Теперь вы понимаете, что это за человек, мой муж?

Если бы не я, уже давно наука потеряла бы еще одного исследователя, потому что Кругликов не смог бы пролезть ни через одну дверь. По современным взглядам, надо нагружать организм физической нагрузкой, уменьшать нервную и не допускать стрессов. Лучшее средство для закаливания — турпоходы. Я — за туризм! За походы, за рюкзак, греблю, умеренную пищу и закаливание. А посему, когда случилась эта страшная новогодняя история с Виталием и Янисом, я сразу сказала: «Вот, мои дорогие, чем кончаются ваши „пунктики“. Летом пойдем в турпоход в то самое место и слушайте там „голос гор“ сколько хотите». В отличие от Виталия, я не бросаю слов на ветер, и в марте, когда Янис вышел из больницы (три месяца провалялся в нервной клинике), я собрала всех у нас дома, то есть Виталия, Яниса и Зою, и сказала им: «Ну, милые мои, хотите — плачьте, хотите — смейтесь, а с завтрашнего дня извольте начинать тренировки. Сбор ровно в шесть ноль-ноль. Иметь при себе рюкзак, набитый кирпичами, штормовку, турботинки, альпинистский шток. Будем ходить, будем лазать. Гор нет, — полезем на деревья». Почти четыре месяца гоняла я эту топ-команду. Виталий похудел на два килограмма и сильно переживал из-за этого. Янис, наоборот, поправился на два. Зоя посвежела, загорела, перестала чихать. Я истрепала свои последние нервы, стала принимать элениум и корвалол. Слава богу, нашего Сашеньку, сына, на все лето взяла к себе бабушка, а то не знаю, что бы я делала. В конце июня наступил наконец долгожданный день, когда мы начали паковаться.

Не буду рассказывать, с какими трудностями мы выбирались из города, как ни один таксист не хотел нас брать, как долго и мучительно мы шли пешком через весь город, поддерживая с боков шатающегося Виталия, у которого вдруг одна нога оказалась короче другой (никогда в жизни не было такого!), как буквально ползком взобрались на борт теплохода и рухнули на верхней палубе, чуть живые от изнеможения. Не стоит говорить также и о том, как перегружались в порту Байкал с теплохода на легендарный «Комсомолец», как потом плыли двое с половиной суток и Виталия невозможно было выгнать из ресторана и буфета. Наконец мы выгрузились в Усть-Баргузине, и это был наш первый привал.

На другое утро в шесть ноль-ноль я подняла всех звоном пустого котелка — проводник с лошадью и собакой ждал у дороги. Все рюкзаки, кроме моего, погрузили на бедную лошадь, я несла свой рюкзак сама, потому что люблю физическую нагрузку.

Два дня мы шли вдоль берега реки, по узкой тропке, через глухую тайгу. Нас кусали комары и донимала мошка. Больше всех страдал Виталий (за счет большей площади открытого для укусов тела). Мы все жалели его и старались подбодрить, как могли. На третьи сутки пути мы вышли из лесу и, потрясенные, остановились. Перед нами расстилалась ровная, вся желтая от лютиков долина. Впереди, казалось, в нескольких шагах, вздымались горы. Они стояли перед нами и были так близко, что для того, чтобы взглянуть на их белоснежные вершины, приходилось задирать голову.

Нас вел Василий Харитонович Мунконов, старый бурят, низенький, щуплый, с веселыми глазами, в которых удивительно смешивались два его качества: добродушие и хитрость. За ним, мотая головой и взмахами хвоста отгоняя пауков, вышагивал приземистый грязно-белый конь по кличке Лоб-Саган, нагруженный рюкзаками. Впереди, колыша траву, трусил лохматый пес Хара, что по-бурятски означало «черный». Мы, четверо, вытянувшись цепочкой, шли друг за другом, отмахиваясь от комаров березовыми ветками.

Начался долгий мучительный подъем. Бедная лошадь… Сколь терпеливо и многострадально это животное! Сначала Виталий держался за подпругу, потом за хвост, в конце концов на одной из площадок мы обвязали его веревками, и наш коняга, напрягаясь из последних сил, волоком перетягивал Виталия с уступа на уступ. Наконец мы достигли перевала. Вершины хребта скрывал густой туман. Воздух был холоден и насыщен водяной пылью. Одежда наша быстро отсырела. Камни, мох, корявые низкорослые лиственницы — все было сырое, холодное, серое. Лошадь боязливо жалась к нам, всхрапывала — от ее мокрой шерсти шел пар. Хара, как только мы остановились, лег, свернулся калачиком и прикрыл нос кончиком хвоста. Виталий хотел передохнуть и подкрепиться, но Василий Харитонович, обычно соглашавшийся с нами, решительно затряс рысьей шапкой:

— Не, не, не. Пошли. Перевал — бэрхэ, трудный Горняшка сорвется, раскачает сардык — девять дней, девять ночей будет дуть. Ох, плохо будет.

И мы пошли вниз, в долину, по чуть приметной тропке, которую каким-то чудом различал Лоб-Саган. Заночевать пришлось на узкой скалистой площадке, более-менее ровной, пологой и гладкой, так что не надо было расчищать ее от камней и привязывать вещи. Все мы ужасно измотались, устали до тошноты, до синих мух перед глазами. Даже Василий Харитонович заметно сдал: его бронзовое лицо осунулось, глаза совсем спрятались за припухшими веками, он часто снимал свою мохнатую шапку и рукавом телогрейки вытирал голую, как яйцо, голову.

Спали не раздеваясь, не разводя огня. Конь по знаку Василия Харитоновича лег на бок, спиной к стене. Старик примостился возле него, укрыв cебя и лошадь овчинным тулупом, Хара устроился у него в ногах.

Утро пришло молочно-белым туманом, далеким призрачным звоном горного воздуха, розовыми, зелеными просветами среди низко плывущих облаков. Сзади, над перевалом, полыхало белое сияние — там был восток. Свет расширялся, охватывал все небо — туман редел, рассеивался, катился вниз, цепляясь за скалы, устремляясь в распадки и долины. И вот черная зазубренная вершина хребта встала перед нами, глухая и зловещая, как тюремная стена. Пока мы собирались, солнце поднялось, и снежные пики, вздымавшиеся далеко впереди, засияли нестерпимым блеском. Отраженный свет от снежников осветил наш склон, и мы пошли вниз по гигантской винтовой линии, шаг за шагом спускаясь все ниже и ниже.

Мы чуть было не прошли то место, где стояли в прошлом году. Янис первый сбросил рюкзак и торжественно сообщил, что мы пришли. Виталий, сверившись с картой, удивился. Да, сомнений не было, я тоже узнала место: просторная долина, в центре — круглая, почти правильной формы чаша, заполненная водой; от озера вверх по склонам темным кольцом расходится лес. Там, где мы стояли, простиралась ровная безлесая площадка, в середине которой возвышалась скала, похожая на всадника, слившегося с конем и вместе с ним увязшего в земле. Я взяла бинокль и стала внимательно рассматривать противоположный берег озера. Помнится, там должна быть пещера, и действительно, вскоре я обнаружила среди глыб и корневищ черный вход. Мы все по очереди разглядывали его в бинокль, и у меня возникло какое-то острое щемящее чувство тоски, грусти страха, — как будто там прячется что-то загадочное и страшное.

Надо было спешить, до заката оставалось совсем немного, солнце уже лежало на вершине западного хребта, — еще час-полтора, и долину затянет туманом, вместе с которым придет ночь.

Мы быстро натянули две палатки. На старом кострище поставили таганок, развели костер. Дров было много: кругом торчали сухостойны, на опушке леса полно было валежника.

Василий Харитонович съездил за водой, разнуздал Лоб-Сагана, пустил пастись. Мы с Виталием приготовили ужин. Янис и Зоя распаковали аппаратуру, проверили, не повредилась ли она, и разнесли пеленгаторы друг от друга, чтобы в случае появления звука можно было запеленговать источник. Василий Харитонович с любопытством разглядывал приборы, осторожно трогал хромированные рукоятки и восторженно цокал языком. Хара тоже совал везде свой нос и довольно покачивал хвостом. Потом Виталий и Янис принялись надувать матрацы. Василий Харитонович посмотрел, как они от натуги таращат глаза, засмеялся и пошел небольшим серпиком косить траву себе на подстилку. Хара не отставал от него ни на шаг.

Солнце спряталось за хребет, от озера пополз туман.

Вскоре все вокруг затянуло серой влажной мглой, настолько густой, что не видно было вытянутой руки. Мужчины разожгли второй костер — для света и тепла, перед палатками стало уютнее. В круг света вошел Лоб-Саган и остановился, понуро опустив голову, прикрыв глаза и чутко поводя острыми ушами. Хара улегся между кострами, на самом теплом месте, — глаза его сверкали, как лезвия бритвы. Поужинав, мы долго сидели у огня, изредка перебрасываясь словами, потягивая из кружек горячий душистый напиток — настой из смородиновых листьев, каких-то трав и зеленого чая.

Внезапно туман рассеялся. Легкое дуновение пришло от озера. Над нами открылось ясное ночное небо. В первое мгновение, когда раздался этот звук, мне показалось, будто загудели звезды, мерцающие над нами в вышине. Я не успела понять, что случилось, как Янис уже был на ногах — он бросился к правому пеленгатору. Виталий, заворчав, ушел к левому. Не знаю, как Зоя, а я никак не могла сообразить, что должна делать, хотя во время тренировок Янис по двадцать раз повторял нам наши действия в случае появления звука. Наконец я опомнилась, схватила фонарик, висевший на палатке, и побежала к Янису. Зоя отправилась к Виталию.

Подсвечивая фонариком, Янис поворачивал пеленгатор, определяя по стрелке прибора, в каком направлении звук имеет наибольшую силу., Я направила на прибор свой фонарик, — Янис кивнул и пробормотал, что, как он и предполагал, источник находится в озере. Я следила за стрелкой, — она отклонилась от нуля и, как Янис ни вращал пеленгатор, стояла почти неподвижно. Янис сказал шепотом, что источник не имеет четко очерченных границ, а расплывчат, словно разлит по поверхности. И все же главное направление угадывалось: стрелка прибора начинала чуть подрагивать в слабом стремлении отклониться еще дальше, то есть в этом направлении прощупывался максимум звука. Мне казалось, будто дрожит не только стрелка, но и сам прибор — все вокруг: земля, горы, небо, звезды. Но что самое странное — я вдруг ощутила какое-то смутное волнение, как бы легкая волна злости прокатилась через меня, мне даже захотелось стукнуть Яниса и броситься — о, вот это самое удивительное! — броситься в пещеру на противоположном берегу озера.

Звук прекратился, и мы молча вернулись к костру. Зоя и Василий Харитонович были здесь. Виталий долго не появлялся, потом пришел мрачный, какой-то подавленный, с исцарапанным лицом. Пряча от меня глаза, он наложил себе огромную порцию каши с тушенкой (это после ужина-то!) и уполз в палатку.

Костер почти прогорел, но странно — как-то светлее, прозрачнее стало в долине: отчетливо проступили из темноты контуры скалы-всадника, вдали обозначился лес, сквозь него слабым светом мерцала вода. Василий Харитонович сидел, подложив под себя ноги и держа обеими руками кружку с чаем.

— Луна, — сказал он, повернув кверху лицо.

Только тут я заметила, что над восточным хребтом сиял краешек восходящей луны.

— Газар-хёделхё, — произнес старик и, как бы соглашаясь с кем-то, покивал головой. — Наран-батор дрожит, луну видит.

— Что он сказал? — насторожился Клаускис.

Старик повернулся лицом к скале и, сняв шапку, показал ею:

— Наран-батор на быстром бегунце дрожит, от земли оторваться хочет.

— Что это значит? — спросил Янис.

— Старики так говорят. Я внук моего деда, дед внук своего деда, тот дед внук третьего деда — тот дед передавал от своего деда. Вот какие старики говорят. — Василий Харитонович, улыбаясь, смотрел на огонь. Его прищуренные глаза блестели.

— Вы знаете сказку про эту скалу? — спросила я.

Старик пожал плечами и, нахлобучив шапку, отпил чаю.

— По-вашему — сказка, по-нашему — давным-давняя жизнь, — сказал он.

— А вы слышали звук? — спросил Янис.

Старик кивнул и после молчания сказал:

— Это играл хур дочери западного тэнгэрина, доброго небесного духа. У нее странное имя, люди называли ее просто Тэнгэрин Басаган, дочь тэнгэрина.

— Я не понимаю, о чем он говорит, — с болезненной гримасой сказал Янис. — Что такое «хур»?

— Что такое «скрипка»? — сказал старик. — Хур — это наша скрипка. Тэнгэрин Басаган имела хур из серебра боржи, из чеканного серебра, белого, как снег сардыка, чистого, как дыхание Тэнгэрин Басаган.

Янис нетерпеливо задвигался, я жестом предупредила его, чтобы потерпел с вопросами, иначе старик выйдет из настроения и потом не дождешься, когда ему снова захочется говорить.

Старик долго сидел молча, отхлебывая остывший чай.

Казалось, что он так и не заговорит, но он вдруг вскинул голову, улыбаясь посмотрел на небо, усыпанное яркими звездами, и начал задумчиво, тихо, неторопливо.