты ведь ученый. И перед тобой, перед первым — иная цивилизация…
— Что дал тебе осмотр? Мы в изоляции?
— Ну, не у всех бывают такие удобные камеры и такие приятные сокамерники…
— Так ты уверена, что это правда?
— Не знаю.
— Вот то-то же. Нет, Ольга, в тебе пропал исследователь. Сомнение — начало всех начал. И пока я не пощупаю «их»…
Я уловила в тебе что-то похожее на угрозу.
— Как ты себя чувствуешь? — Ты смотрел на меня с заботой, окупавшей для меня тяготы этого вечера. Но чувствовала я себя неважно.
— Честно говоря, немного измочалена.
Ты как будто и не ожидал другого ответа.
— Да. Я тоже устал. На таблетку. Поспи.
— А ты?
— Я еще немного посижу, подумаю. И тоже лягу. — Ты улыбнулся, и с легкомыслием, на которое, по твоему мнению, был способен, спросил: — Ну и как ты представляешь, какие «они»?
Я опять вспомнила «Аленький цветочек».
— Страшилища, раз не могут показаться добрым людям на глаза.
Во второй раз за сегодняшний день ты посмотрел на меня с благодарностью.
— Ничего не бойся.
— Я не боюсь, милый. Ты со мной.
Я действительно еще ничего не боялась. Таблетку пить не стала — знала, что и без нее засну моментально. Так и случилось.
Когда я проснулась, ты уже не спал. Сидел на краю моей постели и смотрел на меня.
— Доброе утро, — сказала я.
— Какая ты красивая!
— Да ты что!
— Я всегда, когда нам случалось просыпаться вместе, смотрел на тебя и не мог привыкнуть, какая ты красивая. И не привыкну никогда.
— Привыкнешь. Теперь мы каждый день будем вместе. Мы вместе на-всег-да!
Я сама еще не освоилась с этой мыслью. И неслыханное счастье обожгло меня, едва я произнесла это раздельное «на-всег-да». Я легко поднялась, накинула халат.
Умылась. Занялась завтраком для своих мужчин. Мне еще никогда не было так хорошо! Если бы ты знал, как мне в этот момент было хорошо! Впрочем, ты знал. Ты всегда видел и понимал мое состояние лучше меня.
Мы позавтракали втроем. Ты был сосредоточеннее, чем обычно, но я легко оправдала тебя: опять идеи, опять наука — я не сомневалась, что даже в таком неопределенном положении, в каком мы оказались, ты попытаешься найти просветы, зацепки, чтобы загадочное стало тебе понятным — то есть опять то, в чем я не разбиралась. Но и раньше, на Земле, я не мешала тебе работать. Неужели я стану делать это здесь?!
Я с удовольствием подавала на стол. И кажется, кроме меня, особенную радость от того, что мы вместе, испытывал Юрка.
— Дядя Женя! Мама! — Он задавал пустяковые вопросы, обращаясь попеременно к нам обоим, и видно было, что ему хотелось бы, чтобы этот завтрак длился как можно дольше.
Я чмокнула Юрку в щеку, выставила его из-за стола, прикоснулась к твоим пальцам — ты руку убрал. «Неприятно это подглядывание», — подумалось мне, но вслух я этого не произнесла. Зачем портить радость? Мне казалось, что все утрясется. Я вспомнила, как Марья назвала меня недавно твердолобой оптимисткой. Я улыбнулась этому воспоминанию. Ведь если вдуматься, мой оптимизм еще не подводил меня. Я не только встретила и удержала тебя, я к тому же и впрямь буду для тебя единственной на свете!
Дальше в пьесе, которую мы разыграли, все более или менее мирно. Мы облазили доступные нам помещения.
Юрке сказали, что будем пока жить одни на сказочном корабле, улетающем через некоторое время к другим планетам. Юрка принял игру. Она его очень обрадовала. Какого мальчишку не обрадует игра в космонавтов!
— Мы сами летим или нас похитили? — задал он вопрос, заглядывая в корень.
— Похитили, конечно! — отвечаю я таким уверенным тоном, чтобы он ни в коем случае не поверил.
— Вот это да! Ну вы даете! — Юрка был уверен, что все это нами придумано. Большего нам и не требовалось для начала.
Рабочие помещения — накануне я до них не добралась — были оснащены земной техникой: лабораторные столы, приборы, пульты.
— С умом оборудовано, — одобрил ты. — Есть все, что необходимо для работы биолога, математика и… — Пауза затянулась.
— И кого еще? — спросила я.
— Физика и астронома, — договорил ты резко.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Так, ничего…
Мне не понравилась твоя резкость, но я не стала заострять на ней внимание.
За обедом Юрка болтал и болтал, фантазировал и фантазировал и завершил свои выдумки словами:
— Во ребята позавидуют!
У меня сжалось сердце. Ребята… Легко сказать! Вот когда впервые мне стало страшно. Я встретилась с тобой взглядом. Ты испытующе смотрел на меня. Господи! Да ты уже думал об этом! Обрывки мыслей заколотились во мне, и, побеждая все, как-то медно звучала шиворот-навыворот строчка дурацкой песенки: «Кто-то находит, а кто-то теряет…» Нахожу-теряю, нахожу-теряю… Собственно, я думала не о себе, а о Юре. Я не могла дождаться, пока сын заснет. Все валилось у меня из рук. Чего хотят от нас? Зачем все это нужно? И когда наконец вечер наступил, я все вопросы и всю нервность выплеснула на тебя. Впрочем, если быть честной, то я попробовала поговорить с табло, но «оно» отвечать не захотело. Страхов от этого не убыло.
— Я же сказал тебе, не бойся. — Ты только хотел казаться спокойным.
— Но что им нужно от нас?
— Неужели непонятно? Посмотри вокруг.
— Сто раз видала.
— Посмотри в сто первый.
— Ну, смотрю!
— И что ты видишь?
— То же, что и раньше. Все, как дома.
— Вот тебе и ответ.
— Какой?! Не мучай хоть ты меня! Неужели нельзя говорить по-человечески?!
— Ты сказала: «Все, как дома». В этом и есть ответ на твой вопрос. От нас хотят, чтобы мы и вели себя, как дома!
— Занятно!
— Втройне занятно, когда речь идет о мыслящих существах. Кто это может вести себя естественно в изоляции да еще под наблюдением. Даже животные не все.
— Я не хочу!
— Вчера ты говорила другое.
— Я не хочу быть подопытной обезьяной.
— Ты подопытный человек, Оля. И еще двенадцать дней никто не будет спрашивать твоего желания.
— Хорошо. А через двенадцать дней мы откажемся, да? — Это была мольба, хотя и непонятно откуда взявшаяся.
Ты смотрел напряженно.
— Во всяком случае, у нас есть над чем подумать.
Насколько все-таки ты умнее меня. А я-то радовалась: «Летим! Втроем!» Если я в ослеплении не увидела таких простых вещей, то сколько же более сложных еще укрыто от меня. Я боялась думать. К тому же предыдущая полуссора — мы редко разговаривали на повышенных тонах — требовала примирения. И ты первый погладил мои опущенные руки.
— Оленька! Стойкая Оленька! — Иногда ты был таким сентиментальным.
— Да уж, стойкая.
— Ты столько лет выносила меня, ты все вынесешь, Оленька!
— Вот это правда!
— Мы будем работать! Я закончу статью, которую начал там. — Ты ткнул пальцем во что-то за моей спиной. — Буду наблюдать за состоянием здоровья «экипажа». А тебя научу делать анализы. И пока мы будем заняты делом, придет решение.
Ты уговаривал одновременно и меня и себя. Но сейчас я была не столько под властью перспектив, которые ты рисовал, сколько под ощущением твоей любви. Все, что было у нас до этого, тоже было любовью. Но сейчас… Так ты еще не любил меня. Я каждой клеточкой, каждым нервом чувствовала эту обновленную, эту без примеси эгоизма любовь. И я любила тебя заново. И ты мне был так дорог, как будто я была тобой.
Я разобрала постели. Ты поцеловал меня на сон грядущий, погасил свет. Я слышала, как ты разделся и лег.
Я сделала было шаг в твою сторону, остановилась, тоже не cпеша разделась и легла на свою кровать. Жизнь казалась мне не такой уж плохой.
Утром меня разбудила тревога, предчувствие чего-то непоправимого. Ты спал. Я увидела, как ты осунулся за вчерашний день. На цыпочках я вышла из комнаты. Заглянула к сыну. Тот спал безмятежно. На кухне я долго решала, что приготовить. Продуктов было много, и прекрасных. Мне не пришлось бегать из-за них по магазинам, толкаться в очередях. Меня это уже не радовало. Меня заедала тревога. Я отобрала несколько крупных помидоров, вымыла их. Простые эти действия не успокаивали.
И тут я поняла: все дело в тебе! Я представляла себе твое лицо таким, каким только что увидела. Спящий мученик!
Я вспомнила, как вчера бесилась. Как же ты мучился, видя это! Но только ли я была причиной твоих мук? А полет? Ты ведь не сможешь отказаться от него. Но если ты не откажешься, я полечу тоже. Я. А Юра? Мальчик без детской среды. Хорошо ли это? А в будущем, когда вырастет, когда придет пора влюбиться?
Ты вошел в кухню веселый. Даже слишком веселый для твоего невыспавшегося вида.
— Ну что? Еды полны закрома? Старается Матвеич.
Я обратила внимание на этого «Матвеича», но не могла сразу припомнить, кто это. Однако почувствовала, что такое веселье нужно сбивать.
— Женя, полей цветы, — сказала я как можно будничнее и сунула тебе в руки банку с водой.
Ты кивнул. Вышел, закрыв за собою дверь. Дверь неприятно громко хлопнула. Совсем плохо — тебе изменяет выдержка.
Матвеич, Матвеич… Когда-то давно ты что-то рассказывал мне о Матвеиче… О-о-о! Вспомнила! И расстроилась. Матвеич — служитель в вашем обезьяньем питомнике. Больше всего его интересовали проблемы пола. Он обожал активных самцов и даже лакомства им приносил. Над этой страстишкой старика некоторые посмеивались, советовали ему писать кандидатскую, а другие — и ты в их числе — относились к Матвеичу с презрением. Да, Матвеич тебе покоя не даст. И постоянное мое присутствие…
Ты вернулся одетый по всей форме, как на работу.
Влетел Юрка, с налету обнял меня, прижался к тебе.
— Привет! Мамуля, какую отраву ты нам сегодня приготовила?
— Юра!
— Дяде Жене можно, а мне нельзя?
— Тебе нельзя.
— Дядя Женя, я знаете, чего думаю? «Они» такие умные потому, что у «них» вместо деревьев растут логарифмические линейки, а вместо травы — цифры.
Ты промолчал.
— А между прочим, — Юрка внимательно посмотрел по очереди на тебя и на меня, — странненькнй у нас домик. Мы как игрушки в большой коробке. Что вы на это скажете?
— Не фантазируй.
— Во-первых, дядя Женя говорит, что без фантазии не бывает ученого. Мне же надо оправдывать прозвище? А во-вторых, — может, ты, мамочка, — очень язвительная была интонация, — покажешь мне, как отсюда выйти? Лично я выхода не нашел.
По-моему, ты тоже растерялся. Правду говорить было рискованно, но это был единственный путь, чтобы укрыться от детской прозорливости:
— Юра, я скажу тебе все, как есть. Нас похитили инопланетяне, и чтобы мы привыкли к одиночеству втроем, нас оставили в этом доме, а снаружи заперли дом и окна на большущие замки!
— Ух ты! Ничего придумала! Подходит!
На сегодня все. На сегодня Юра утихомирен, а что будет дальше? Ты сидел подавленный. Мои мысли постоянно возвращались к Земле, к земному. Работа, дом, летние поездки, театры, берег реки, падающие под ноги абрикосы, солнце по утрам, дожди осенью, воздух в лесу, сумерки, сутолока трамваев, техникумовская читалка, — я перебирала в уме эти и тысячи других мелочей: впечатлений, событий. Одно за другим выплывали в памяти лица знакомых: близких и чужих мне людей. Теперь будете только ты и Юра. Не так уж мало. Умирая, человек теряет все.
А мы живы. И мы очень нужны друг другу. А значит, надо жить веселее и проще.
— Ты хотел научить меня делать анализы.
— Да, да, — ты возвращался, по-видимому, из тех же краев, где только что побывала я. Но было ли общее в наших воспоминаниях? Думаю, не много.
На какое-то время жизнь на корабле приняла застывшую форму. Ни о чем серьезном мы не разговаривали. Вы с Юркой целые дни проводили в научном центре — так я называла комнаты, где мне нечего было делать. Юрка за эти дни стал похож на тебя. Он копировал твои жесты, манеру говорить, слушать. Иногда даже мне казалось, что он твой сын. О тебе я и не говорю. Ты видел в нем больше, чем сына. Ты готовил преемника. И был уверен, что мальчик шагнет дальше тебя. Мне кажется, ты понимал, как поняла я, что если удастся осуществить сближение с теми, кто нас похитил, то сделает это Юра. Хотя бы потому, что он моложе и раскованнее.
А со мной получилось вот что. Как-то я приоткрыла дверь в лабораторию. Там не было никого, кроме Юры. Мальчик сидел на полу и сосредоточенно складывал в непонятную вязь пружинки, колечки, какие-то странные загогулины, проводочки.
— Юра!
Он не слышал меня. Легкий розовый проводок трепыхнулся в его руке и лег в один ряд с другими такими же. И по тому радостному удовольствию, которое изобразилось на Юркином лице, я догадалась, что он решил что-то, и решил правильно.
— Юра!
Он уже крутил в руках следующую штуковину и думал о том, куда ее приспособить. И опять он не услышал зова. Так бывало с ним и дома: зачитается — и ничего не слышит. Но одно дело дома, другое — здесь. Так все похоже на сцену из «Снежной королевы»! Я — Герда — вхожу в ледяной замок, мой сын — Кей — играет льдинками и совершенно недоступен мне.
Какой холод охватил меня! Как все во мне возмутилось! Я не дам отобрать у меня сына! «Эй, вы там! Да, мой мальчик интересен вам больше, чем мы с Женей. Его легче приобщить, приручить. Но, между прочим, у него есть мать!» Я не помнила себя от страха. Подбежала к сыну, смахнула с пола все, что с таким трудом он собрал, и заорала на него, забыв на время, что спокойное достоинство — одна из характернейших земных черт:
— Ты что, не слышишь?! Оглох?!
Юрка стоял передо мной обиженный, со слезами на глазах. Гордый в своей обиде.
— Ты! Ты! Я старался, а ты!..
И такое отчуждение почувствовала я в нем, так он давал понять несправедливость моего поступка, что мне стало до боли стыдно.
— Прости, сын! Прости! — Я плакала.
— Да ладно, ма! — Oн не видел меня раньше плачущей и испугался не меньше, чем я. — Я это теперь по пямяти соберу. Не плачь, ма!
Я заставила себя улыбнуться.
— Ма! Я же ничего плохого, я просто не слышал…
— Да, да, конечно! А что это ты делал?
— Трудно сказать… Так, пришло в голову…
Я повела его из комнаты. «Он мой! И никогда — слышите вы! — никогда не будет вашим!» С этого дня не было секунды, чтобы во мне умолкло чувство ревнивого материнства. И, сознаюсь, это одно из самых тяжелых чувств, которые выпадает переживать матери.
Происшедшее я обдумывала одна. Тебя посвящать не стала. Боялась, ты станешь смеяться над моим тяготением к сказкам, а потом представила, как ты говоришь: «Эмоции. Одни эмоции. Не приставай к ребенку, пусть играет, как ему нравится». Я скрыла от тебя этот случай еще и потому, что сама выглядела в нем не очень.
Хорошо еще, что мне приходилось много учиться и работать, что на переживания оставалось не так много времени, иначе я бы, наверное, сошла с ума и вправду. А училась я старательнее любой отличницы в школе. Я уже мастерски делала анализы крови — кстати, анализы у нас всех были прекрасные — все было в норме. Ты усложнял и усложнял программу, обучил меня приборному исследованию организма. И говорил, что в конкретных исполнительских делах я незаменима, что за неделю я освоила больше, чем иная лаборантка за год. Я читала, вела дневник, занималась хозяйством. Kaк-то при уборке я обнаружила, что мне чего-то не хватает. Потом сообразила: пыли. Почему-то меня и это огорчило.
— О-о-о! Стоит расстраиваться! — усмехнулся ты, когда я поделилась с тобой открытием. — А что с тобой будет, если я скажу, что вся еда, которую мы поглощаем с таким удовольствием, — искусственная.
— Не может быть!
— Вот тебе и «не может». Представляешь: все вкусно, все натурально — и все искусственно. Для «этих» пара пустяков сварганить оленью вырезку и кочан капусты, кукурузные палочки и куриные яйца — только пожелай. Вот тебе и решение проблемы с питанием человечества.
— А ты понял, как «они» это делают?
— Если бы! Мне не хватает какой-то главной исходной: мысли ли, знания ли, представления ли о мире, измерения — ну, я не знаю чего!
— И хочется узнать?
— Спрашиваешь! Но то, что ты сказала, тоже интересно. На первый взгляд, это означает то, что Юра сформулировал: игрушки в большой коробке. А я бы представил себе пробирки с живыми клетками в герметизированной камере: все для поддержания жизни и пока ничего, что вредно воздействует на эту жизнь.
— Пока?
Я не заметила, как беседа прикоснулась к беспокойному, раздражающему. Но так или иначе это случилось.
И снова я ощутила твою нервозность. Да, мы были один на один с кем-то, кто не хотел открывать себя, но высокую степень развития скрыть трудно, вот она и сказывалась в мелочах: питание, микроклимат. И мелочи эти вырастали для нас в панацею от многих человеческих бед. Загрязнение атмосферы, голод, угрожающий еще многим людям.
А ведь этого можно было бы избежать, знай мы «их» секреты, «их» систему. Но так уж получилось, что понять что-нибудь мог сейчас только ты. На меня надежда плоха, а Юра слишком мал. Впервые за всю мою сознательную жизнь я сожалела о том, что такая обыкновенная. Там, на Земле, у меня было свое место в общественной, в личной жизни. У тебя были соратники, друзья-ученые — была среда, помогающая тебе, подталкивающая тебя. А я — там с меня было достаточно просто любить.
Какая же злость разбирала меня: эмоциональная дура, без минимального запаса нужных тебе знаний! Ну, хорошо. Ну, не мы исследуем, а нас… Но на нашем, пусть и низком по отношению к «этим», уровне мы же можем хотя бы попытаться изучить то, что приоткрывается. И все это на тебя одного! Да еще обучение меня. Да еще Юрка: ты для него и школьный учитель, и товарищ по играм, и отец… И опять я. Ах, Матвеич, Матвеич!.. Ну почему бы ему не быть нормальным человеком, без патологических отклонений? Впрочем, не в нем соль. Интимную сторону человеческой жизни ты всегда считал чем-то священным, не допускающим ни посторонних ушей — ты даже анекдотов на эту тему не выносил! — ни тем более глаз. Скромный ты мой человек! Ты любил меня. Возможно, ты с каждым днем все больше меня желал. Но умер бы раньше, чем позволил своему желанию вырваться наружу. Я даже думаю, что ты гасил в себе сексуальное воображение, предполагая, как и я, впрочем, что «им» доступно и наше воображение.
Мы не сомневались в истинности происходящего. Смешно было бы думать, что кто-то из твоих талантливых друзей «отмочил» с нами эту шутку. Жестокая была бы шуточка, да и не по силам людям. Но кем бы ни были наши похитители, а на нас их незримое присутствие действовало не лучшим образом.
Ты стал таким нетерпимым. Ты придирался к мелочам.
Ни с того ни с сего грубил. Я, естественно, расстраивалась.
— Женя! Посиди со мной. Последнее время мы так редко видимся.
— По-моему, чаще мы еще никогда не виделись.
— Да, по земным меркам…
— Оля! Давай договоримся: отношения не выяснять.
— А я и не хочу выяснять их, просто хочу знать, куда делась раскованность и в каком положении находится наша любовь? Мне лично кажется: в бедственном.
— Вопросы, которые с выяснением отношений имеют самое дальнее родство…
— Смейся, смейся! — Все-таки мне полегчало от твоей улыбки. — Женя! Я не могу избавиться от ощущения, что кто-то невидимый прицепился к моему сердцу и тянет его вниз, тянет. Стряхнешь этого мерзавца на секунду улыбкой ли, словом ли, и снова он тут как тут. Женя! — Я замолчала, не зная, продолжить ли, а ты молча ждал, и я решилась: — Женя, мне кажется: уходит наша любовь.
— Тебе так кажется? Ты ошибаешься.
— Нет, не ошибаюсь. Иначе откуда давление?
— Давление?
— Да. Во мне растет сопротивление именно давлению на душу мою, на любовь.
— Ну что ты хочешь, Оля. Груз наблюдения, сознавая его, нести нелегко.
— Я ненавижу «их»! Ненавижу!
— Это личное твое дело, Оля! Но прошу тебя, как бы ни складывались твои отношения с «ними», не переноси свои негативные чувства на нас. Ты часто выходишь из-под внутреннего контроля.
— Скажи еще: бери пример с меня. Уж ты-то выдержан.
— Да. Выдержке тебе не мешало бы поучиться.
Ты был холоден. И это называется любовью?! «Ты ошибаешься!» Может, и ошибаюсь. Может, это не холодность, а обычная твоя скрытность. Ты же ужасно скрытный, не то что я. Но если и я, чувствуя все время недреманное око «этих», стараюсь сдерживать себя, свою эмоциональность и, в сущности, если не стала другой, то не была и прежней, — что говорить о тебе!
— Женя! Не нравится мне эта любовь!
— Оленька! Ну будь разумной! Ну не докапывайся! Наверное, надо послушаться твоего совета.
— А я устаю быстро.
— Поменьше копайся в себе. И за Юркой перестань шпионить.
— Я и не шпионю.
— Ой ли?!
— Но его отнимают у меня!
Так и подмывало рассказать, но ты заполнил образовавшуюся было паузу категорическим:
— И все равно не ходи за ним — этим ты его не удержишь.
И на этот раз ты, конечно, прав. Но я не могла справиться с собой. Жизнь моя, одновременно с трудом и занятостью, превратилась в бесконечную пытку самокопания, почти маниакального шпионства за Юркой и за тобой, тщательно скрываемой подозрительности. Чем дальше, тем больше я убеждалась: вы «им» нужны, я «им» ни к чему. Не знаю, что помогло мне сохранить самообладание, но я его сохранила.
А дни шли. Как-то вечером, сидя по привычке с ногами в кресле, я читала книгу. Это был сборник высказывании знаменитых ученых мира о запретных опытах. Одни говорили, что наука — это наука, что никаких запретов быть не может, что должно изучаться все сущее. Другие…
Я нашла твое имя в оглавлении. Но почему-то, прежде чем открыть нужную страницу, посмотрела на тебя. И успела, как перехватчик ракету, зацепить твой убегающий взгляд. Лучше бы я не успела этого сделать. В твоих глазах был страх И одновременно «они» как будто обещали мне предсказать будущее без утайки и заранее предупреждали, что ничего хорошего ждать не приходится. Я захлопнула книгу. Ты уже сидел ко мне спиной и делал вид, что ничего не случилось.
— Женя!
— А? Что? — Ты изобразил, плохо изобразил, должна заметить, поглощенного работой человека, которого от работы почему-то отрывают.
— Так, ерунда. Я вот сижу и думаю. Женя. Там, на Земле, я была для тебя отдушиной, а мечтала стать твоим дыханием. Только здесь я поняла, что мечтала о непосильном… Мы не ровня. Женя.
— Оля!
— Да, да! Не спорь! — Мне так хотелось, чтобы ты спорил, но ты промолчал. Потом уже, после долгого раздумья, ты сказал:
— По-моему, ты не о том думаешь.
— Вот как! Но согласись, — мне не хотелось согласия, — тебе было бы легче, если бы вместо меня была другая женщина. Образованная, умная, не такая близкая…
— Оля! Молчи! — Ты подошел, сел на подлокотник кресла, прижался губами к моей руке и, как мне показалось, заплакал.
— Ты плачешь?
— Нет. — Ты поднял лицо. Слез не было. — Но знаешь, я мог бы сейчас заплакать.
— Сколько времени нам осталось на размышления?
— По моим подсчетам, что-то около суток…
— Так мало?! И что ты решил?
— Решил?.. Ты понимаешь, я открываю в себе по новому качеству ежедневно. Вот нерешительность…
— Она была в тебе всегда.
— В том, что касается дела, я редко колебался.
— Сейчас речь идет не только о деле.
— Может, ты и права. Видишь ли, кое-какой материал я уже собрал. Так, мелочи, но дома мне было бы над чем поработать.
На меня повеяло надеждой от твоих слов. Как было бы хорошо, если бы ты решил вернуться! Ты продолжал:
— Но, с другой стороны, я уверен, что решение всех проблем возможно только у «этих». Впереди нечто грандиозное, такое даже представить трудно, пока не увидишь. К тому же, кто знает, вдруг мы вернемся со временем на Землю. Наверняка не на ту, которую оставляем, но, может быть, как раз кстати, чтобы помочь человечеству выбраться из тупика разрухи и разорения.
— Э-э! Да ты надеешься спасти человечество…
— Я занимаюсь этим всю жизнь. Я разрабатываю средства защиты для всего живого на Земле. Но разве могут сравниться возможности, которыми я располагаю дома, с теми, которые я смогу, очевидно, получить там. Во всяком случае рискнуть тремя людьми ради такого — не грех. Этот путь кажется мне не хуже других.
— О! Ты умеешь выбирать самые короткие пути к открытиям…
Все погасло во мне. Твоя неуемность в работе, твой запал не выпустят тебя из этой клетки, даже если тебе всю оставшуюся жизнь придется провести в ней. Я снова злилась. Теперь уже на тебя. Угораздило же меня влюбиться в такого рационалиста и мечтателя в одно время. Ум, ум, ум! Исследования, исследования, исследования! Эврики, эврики, эврики! О каких чувствах можно говорить, когда в тебе главное чувство — мышление! Я понимала, что не вполне справедлива к тебе, но мне казалось, что я отступаю на задний план, дальше быть не может! Потом я поймала себя на мысли о том, что никогда еще не была так уверена в твоей любви! Перепады, метания, сомнения — да сколько же может вынестичеловек!
— Не могу! Не могу я больше! Ты черствый! Ты думаешь только о себе! Ты и наука! Наука и ты! А я? А Юра? Ты о нас подумал?
— Оля! Я все понимаю! Я обо всем думаю. Подожди, успокойся! Мы же еще ничего не решили! Послушай лучше, что мне наш Юрка выдал: «Дядя Женя, на разведку всегда посылают самых смелых и наблюдательных. И уж когда разведчики берут „языка“, то выбирают, кого получше, плохого не возьмут. Значит, если нас взяли, мы не последние земляне, да?»
Я не могла не съязвить:
— По-моему, мы с тобой это давно вовсю демонстрируем.
Но все-таки ты добился своего: я не могу не радоваться Юркиным удачам. А уж то, что ты сказал «наш Юрка», прямо растрогало меня.
— Скажи, ты действительно уверен, что мальчик не сломается? Что он останется человеком? Что ему не придется страдать, когда наступит пора возмужания? Что…
Ты перебил меня:
— Я ни в чем не уверен, Оля! Но я иногда завидую тому, как легко он воспринимает окружающее. Он ведь уже не сомневается, что все не игра, а быль. Но с тех пор, как к нему пришла уверенность, он ни разу не подвергал сомнению наши сказки, сочиняемые для его спокойствия, — он охранял наш покой. Удивительный все-таки мальчишка! Я ни в чем не уверен, Оля. Но очень может быть, что «они» умеют обращаться с подопытными со степенью осторожности, гарантирующей безопасность. За все время, что мы здесь, я не вижу ничего тревожного ни в ком из нас.
— А твоя нервозность? А моя усталость?
— Момент притирки.
— Почему, почему ты стараешься все сгладить? Хочешь, я скажу?
— Ну скажи.
Ты обледенело замер, но, несмотря на это, я выпалила:
— Потому что ты не можешь отказаться! Не можешь! Но ты готов погубить себя, нас!..
— Вас — нет!
— Можно подумать, что мы сможем жить без тебя!
— Оля!
— А вдруг они еще и не начали никаких опытов, а мы уже — посмотри на нас — разве это мы?! Орем, ненавидим…
— Ну прости, прости, Оля! Ты не права: «они» начали. Иначе зачем мучительный выбор: лететь, не лететь… Что мешало им просто уволочь нас к себе, туда, где они обитают?
А правда, подумала я, зачем? Но сейчас же мысль моя, не найдя ответа на поверхности, вернулась к проблеме выбора. Я вспомнила уроки литературы в техникуме. Мы проходили какую-то пьесу, и преподавательница объясняла нам, что, как правило, драматург ставит своего героя перед выбором. И — отказ от решения — тоже решение.
И вот теперь, когда я возвращаюсь к прошлому, мне легче передавать события, как пьесу, где ты — какой-то другой Женя, Юра — другой наш сын и я как будто выдуманная.
Это как самообман. Вроде бы и не с нами происходит.
Я помню себя тогда. Во мне отстукивали часы. Я превратилась во время, которое осталось нам до принятия решения, — а решения не было. То есть оно было и у тебя и у меня, но разное у каждого. А нам нельзя было порознь, нам необходимо было вместе.
— Реши все за всех, а, Женя! Как решишь, так и будет!
— Попробую.
— Хочешь побыть один?
— Нет, мне нужно твое присутствие.
— Я буду тихой, как моя любовь к тебе на Земле.
— А сейчас она громкая?
— Любовь? Как набат. Ей угрожают, и она взывает о помощи! — Я поднялась. — Пойду все-таки приготовлю нам чего-нибудь поесть.
— Только поскорее.
Я сидела одна на кухне. Было тихо-тихо, и бились часы во мне. «Нет уж, если нам суждено вместе вернуться на Землю, мы не сможем обходиться друг без друга неделями. На Земле… Ко мне вернулггсь тревога и уже не исчезала. Если ты вернешься из-за меня, счастья не будет. Ну хорошо, мы любим. Но мы такие разные. „Эти“ — для меня пугало, я боюсь их, хватило с меня и двух недель!
А ты? Ты ведь небось уверен, что совершишь подвиг во имя человечества. Глупая я, глупая! Вряд ли ты думаешь о подвиге, уж это-то я могла бы знать. Мне непонятно только, почему ты так мучаешься. Я ведь подчинюсь тебе, как подчинялась и раньше. Я-то знаю свое место. Всяк сверчок…»
Я заплакала неудержимо. Ты возник передо мной:
— Ревешь?
— Реву.
— Ненормальная! Подними свои заплаканные глаза и слушай!
Я сделала, как ты велел. Твою торжественность нечем было измерить.
— Мы все, подчеркиваю — все! — останемся на Земле! Что они значат — наука, человечество — по сравнению с двумя людьми, которых любишь!
Я кинулась к тебе на шею, я обнимала тебя и целовала.
Как я была благодарна тебе! Уж я-то знала, чего тебе стоило это решение!
— Женя! Родной! Любимый! Женя! Женя!
Помню сейчас только себя. За нежданной радостью тебя я видела только как источник этой радости. Каким ты был тогда? Что испытывал? Нет, конечно же, ты тоже был счастлив: ты всегда любил делать подарки. И из всех, которые ты сделал мне, этот был королевским!
— Женя! Женя! — Не осталось во мне слов, кроме твоего имени. Оно было для меня всем: миром, жизнью, счастьем! — Женя!
— Оленька! Ну перестань плакать! Что же ты теперь-то!.. Оля!
Это утро мне не хочется вспоминать. Я плохо провела ночь. Ты тоже делал вид, что спишь, а по-настоящему и очень крепко заснул, когда должно было светать. Нас ждал последний рассвет без восходящего солнца. И как раз в это время от меня потребовали — никакого табло не понадобилось, мой мозг отчетливо читал требования очень властно потребовали дать собственный ответ. И я даже не предполагала, что он у меня есть. Сына отдать я не могла, а на твое решение не имела права влиять. Ты жаждал совсем иного, чем собирался сделать. Ты должен был остаться. Так же, впрочем, как я должна была уйти.
Единственно, чего я не могла допустить — тысячу раз буду это повторять! — лишиться Юрки. И я взмолилась, всем существом взмолилась, чтобы происшедшее не сохранилось в памяти сына. И мне пообещали. А ты, что будет с тобой? Мне ответили, что примут твои пожелания относительно состава экспедиции. Под конец этого безмолвного, но очень интенсивного разговора меня поблагодарили за разумность и пожелали всех благ на Земле! Ну вот и кончилось! Я подошла к тебе попрощаться. Как замечательно ты спал! Как горд был своим самоотречением! Ты не знал, что ему не суждено совершиться. Я поцеловала тебя в лоб — ты будешь хранить ощущение этого поцелуя — это была последняя я в твоей жизни.
Меня не интересовало, как я окажусь на Земле. В этом можно было на «них» положиться.
Наутро я проснулась в незнакомой комнате. Рядом с моей постелью сидела Марья. Лицо ее было озабоченным и сострадающим.
— Очнулась? Есть хочешь?
— Хочу. Марья Михайловна, как вы здесь оказались?
— А как только узнала, что с тобой стряслось, так и прибежала. Дежурим тут по очереди с твоей соседкой. По ночам она с тобой, а днем у Юрки. А я вот — по утрам да сразу после работы.
— У Юрки?
— Ну да! Вы тут такого натворили! Захочешь — не придумаешь…
В тот день Марья сказала мне только, что у Юры было воспаление легких, но вчера он пошел на поправку. Вчера!.. Ну, хитрецы! «Они» все знали еще вчера. А я-то радовалась твоему предложению. «Они» знали меня лучше, чем ты.
— Марья Михайловна, — решила я проверить подозрение, — а Женя ко мне приходит? — По тому, как Марья засуетилась, я все поняла.
— Что с Женей?
— Ничего. Порядок с твоим Женей. — Больше она ничего не сказала.
Потом уже я узнала, что при строительстве метро произошел обвал рядом с твоим домом и дом дал трещину. Мы были единственными пострадавшими, так как трещина прошла вдоль нашей лестницы. Нас обоих доставили в больницу. И две недели мы были на грани жизни и смерти. В тот день, когда я очнулась, ты умер. Я не была на похоронах. Я трудно приходила в себя. Позже Марья плакала и говорила, что ты лежал как живой и улыбался. Чего только «они» не могут!
Ко мне все были очень внимательны. Врач, который вел меня, относился прямо с нежностью. Он был хорошим психологом и догадывался, что мое тяжелое возвращение к жизни связано не только с физической травмой. Но он искал причину в том, что было до катастрофы. Ведь не мог не предположить, что я знаю о потере. Тебя со мной не будет! Я не должна была этого делать! Я не должна была отпускать тебя одного! А что же я должна была сделать? Стать источником твоей муки? Не из-за себя же, в конце концов, ты так мучился! Я попросила, чтобы мне принесли тот сборник, ну, помнишь, который я не стала дочитывать? Мне принесли. Я положила его рядом с собой на тумбочку и не решалась открыть. Там был ответ. Проще всего было, чтобы успокоить себя окончательно, решить, что ни ты, ни я не были властны в выборе, что у нас была только фикция выбора. Или еще, что окончательное мое решение было принято под твоим влиянием, а ты, в свою очередь, отталкивался только от рационального, которое тебе подсказывало, что в таком ответственном деле, как контакт с иной цивилизацией, я буду обузой. Но ведь не так же это, не так!
А собственно, зачем тебе было лететь? Не думаю, чтобы ты очень надеялся принести своей жертвой какую-то пользу себе и людям, но твое «пощупать» как будто вновь прозвучало в моих ушах. Ты надеялся со ступеньки подопытного перешагнуть на ступеньку изучающего, открывающего, чтобы затем, может быть, сравняться с «этими», если это возможно. Но и невозможность чего-то тоже надо доказывать. И ты не успокоишься, пока не докажешь.
Я плакала, ночами совсем не спала, днем разговаривала с людьми, терпела уколы, рентгены, принимала таблетки, волновалась из-за Юрки. И вспоминала, вспоминала…
Нечего было даже думать сравняться с тобой в тяге к неизвестному. Но не слишком ли легко я отказалась от борьбы? Испугалась за Юрку, за себя! Да, может, этим куриным поступком я лишила сына самого блистательного будущего, какое только возможно. Но у тебя-то я не украла его! Хоть перед тобой-то совесть моя чиста. Ах, Женя, Женя! Как же я теперь без тебя?! Как?..
Самый длинный разговор был у меня с соседкой. Она рассказала мне, как испугалась ночью, обнаружив у Юрки бред — он все про одеяло какое-то говорил. Пришла неотложная. Мальчика отправили в больницу. Остаток ночи соседка провела в ожидании меня. А меня не было, и она кинулась звонить мне на работу. Там тоже удивлялись моему отсутствию. Марья разыскала в справочнике твой адрес и телефон. Звонила, никто не отвечал. И тогда они встретились с соседкой и поехали прямо к тебе. Тут все и объяснилось. Соседка рассказывала, и плакала, и сокрушалась над моей горькой судьбой. И я тоже заплакала и попыталась объяснить ей, что же произошло на самом деле. Тут соседка плакать перестала и посмотрела на меня, как смотрят на сумасшедших. Я прикусила язык. И с тех пор никого не посвящала в свое горе. Теперь для тех, кто знает меня, я человек, перенесший ужасную трагедию — так ведь и есть! И никто не знает, что в этой жизни, кроме Юры, меня еще поддерживает чувство, что в решительный момент я сумела тебе помочь.
Я уже знала, какие темы в науке ты считаешь запретными: опыты на человеке, его психике и чувствах. Ты говорил, что для изучения того и другого без экспериментов трудно обойтись, но происходящие при этом в человеке процессы трудноуправляемы и могут быть необратимыми.
Ты боялся за меня, за Юрку, за нашу любовь. Этот страх постоянно сковывал бы тебя. И если ты решился вернуться с нами, то лишь потому, что тебе показалось, что процесс утрат во мне уже начался. И ты был не так уж не прав: я ведь действительно себя теряла. Но нашла ли я себя?
Боль постепенно притуплялась. Я уже могу не плакать, вспоминая тебя. Меня тянет к воспоминаниям — вот и пишу поэтому. Внешне у меня все даже неплохо. Сын радует. Он ничего не помнит о похищении, но учителя поражаются его успехам, — уж не сохранились ли в нем уроки твои и «этих»?
Да, еще! Недавно в одном журнале была напечатана статья-некролог о том, что ученый мир понес три невосполнимые утраты: ты погиб, Семенов — известный физик, я видела его у тебя несколько раз — пропал без вести в горах; американец-астроном и математик — ты с ним переписывался — внезапно умер от инфаркта. Это что, те люди, с которыми ты сейчас?
Я знаю, ты не отвечаешь не потому, что не хочешь ответить.
Да и известен мне этот ответ.
Большой вам жизни, мои дорогие!
Назад: Аркадий и Борис Стругацкие Жук в муравейнике
Дальше: Олег Тарутин Старуха с лорнетом (Повесть)
