Природа наделила меня странной, если не сказать уникальной, способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее в виде геометрических построений, движущихся в пространстве и имеющих различную цветовую окраску в зависимости от тональности. Форма фигур, то есть геометрия музыки, определяется сложностью созвучий: одиночная нота представляется мне в виде яркой прямой полосы, аккорд — в виде пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных тел вращения. По мере повышения тональности звука цвет от черного переходит в фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, бордовый и снова становится черным. Скорость движения фигур определяется темпом музыки, а частота повторений отдельных частей композиции — ритмом.

К сожалению, нет прибора, с помощью которого можно было бы воспроизвести то, что предстает перед моим внутренним взором, когда я слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то это был бы великолепный определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на экран, вы то и дело поражались бы, до какой высочайшей степени точно выстроены, гармонично раскрашены и четко движутся многомерные трапециевидные формы «Аппассионаты» Бетховена или тонкие впившиеся друг в друга призмы «Поэмы экстаза» Скрябина. Или легкая воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня и так очевидно, а для того, чтобы легче было понять, почему так поразила, потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.

Уже то, что я услышал за новогодним столом, при первом прослушивании, было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая, по механизму воздействия была как бы вне меня, как бы действующей извне, — эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или иные фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным, какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было отфильтровать шумы, очистить музыку от примесей. В том, что это была музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка не согласились бы со мной: ведь музыкой считается искусство, отражающее действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если сама действительность предстает перед нами в звуковых художественных образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное — случайно или нет, этого нам знать пока не дано, — в форме звуковых рядов, которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, — разве это не музыка? И если не музыка, то что же?

Не будем фантазировать, будем излагать события в той последовательности, в какой они происходили. Итак, уже после первого прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка состоит из многих-многих слоев, уходящих в недосягаемые для рассудка глубины. Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я решил немедленно исследовать музыку, снимая с нее слой за слоем включением частотных фильтров.

Когда после досадной проволочки с вахтером и Виталием я смонтировал схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему, и все же вздрогнул — ночная тишина с магнитофонной ленты вдруг перешла в необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни с чем сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто лечу — лечу, плавно покачиваясь, соскальзывая вроде бы с каких-то горок, но не проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и выше. И было в этом скольжении что-то роковое — возникало и крепло ощущение, будто вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое. Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я летел, вызывала во мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала чувство тревоги и опасности.

Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При первых же звуках у меня защемило сердце.

До сих пор не могу разобраться в своих ощущениях: чувство жалости смешивалось с необычайным волнением, которое все нарастало и усиливалось. Теперь я уже никуда не летел, а как бы сжимался в крошечный комок. Музыка давила на меня, пронзала миллионами иголок, сжимала в точку, которую я остро ощущал ноющим и замирающим сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня мелькали какие-то удлиненные тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами, а всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда уже стало казаться, что сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.

То, что я испытал в третий раз, не назовешь ни чем иным, как стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах в доли секунды рушился мир: хаотически перемешанные, причудливо раскрашенные, проносились через меня какие-то острые изогнутые обломки, какие-то пляшущие и бесследно исчезающие фигурки, полосы, зигзаги, спирали, крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе, какой бывает только, в кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал, как чудовищный вихрь скручивает, растягивает меня в тонкую бесконечную нить и я превращаюсь в линию, извивающуюся и вот-вот готовую прерваться, раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой записи: слишком на большую глубину проникли мы для первого раза.

Потом, при помощи доброй Зои, я более спокойно и осмотрительно исследовал «пещеру», как я назвал эту запись. Я спускался туда уже не как отчаянный авантюрист, а как дотошный исследователь, осматривающий и выстукивающий каждый миллиметр своего пути. И с каждым разом я все более убеждался в том, что это искусственная музыка, созданная какими-то могучими существами, обладавшими такими источниками, о каких мы еще и нe мечтали, умевшими композировать звуки так, что оня вызывали удивительные ощущения, при которых сама реальность тускнела и исчезала. И второе: я отчетливо понял, что запись либо не закончена, либо оборвана впоследствии, либо конец ее заэкранирован каким-то мешающим устройством типа глушителя, которое могло быть на самом источнике.

Чем больше я вслушивался в музыку и размышлял о ней, тем сильнее и сильнее тянуло меня в те места, где она была записана. Я уже был почти уверен в том, что источник должен представлять собой большую, достаточно гибкую мембрану, способную колебаться в очень широком частотном диапазоне. Я долго ломал голову, соображая, что бы могло быть такой мембраной, пока не вспомнил, что в ту ночь, когда музыка попала на магнитофонную пленку, мои друзья располагались на берегу горного озера. Да, там было озеро, небольшое и круглое, — на карте оно выглядело как горошина средней величины. Я решил всесторонне изучить этот район и за две недели перечитал методом беглого чтения все, что касалось геологии, археологии, антропологии, истории этого края, познакомился с работами Черского, Хангалова, Мельхеева, Солоненко, Окладникова. В Институте земной коры мне дали последние данные по сейсмичности и результат машинного расчета вероятности крупного землетрясения в точке расположения озера. Вероятность эта оказалась весьма высокой, и научные сотрудники института, в порядке юмора, проинструктировали меня, как себя вести в горах в случае землетрясения в семь-восемь баллов.

Легенда, которую рассказал Василий Харитонович, внезапно добавила еще одно существенное звено в цепь моей гипотезы. Теперь стало ясно, что источник надо искать на дне озера в те дни, когда происходят землетрясения. Тогда вода приводится в колебание, частота собственных колебаний массы воды в какой-то момент совпадает с частотой колебаний источника, и поверхность воды начинает играть роль огромной мембраны этого своеобразного динамика.

Я уже говорил о том, что у меня сложилось мнение, будто запись то ли обрывается, то ли не закончена, то ли экранируется каким-то глушителем. Проверить это можно было только непосредственным изучением источника, то есть взяв его в руки и разобрав на составные части, как мы это делали в детстве с отцовскими часами. Короче, все сводилось к тому, что надо было при первом же появлении звука немедля лезть в воду и доставать источник. Здесь следует сказать несколько слов о причинах моей поспешности.

Мне было известно, что место расположения озера высокой сейсмичности. В Институте земной коры я нашел данные о годичных перемещениях верхних пластов земли и массу фотографий, показывающих, как резко меняется ландшафт в результате сейсмической деятельности. Там, где в прошлом была равнина, теперь зияла глубокая впадина, залитая снеговыми водами. Где раньше громоздились скалы, теперь белела каменная россыпь. Тут и там возникали трещины, оползни, вздутия, сбросы, провалы и так далее. Правда, ученые считали, что район озера наиболее устойчив, так как имеет какую-то особую геологическую структуру, представляя собой почти полностью замкнутое кольцо. Но устойчивость эта гарантировалась до пяти-шести баллов — при более сильных землетрясениях вероятность раскола кольца, или, точнее, подковы, резко возрастала. По прогнозам института, исходя из повторяемости землетрясений, это лето должно было быть особенно сейсмически напряженным: ожидали восьмибалльного толчка.

В первый же день, как только мы расположились, я незаметно от всех обежал окрестности озера и сделал два любопытных наблюдения: во-первых, я нашел пещеру, которой не было на карте; во-вторых, обнаружил свежую трещину, которая начиналась примерно в ста метрах от озера и тянулась по склону в сторону седловины, разделявшей могучие хребты. Я вставил в трещину затесанные прутья для контроля ее ширины. Как уже известно, в ту же ночь произошло землетрясение и мы услышали работу источника. Качество звука по сравнению с записью прошлого года заметно снизилось: появились какие-то хрипы, свисты, — я понял, что источник доживает последние дни. Едва все улеглись, я, захватив фонарик, кинулся проверять трещину и — о ужас! — все мои затесанные палки провалились в нее. Но еще больше я поразился, когда обнаружил, что проклятая трещина доползла до озера и ушла под воду. Если она расколет всю чашу, музыка может прекратиться. Я сидел на берегу, смотрел на четкий силуэт хребта, вздымавшегося передо мной в ночном прозрачном небе. И вдруг на меня нашло странное видение, мне представилась удивительная картина внутреннего строения всего этого района с различной цветовой окраской различно напряженных участков платформы. Светло-оранжевые массивы гор опирались на красные, ярко-красные пласты, изрезанные черными поперечными трещинами, которые тянулись друг к другу снизу и сверху. В том месте, где располагалось озеро, толщина нижнего слоя была минимальной, а цвет — самый яркий.

Именно под озером наиболее ярко сиял красный свет, слабея, тускнея, бледнея в обе стороны от чернильно-черной полосы, видневшейся в центре алого сияния. Видение продержалось секунду-две и замутилось, исчезло. Я почувствовал такую жуткую слабость, что задрожали руки, потемнело в глазах, и я свалился в мокрую от росы траву. Ко мне подошел Хара и стал лизать руки, лицо. У меня не было сил отогнать его. Видимо, мозг, собрав по крупицам, систематизировав, сверив, сопоставив все данные и создав передо мной цветной макет горного района, истратил все мои запасы энергии. Я лежал вялый, чуть живой, и мне казалось, будто верхняя часть головы отсутствует.

Я дополз до палатки и кое-как, на час или полтора забылся тревожным сном. Я был убежден, что затягивать поиски недопустимо, потому что, по моим, правда, интуитивным, соображениям, состояние пласта, на котором мы находились, было критическим.

И еще одно обстоятельство, может быть, более страшное, чем землетрясение, возникло в первую же ночь после появления звука. Я имею в виду странное поведение Виталия, да и не только его — всех нас. Скажу о себе. Постоянный страх, настороженность, недоверие даже к самому себе, стремление спрятаться в пещеру или в какую-нибудь ямину, под корягу и тому подобное. Чтобы преодолеть этот странный комплекс, приходилось тратить уйму сил, стискивать зубы и буквально насильно заставлять себя заниматься тем делом, ради которого мы проделали столь трудный и дальний путь. Виталий же, судя по всему, «сломался» от первого прикосновения звукового поля. Не буду притворяться, будто я понял это сразу, в тот же час, — увы! Просто сработал инстинкт самосохранения, а уж потом — разум…