Илья Варшавский
Сумма достижений
(Новелла)

Труп уже два часа как увезли на вскрытие, а мы со следователем сидели в моей квартире и все еще не могли понять друг друга.

Голова у меня разламывалась от боли. К тому же еще мерещилось лицо с вытаращенными глазами, крысиная косичка, подобранная под осколок роговой гребенки, и лужа крови на полу.

Я подошел к шкафу и взял бутылку коньяка.

— Не возражаете?

— Возражаю! — сказал следователь.

— Тогда отвернитесь.

Он не отвернулся, а с какой-то недоброй усмешкой глядел, как я два раза приложился к бутылке. Потом сказал:

— Хватит! Поставьте бутылку на место! Вы и трезвый городите всякую чушь, а у меня нет желания откладывать допрос, пока вы проспитесь.

— Я говорю правду.

— Не валяйте дурака, Юровский. Мы с вами не дети и прекрасно понимаем; где граница между вымыслом и действительностью.

— Вот об этой границе я вам все время и говорю. И если вы мне не верите, то, значит, просто не представляете себе, что там может происходить.

После коньяка стало еще хуже. Я сел в кресло у окна и поглядел на улицу. Все шло, как обычно. Это был знакомый мир, с автомобилями, трамваями, световыми рекламами. Дико было подумать, что несколько часов назад…

— Ну что, так и будем играть в молчанку? — спросил следователь.

— Я не могу сейчас. Дайте мне отдохнуть.

— Отдыхайте.

Я задремал и проснулся от телефонного звонка. Следователь снял трубку:

— Да? Это я. Вот, значит, как?! Хорошо.

Я слышал, как он что-то пробормотал, кладя трубку, но что именно — не разобрал.

Еще несколько минут я сидел в блаженном состоянии полного расслабления, где-то между сном и явью.

Затем он меня окликнул:

— Вы спите, Юровский?

— Нет, не сплю, — ответил я не открывая глаз.

— Давайте, рассказывайте все по порядку.

Это было как раз то, чего я не мог сделать. Разве можно передать словами все чувства, которые я тогда испытывал? Можно последовательно описать поступки, но это только усилит его подозрения.

— По порядку все записано там, на магнитной ленте, — сказал я.

— В этом вашем аппарате?

— Да.

Он подошел к аппарату и постучал ногтем по дефлектору.

— Это экран, что ли?

— Тут нет экрана, он работает по другому принципу.

— Включите!

Что ж, пожалуй, это было разумно. Пусть убедится сам.

— Садитесь в кресло, — сказал я. — Голову откиньте сюда и старайтесь не двигаться. Руками сожмите подлокотники.

Я подключил кресло к коммутатору, и он вскрикнул.

— Держитесь крепче за подлокотники, тогда не будет бить током, — посоветовал я. — Откуда начнем?.

— Мне нужна вся картина убийства.

Я отмотал часть пленки. Картина убийства. Мне тоже хотелось заново это пережить. Говорят, что преступника всегда тянет на место преступления. Я ведь туда возвращался…

Я пододвинул второе кресло и подключил его параллельно.

— Можно начинать?

— Начинайте! — сказал он.

…Я шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась мне моя шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятье вырвалось из души моей.

Заглянув случайно одним глазом в лавочку, я увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…

Прежде, когда случалось мне представлять все это в воображении, я иногда думал, что очень буду бояться. Но я не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Занимали меня в это мгновение даже какие-то посторонние мысли, только все ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, я даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу я перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь…

«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у меня в голове, но только мелькнуло, как молния; я сам поскорее погасил эту мысль…

…Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, я стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты, никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Я постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».

Но вот и четвертый этаж, вот и дверь…

…Я задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме моем мысль: «Не уйти ли?» Но я не дал себе ответа и стал прислушиваться… Мертвая тишина… Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. «Не бледен ли я… очень? — думалось мне, — не в особенном ли я волнении? Она недоверчива… Не подождать ли еще… пока сердце перестанет?..»

И тут меня ударило, будто обухом по голове. Это следователь выдернул вилку из розетки. Так делать нельзя, нужно выводить регулировку плавно.

Он расстегнул воротничок и вытер ладонью потный лоб. Вид у него был совсем скверный. Я подал ему коньяк, на этот раз он не возражал.

Впрочем, он оправился быстрее, чем можно было предполагать.

— Ясно, Юровский, — сказал он, пересаживаясь за стол. — Вы вообразили себя Родионом Раскольниковым и убили топором свою домработницу, так?

— Нет, — ответил я, — это она вообразила себя старухой.

Он невесело усмехнулся.

— Опять сказка про белого бычка? До каких же пор это будет продолжаться?

— До тех пор, пока вы не поймете. Вот вы говорили о границе между вымыслом и действительностью. Когда-то искусство и жизнь находились далеко по обе стороны этой границы. Картины отгораживали рамами от стен, рампа отделяла зрительный зал от сцены, немые фигурки в кино походили больше на марионеток, чем на живых людей. Потом все стало меняться. На наших экранах, кроме звука и цвета, появились объемные изображения, запах и, наконец, этот самый «эффект участия». Вся сумма технических достижений сделала мнимое вещественным, иллюзия переплелась с жизнью. А разве все наши чувства не иллюзорны? Вы сейчас положили руку на стол. Вы ощущаете его сплошность и температуру, не задумываясь над тем, что под вашей ладонью комплекс элементарных частиц с огромными расстояниями между ними, а то, что вы принимаете за тепло…

Он не дал мне договорить и так заорал, что я даже вздрогнул:

— Довольно! Я уже сыт вашими рассуждениями по горло! Есть заключение экспертизы. Она скончалась от удара по голове. Это уже не иллюзии. Скажите лучше, куда вы спрятали топор?!

— Я же вам уже объяснял. Программа была составлена на двоих. Мне хотелось проверить реакцию постороннего человека. Она согласилась быть старухой. К несчастью, она оказалась слишком реактивной. Разве вы не знаете, что, если человеку в состоянии гипноза внушить, что его жгут раскаленным железом, у него на теле появляются настоящие ожоги. Я готов нести ответственность за то, что произошло, но это несчастный случай, неизбежный во всяком новом деле.

— Куда вы спрятали топор?

Увы, у него полностью отсутствовало всякое воображение. Он только и мог, что постоянно бубнить про топор. Такой следователь мне был не нужен. Я стер эту интермедию и опять ввел в программу Порфирия Петровича. Его манера вести следствие больше щекотала нервы.

Приходилось торопиться, потому что скоро начинались соревнования по фигурному катанию и мне хотелось почувствовать себя Габи Зейферт, а до этого еще — Бонапартом после взятия Москвы.

Однако мои планы расстроились. Пришел дежурный врач и сказал, чтобы я прекратил эту игру и поставил стулья на место, так как пора уже спать.