Книга: Янтарная комната
Назад: Эмма Выгодская КАПИТАН КОРТЕС
Дальше: Глава вторая СЛУГА ДВУХ ГОСПОД

Глава первая
ЛОПЕ БЕНИТО САНЧЕС

Человек бежал ночью с острова в море, в неспокойную погоду, на индейской лодке. Никто не видел, когда и как он пробрался из крепости на пустынный берег, как успел сговориться с гребцом-индейцем. Они отплыли перед самым рассветом, в час, когда спали даже крепостные собаки. Только поздно утром спохватились часовые, но не нашли уже ни следа на берегу, ни темной точки на горизонте. Беглеца звали Лопе Бенито Санчес.
Утром волнение на море усилилось. Большая лодка из цельного ствола шла, неуклюже покачиваясь на волнах. Гребец-индеец греб стоя; Лопе Санчес сидел на днище лодки. Индеец поднимал то один, то другой конец единственного весла, лодка шла тихо, тупым носом зарываясь в волну. Волна крепла, лодку раскачивало все сильнее. Лопе посидел недолго, потом привстал и взял весло из рук индейца.
Путь был недалекий, но трудный: с острова Черепахи к форту Мира, на Эспаньолу, семь — восемь морских миль под ветром, в открытом море. Только индейцы отваживались иногда пускаться на лодках в такой путь. Решился и Лопе Санчес.
Двое людей гребли весь день, до темноты. Упрямая волна поднималась все выше, все сердитее; у Лопе ныли плечи, горели ладони, он то греб, то отдавал весло индейцу, а сам валился на днище лодки. Берег был недалек, но их относило все время восточным ветром, и лодка, казалось, не движется вперед. Ночь Лопе Санчес помнил плохо, волны рвали весло из рук, лодка тяжко скрипела. Раза два тихо вскрикнул индеец: казалось, весло вот-вот выпадет из рук. Лопе сжимал зубы и не отдавал весла волнам.
Утром снова греб индеец. Солнце поднялось, зеленым ядовитым блеском полнилось море от края до края, солнце беспощадно жгло голову и плечи. Индеец греб и греб, пока не свалился на доску, приколоченную с борта на борт. Лопе накрыл индейцу голову и спину обрывком парусины, черным от смолы, и снова взял весло в руки.
Так они плыли много часов по бурному морю. Валы вставали все сильнее, все круче; море темнело, потом светлело, качка усиливалась, потом опять слабела, а они все плыли вперед и вперед. Лопе не помнил уже, через сколько долгих часов пути, наконец, приблизился берег.
Очертания острова Черепахи скрылись позади. Перед ними высоко поднялись вершины дальних гор Эспаньолы, блестящие и белые на солнце. Потом показались полосы рифов и пена бурунов.
— Берег! — сказал Лопе.
Индеец привстал, отвел весло, посмотрел вперед, и тут, впервые, Лопе увидел испуг на его неподвижном лице.
В этом месте берег Эспаньолы мысом выдавался в море. Редкие пальмы росли на мысу у самой воды. В центре пальмы расходились неровным полукругом, и там Лопе увидел что-то вроде прохода, по обеим сторонам которого расположились острые камни, а между ними кипели буруны.
Это был мыс Пальмовая Карусель, самое опасное место по всему скалистому северо-западному берегу острова Эспаньолы. К воротам Пальмовой Карусели прибило океанским ветром первые суда испанцев, подошедшие к Эспаньоле со стороны острова Черепахи, и из пяти каравелл две погибли. Еще несколько судов, разбилось у Пальмовой Карусели, пока испанцы не научились поворачивать на юг еще в открытом море и огибать опасный мыс задолго до того, как можно было разглядеть с мачты белую пену бурунов.
Но Лопе этого не знал; не знал, должно быть, и гребец-индеец; и теперь ветер гнал их прямо на рифы. Лопе уже хорошо различал берег, полосы рифов, стволы пальм, гнущиеся под напором ветра. Он попытался резко повернуть, но едва не опрокинул тяжелую лодку. Индеец молча оттолкнул Лопе, взял весло у него из рук и с силой погреб обратно от берега. Жилы надулись у индейца на неподвижном лице, на шее, пересеченной черными и красными полосами племенного рисунка. Индеец греб назад, но ветер гнал их вперед, и лодка точно завертелась на месте. Нет, она все же медленно приближалась к берегу. Ветер гнал волны, уже слышно было, как ревет прибой у ближних рифов. Их гнало прямо на берег, на камни.
— Правее!.. Санта Мария, греби правее! — закричал Лопе.
Но индеец тряс головой. Никакая сила не могла бы уже удержать лодку вдали от берега; она поворачивалась сама и, кренясь, шла на буруны.
Индеец крикнул что-то, показывая на воду. Потом кинул весло на дно лодки.
— Да! — сказал Лопе. Он понял индейца. — Прыгай!
Индеец прыгнул в воду, ушел в волны с головой, потом выплыл и, загребая к берегу, повернул голову, точно приглашая и Лопе. Так было вернее: лодку разобьет о камни, а вплавь можно добраться живым. Но Лопе смотрел на волны колеблясь. Он не боялся воды. Но как плыть в одежде? Индейцу хорошо, ему нечего терять, кроме своих красных и черных полос на коже. А как быть ему, Лопе? Два арбалета, меч, пояс, панталоны, плащ… Неужели все отдать морю? А шпага, стальная подруга? Нет, он останется в лодке. Лопе туже затянул кожаный пояс и взялся за весло.
Еще минут десять — пятнадцать он боролся в виду берега, отгребая назад и поворачивая лодку наперерез волне. Так он держался на одном месте, потом ослаб и сам не помнил, как у него выскользнуло весло из рук, как лодку вдруг неотвратимо понесло на берег. Начинался прилив.
Лодку несло среди пены и рева, потом с ужасным треском ударило о камень, а Лопе выкинуло за борт. Он успел ухватиться за скользкий камень и ждал волны. Волна набегала сзади, огромная, как дом, и Лопе видел, как она идет на него.
— Санта Мария! — сказал Лопе. — Санта Мария-, пречистая дева!..
Никогда еще до того Лопе не знал, как силен удар океанской волны. Он оглох, ослеп, задохнулся. Руками он вцепился в скользкий камень, приник к нему, прилип всем телом — и удержался. Труднее всего было, когда волна откатывалась назад: она тянула его за собой в море. За первой бежала вторая, за второй — третья. Кровь сочилась у Лопе из пальцев, рассаженных о камень. Кое-как, обдирая руки, Лопе перебрался на другой, соседний, камень, побольше первого. Так, от камня к камню, пережидая волны, терпя удары, Лопе подобрался ближе к берегу и скоро нащупал под собою дне. Еще и здесь его раза два опрокинуло навзничь волной и потащило назад, в море. Но тут уже всякий раз он быстро вставал на ноги, плыл, полз и вышел на берег.
Индеец давно ждал его на берегу. Он сидел на камне и растирал мокрое, озябшее тело какими-то жесткими листьями. Солнце выглянуло из-за скал и согрело их обоих. Лопе стоял мрачный и смотрел на море. Арбалеты погибли! Оба, вместе с лодкой. Два добрых толедских арбалета! Он с таким трудом добыл их у часового. И меч — сколько раз в бою он выручал его! Теперь все — на дне моря. Лопе ощупал пояс. Шпага цела! Чудо, — не сломалась о камни, даже не погнулась. Морская соль осела на старом камзоле, на коротких солдатских панталонах. Лопе разостлал мокрый плащ и сел погреться на солнце. Нельзя явиться в Сант-Яго голым и нищим. Кому нужен такой солдат для армады — безоружный, в рваном плаще, голь… Лопе осмотрел плащ. Еще послужит добротное сукно из Альмарии. Весь материковый поход проделал он в нем, от Дариана до Южного моря. Плащ хорош, а вот камзол очень стар, отслужил службу. Четыре индейских стрелы проткнули его в разных местах, изорваны полы, потерт воротник.
Лопе вздохнул: отслужил службу камзол, надо добывать новый.
Лодку швыряло в море о камни. Индеец все ждал, он еще надеялся отнять ее у моря. Они дождались конца прилива, и индеец выловил лодку почти у самого берега, легко прыгая с камня на камень. Лодка была прочная, из цельного ствола, волны не разбили ее. Но весло пропало!
Ветер затих, море лежало перед ними гладкое, распаренное, как теплое молоко в чашке. Лопе с индейцем пошли берегом, волоча лодку за собой, миновали опасное место, обогнули мыс и снова сели в лодку. Индеец отодрал перекидную доску и греб ею, как веслом. Так они поплыли вдоль берега.
Море с подветренной стороны острова было совсем тихим, точно вовсе не буйствовало двое последних суток. Долго плыли они, держась берега. Лопе вглядывался в пустынный берег, в заросли поодаль. Когда вдали, высоко над лесом показался большой белый крест, сколоченный из досок, индеец молча причалил к берегу. Лопе выпрыгнул на мокрую гальку.
— Спасибо, друг! — сказал Лопе. — Я заплачу тебе. — Он порылся в поясном кармане, достал маленький ножик без ножен, с бронзовой ручкой, подкинул на руке, вздохнул и протянул индейцу. — Бери!
Индеец взял, покорно улыбнулся, взмахнул своей доской и отчалил. Индеец привык не обижаться, если белые люди дают мало, и молчать, если ничего не дают. Он поплыл той же дорогой домой, второй раз рискуя жизнью, от берега Эспаньолы обратно к острову Черепахи.
— Прощай, индио!
Индеец уплыл. Лопе заторопился к лесу, — солнце стояло уже низко.
Лопе шел быстро; он узнавал знакомые места. Вот лес повырублен, вот следы костров, обгорелые сучья; вот кучки пепла на месте сожженной деревни. А вот и ров, и башня из бревен, и высокий частокол старого форта. Здесь, в служебных тростниковых домах, жили солдаты гарнизона, здесь был у Лопе старый друг — Гонсало Перес, товарищ по-материковому походу.
Две огромные черные овчарки с лаем бросились на Лопе, но, обнюхав, отошли. Испанцев здешние собаки не трогали. Лопе разыскал дом и окликнул Гонсало в низкое незастекленное окно, похожее на прорез в стене. Гонсало все понял, ни о чем не спросил и впустил Лопе в хижину.
В открытой ветрам, неудобной бухте, у самого берега, на глубоком месте стояла ветхая черная каравелла.
— Вовремя пришел! — сказал Гонсало. — Завтра утром уходит в море.
Ночью Лопе пробрался на каравеллу и лег на носу. Гонсало накрыл его старым, брошенным парусом.
— Ничего, Лопе, бодрись! — тихонько сказал Гонсало. — Долговая тюрьма — не позор солдату. Попадешь в армаду — добудешь денег и славу, и новый камзол.
— Пускай дьявол уносит мою душу в ад, — сказал Лопе, — если я не попаду в армаду.
— Помоги тебе бог и святой Яго! — Гонсало дал товарищу круг жесткого индейского хлеба и ушел.
Утром судно отплыло. С рассвета шел дождь; парусина над Лопе обмякла; он боялся, что под ней обозначится его тело, и лежал тихо, не шевелясь, боялся дышать. Один раз кто-то наступил ему на руку, но Лопе стерпел и боль. Весь день и всю ночь шел дождь, теплый, сильный, какой редко бывает в этих местах в ноябре. Все попрятались в закрытом кормовом помещении, на носу никого не было, и Лопе никто не обнаружил. Ночью дождь лил еще сильнее; струи воды затекали под парусину. Лопе пил воду с палубы, кусал жесткий хлеб и плакал от злости. Кони стучали копытами в трюме, фыркали громко, жевали траву; Лопе знал — это везут коней в Сант-Яго, на остров Фернандину. Губернатор острова, Диего Веласкес, снаряжает большую армаду в ближние и дальние земли, для этого похода везут коней, и люди едут туда же, пытать счастья на новых островах.
До Лопе доносились обрывки разговоров. Он лежал тихо и старался не шевелиться. Только бы добраться до Сант-Яго! Диего Веласкес снаряжает людей в поход? Неужели он не примет его, Лопе Санчеса, старого солдата, участника двух походов, одного из первых завоевателей материковых земель? Только бы попасть в армаду, а там ему простят и сорок песо долгу, и кости, и драку. Оружие дадут, денег дадут, — только иди, Лопе, воюй, добывай золото и себе, и капитанам!
Лопе не видел, как вдали показался неровный берег фернандины, как старая каравелла, борясь с волнами, скрипя всем своим ветхим, давно не осмоленным корпусом, вошла в узкую бухту Сант-Яго. По крикам и беготне на палубе он догадался, что берег близко. Когда сводили коней на лодки и вокруг поднялась суета, Лопе, улучив минуту, выглянул из своего укрытия и замер.
Вся площадь и порт Сант-Яго были оцеплены стражей. Вооруженный альгвасил стоял у самого причала и смотрел, кто сходит с каравеллы, а еще двое альгвасилов, конные, скакали наискось через площадь, держа собак на длинных ремнях.
— Ищут кого-то! — Лопе забился под парус. Когда свели коней, он сполз в трюм и спрятался в грязной соломе. Каравеллу отвели от причала и поставили на ночь в стороне, недалеко от берега. Ночью Лопе вылез из соломы, снял плащ, намотал его на голову, взял шпагу в зубы и тихонько прыгнул с борта каравеллы в черную ночную воду.
Берег был плоский, пустынный, усыпанный серой галькой. Кое-где, повыше, — крупные камни, кусты. Лопе плыл со шпагой в зубах, навертев плащ на голову, как чалму, обросший бородой, похожий на турка в морском бою. Вода была по-ночному холодна, Лопе ругался и высматривал места, где бы вылезть на берег. В одном месте редкие кусты росли у самой воды. Лопе подплыл и вдруг увидел, что из-под одного куста торчит чья-то наклоненная голова и босые ноги. Какой-то человек сидел в кустах и внимательно смотрел на Лопе.
Холодная дрожь пробрала Лопе. Кто-то следил за ним из кустов. Но деваться уже было некуда. Лопе выпрыгнул на берег, и тут ему сразу стало еще холоднее, в мокрой одежде, на ночном ветру.
— Силы небесные! — сказал Лопе и запрыгал на месте, пытаясь согреться. — Второй раз за последние трое суток купаюсь в море в одежде и полном вооружении!.. Силы небесные и земные!
Лопе стянул камзол, чтобы выжать из него воду, и уже с вызовом повернулся к кусту. Тут он увидел, что человек, который следил за ним, молод, плохо одет и что он, не прячась, смотрит на него и смеется.
Лопе потер кривой нос, давно когда-то перебитый камнем из индейской пращи, подтянул панталоны, выпятил грудь. Вода струйкой еще стекала с него.
— Чему ты смеешься? — заорал Лопе, вдруг взбесившись. — Или ты хочешь сказать, что в этом наряде я похож на турка? Или на нечистого мавра? — Лопе выхватил шпагу, дрожа от холода и от злости. — Подойди-ка сюда, скажи мне это прямо! Да!..
Лопе подскочил к кусту и только тут разглядел, что человек одет в рваный подрясник и опоясан веревкой.
— Монах! — изумился Лопе и отступил. — Нет, с монахом я не стану драться.
Монашек встал. Он был еще очень молод, лет девятнадцати, не больше. Короткий подрясник задирался у него выше голых колен.
«Послушник!..» — уже с сочувствием подумал Лопе.
Монашек твердо шагнул к Лопе. Он принял вызов всерьез.
— Шпаги у меня нет! — сказал монашек, как-то необычно, с легкой хрипотой и картавостью выговаривая слова. — Шпаги у меня нет, но если хочешь, — на кинжалах!
Он распахнул рваный коричневый подрясник, и под одеждой послушника Лопе увидел второй пояс — широкий, расшитый сложным восточным узором. Пояс был надет прямо на голое тело, и из-за пояса торчала рукоятка кинжала, серебряная с чернью, арабской росписи.
— Если хочешь, — на кинжалах! — повторил монашек и выхватил кинжал из-за пояса.
— Послушник — и с кинжалом! — ахнул Лопе. Он не успел больше ничего ни сказать, ни подумать — лошадиный топот донесся из-за дальних кустов, — разъезд конных альгвасилов скакал по берегу, почти у самой воды. Оба, и Лопе и послушник, вместе шарахнулись в кусты и сели рядом на земле, тесно друг к другу, как заговорщики.
«Эге, да ты, монашек божий, кажется, боишься того же, что и я!» — подумал Лопе.
Монах молчал. Он напряженно вслушивался.
Один разъезд альгвасилов скрылся, второй, чуть поотстав, скакал выше по берегу. Передний всадник конных вел на длинном поводу двух огромных псов.
— С собаками ловят! — прошептал Лопе. — Кого же эхо они ищут в Сант-Яго? Здесь, в Новом свете, с собаками охотятся только на индейцев, подобно тому, как в Старой Испании — только на разбойников и переодетых мавров.
Почти совсем стемнело, но и в полутьме Лопе, обернувшись к послушнику, увидел, что тот вдруг побледнел от этих его слов.
— Молчите, тише! Тише! — сказал послушник, все с тем же странным акцентом, что-то напомнившим Лопе.
Лопе вгляделся в лицо юноши, в горячие темные глаза, обведенные кругами, в смугло-желтые, точно чем-то опаленные щеки, в резкий изгиб ноздрей.
— Послушай, земляк, твое преподобие, или как там тебя называть, — мне кажется, это ты похож на мавра, а не я! — сказал Лопе.
Монашек сразу отшатнулся, вскочил и такими яростными глазами поглядел на Лопе, так злобно ощерился на него мелкими белыми зубами, что Лопе сейчас же замолчал.
— Ну, ну, сиди, сиди спокойно! — Лопе тронул послушника за локоть. Смуглый сердитый монашек начинал ему нравиться. Они посидели еще несколько минут. Конский топот затих вдали; больше ничего не было слышно, никто не показывался. Было уже совсем темно. У Лопе дробно стучали зубы от холода.
— Спать хочу, есть хочу, обогреться хочу, помилуй меня святая дева! — вздохнул Лопе. — Ты знаешь здешние места, паренек? Сведи меня куда-нибудь, где дадут поесть. Я заплачу, слово христианина!
Лопе неуверенно брякнул двумя последними бланками в кармане.
— Честное слово, за еду заплачу!
Послушник согласно кивнул, огляделся осторожно и выполз из-под куста. Он повел Лопе за собою сначала каменистым берегом, потом кустами, ямами, болотистым леском, подальше от земляного вала, на котором перекликалась стража, мимо жалких тростниковых хижин еще сохранившегося в окрестностях Сант-Яго индейского поселка. На пороге одной из хижин стоял старый индеец. На его голой груди была выжжена буква «М».
— Здесь! — сказал послушник.
— Ну что же, здесь так здесь. Ты тоже будешь есть, земляк? Лопе обернулся к послушнику, но уже не нашел его. Монашек исчез, точно провалился сквозь заросли.
«Ладно, бог с тобой!» — подумал Лопе. Индеец кланялся, молча приглашая его под навес открытой половины дома. Лопе прошел под навес, огляделся.
— Есть давай! — коротко сказал он индейцу.
Индеец еще раз поклонился и убежал за загородку, в темную половину хижины. Лопе услышал там какое-то движение, приглушенную суету.
— Я тебе заплачу! — крикнул Лопе. — Честное слово, заплачу!
Присмотревшись, он выбрал обрубок дерева и сел у навесной плетеной двери.
Индеец скоро вернулся. Он внес на деревянной плошке еду и молча поставил плошку на колени Лопе.
Это была жирная поросячья голова, сваренная с бананами и еще какими-то, не знакомыми Лопе, мелкими красными плодами.
— Вино есть? — спросил Лопе.
— Вина нет, — нечисто выговаривая, сказал Индеец. — Водка индья есть.
— Вашей поганой индейской я пить не стану! — мрачно сказал Лопе. — Давай вина!
Индеец виновато развел руками. Потом принес глиняный жбан и подал его Лопе. Лопе отпил из жбана и еще сильнее помрачнел.
— Водка! Ну, дьявол с ней, пускай водка! — сказал Лопе.
Он пил и хмелел, и злился все сильнее. Синий, перебитый камнем в бою нос темнел и наливался кровью. «И на Фернандине нет тебе удачи, Лопе Санчес!.. — думал он. — Восемь лет в Новом свете — и ни денег, ни земли, ни дареных индейцев! Два похода в индейских землях да итальянский поход, четырнадцать больших сражений и до полусотни малых! Что ты заслужил за все это? Долговую тюрьму. Теперь поймают тебя альгвасилы, как мышонка, посадят насильно на судно, лишат шпаги, доброго имени, повезут обратно в Старую Испанию и старую нищету».
А как отплывали сюда, восемь лет назад, — сколько обещано было солдатам? Там, в Новом свете, говорили, золото грудами лежит прямо по берегам рек и ручьев, — наклонись и бери! Корзинами индейцы загребают золото из воды, — есть такие места, где русло речное сплошь выстлано золотым песком. Еще говорили: землю здесь, в Новом свете, раздают всем, кто пожелает, и грамоту дареную и индейцев для обработки; выбирай себе надел, какой хочешь, сиди, богатей на индейской земле!.. Вот и разбогател… Сначала по морю мотало их три месяца бурей, едва каравеллу не разнесло в щепы, не знали, как добрались живыми до твердой земли. Потом — Дариен, на материковых землях. Сидели в крепости, как мыши в ловушке, кругом лес, змеи, индейцы, отравленные стрелы. Индейцы там свирепые, не похожие на здешних, островных: двойной длинной пикой с кремневым наконечником за двадцать шагов бьют прямо в глаз!.. Хлебнули горя в Дариене, что сказать… Жрать нечего было, — траву, лягушек ели, павших коней; ходить разучились от голода, от жары, от жажды, по земле ползали, как скоты. А капитаны?.. Именитые дворяне, в бархате и перьях, бродили по лесу и искали коренья. А походы, стычки, боевые труды?.. Хуан де ла Коса, умерший от ран? А несчастный Никуэса, попавший в плен… В Севилье думают: в Новом свете золото ложками гребут прямо со дна рек. Пускай попробуют!..
Разъяряясь все сильнее, Лопе привстал и сдвинул плошку с колен. Вареные бананы рассыпались по полу.
Пускай попробуют, как он: грудью пройти через страну с капитаном Бальбоа, через все материковые земли, до Южного моря. Леса валили на дороге и лес на себе несли — строить бригантины в новом порту; так приказал капитан. Четыре тысячи мирных индейцев, не вынеся, умерло в походе да больше полутораста христиан. Гиены стаями шли за ними следом… А встречи с немирными индейцами? Две копьевых раны, шесть ножевых да нос, перебитый камнем из пращи. А стрелы? Сколько стрел его проткнуло — не сосчитать! Лопе провел пальцем по шее, по плечу, потер кисть. До сих пор плохо сгибается в кисти левая рука. И после всего этого — пропадать за жалких сорок песо долгу в долговой тюрьме или прятаться от стражи здесь, у индейца, в грязной хижине?.. Святая Мария, допустишь ли?
Лопе стукнул жбаном о пол, и водка пролилась на земляной пол. Он встал, шатаясь.
Нет, пойти, пойти сейчас же, пока еще не поздно, пока на площади стоят столы, пока горят свечи, пока не отслужили в церкви вечернюю службу — пойти, пробиться, сказать: «Я, Лопе Бенито Санчес, из Новой Кастилии, солдат капитана Бальбоа, дрался в Дариене, в Номбре, де Диос, на Белене, первый завоеватель материковой земли!.. Задолжал сорок песо в кости, — берите меня в поход!.. Пускай алькальд простит мне долг. К самому губернатору Веласкесу пойду, — скажу: берите меня, сеньоры, в армаду».
Лопе швырнул жбан на землю и пошел к двери. Тут собачий лай послышался невдалеке от хижины, и снова топот копыт. Точно в ответ на это, отчаянно завозился за перегородкой индеец и испуганно выскочил к Лопе. Лопе обернулся.
— Ты что, индейская голова, боишься, что я тебе не заплачу? — сказал Лопе. — Вот, бери!
Он кинул индейцу монету. Но старик даже не подобрал ее. Индеец молча прислушивался к собачьему лаю, чем-то ужасно напуганный.
— Что с тобою, индио? — спросил Лопе.
Индеец весь затрясся и буква «М» запрыгала у него на морщинистой коже. Буква «М» означала «Мир»; индеец был мирный; таких собаки не трогали; и все же индеец дрожал и с ужасом прислушивался к топоту копыт и лаю собак.
— Они уже близко! — сказал индеец.
Легкий, едва различимый стон донесся из-за перегородки. Кто-то шевелился в темноте, за тонкой стенкой, в Закрытой половине хижины.
— Кто там у тебя? — спросил Лопе.
Индеец не успел ответить. Громкий лай раздался у самого порога; циновки у входа откинулись, и темно-рыжий пес огромной тенью метнулся по хижине. В одну секунду пес проскочил под навесную дверь за перегородку, в темный угол, и тут сразу лай затих, слышно было только злобное рычание и чей-то тихий стон.
— Леонсе, Леонсе! Он здесь! Нашел! Молодец, Леонсе! — Несколько человек сразу вбежали в хижину.
— Света, сеньоры, света!.. Здесь темно!
— Вон, вон там, за перегородкой. Глядите, глядите!..
Кто-то зажег светильню. В углу, под соломой, под наваленным тряпьем, за перегородкой метался молодой индеец, опрокинутый на землю. Пес крепко держал его, навалившись лапами, и свирепо рычал amp;apos;
— Это он, он, Мельчорехо!..
— Молодец, Леонсе! От этого пса никто не уйдет!
Вбежали еще люди; в хижине сразу стало тесно и шумно. Лопе оттеснили к стене.
— Отдай, Леонсе! — Худой носатый сеньор в плаще, отороченном беличьим мехом, подскочил к собаке. — Отдай мне, Леонсико!
Пес зарычал еще более грозно и оскалился.
— Не отдаст!..
— Хозяину отдаст, хозяину!..
— Самому сеньору Кортесу!..
Конский топот затих у порога; и, тяжело спрыгнув на землю, через порог переступил еще один человек.
— Отпусти его, Леонсе! — негромко сказал вошедший.
Пес слегка взвизгнул, точно жалея выпустить добычу, но сейчас же покорно снял лапы с груди индейца, отскочил и стал неподвижно, глядя в глаза хозяину.
— Молодец, Леонсико! — так же тихо сказал вошедший сеньор.
Он был невысок ростом, чуть выше среднего, в плечах широк, в талии тонок, как сеньорита, лицом бледен, темен, горяч в движениях и холоден взглядом. Коричневый гладкий плащ был на нем без всяких украшений. Из-под плаща виднелся боевой панцирь кордовской кожи.
— Молодец, Леонсико! — еще раз повторил сеньор и улыбнулся.
Пес снова взвизгнул, потом бросился и благодарно лизнул хозяина в плечо.
— Леонсико! — Лопе смотрел на собаку, теряя голову. Леонсико?.. Да это тот же самый пес!.. Такой же огромный, темно-рыжий, та же черная морда и обвисшие уши, блестящие с подпалинами глаза!.. Леонсико, пес капитана Бальбоа! Как же он попал сюда с материковых земель?..
Лопе точно забыл, что почти семь лет прошло с той поры, как они шли с капитаном Бальбоа и его знаменитым псом через леса Панамы, к Южному морю, что тот Леонсико уже был бы стар, если бы выжил, что пес не выжил, а давно убит индейцами, что самого капитана уже нет в живых, его давно осудили и казнили свои же друзья и соратники по походу.
— Леонсико! — еще раз громко сказал Лопе.
Никто не слушал его. Индейца вытащили из тряпья, поставили на ноги. Он был молод, бледен от страха, на amp;apos; голой разрисованной груди у него висела шкурка кролика, и эта шкура, изодранная псом, вздрагивала на груди индейца от частого судорожного дыхания.
— Вот видишь, мы тебя нашли, Мельчорехо, — холодно сказал сеньор в панцире. — Теперь у меня будет переводчик в походе, язык в чужих землях.
— Я не хочу быть языком! — завыл Мельчорехо. — Лучше пусть мне отрежут язык, как моему отцу и брату!.. Я не хочу быть языком у белых.
Индеец упал и забился на земляном полу.
— Дайте ему водки, пускай успокоится, — так же холодно сказал сеньор в панцире.
Шляпа с завернутыми краями не прикрывала его лица, темных глаз под ровными бровями, большого, резко очерченного носа, худых подтянутых щек. Непонятен был взгляд человека: быстрый, стремительный и вместе с тем холодный.
— Отпустите меня, сеньор Кортес! — Мельчорехо подполз к самым ногам человека в панцире. Кровь лилась у индейца из прокушенной псом ноздри. Он пытался схватиться за рукав сеньора, но Кортес выдернул руку.
— Отведите его на капитанское судно.
Индейца увели. Только тут Кортес заметил Лопе Санчеса. Лопе стоял, все так же окаменев, у стены и не видел ничего, кроме темно-рыжей собаки с черной мордой.
— Леонсико! — в третий раз, громко сказал Лопе. — Пес капитана Бальбоа!..
Кортес живо обернулся к нему.
— А ты знавал сеньора? — спросил Кортес.
— Я служил у него, ваша милость! — выступил Лопе вперед.
Тут все заметили солдата. Несколько сеньоров обернулось.
— На Панаме, на материковых землях, в Дариане, на реке Белен! — не дожидаясь вопроса, торопливо и радостно перечислил Лопе. — Весь поход с капитаном до Южного моря я прошел, ваша милость!.. И этот самый пес с нами был, Леонсе.
— Это не тот самый, — улыбнулся Кортес. Он провел рукой по рыжей пышной шерсти на шее собаки. — Это тоже Леонсе, но Леонсе-младший. Оба они от одного отца, знаменитого пса Барбастро с острова Сан-Иохан. Я взял моего щенком.
— А у капитана Бальбоа?..
— У капитана Бальбоа был старший брат. Леонсе-старший, тоже замечательный пес.
— О, такого пса, как тот Леонсе, не было в целом свете! — задыхаясь от волнения, сказал Лопе. — Если бы вы могли его видеть, ваша милость!.. Мирного от немирного индейца он различал по запаху, за сто шагов, в любой местности, будь то в лесу или на болоте. Даже мавра в испанской одежде он отличал от испанца за двадцать — тридцать шагов. А как охотился!.. До десяти человек приводил в крепость за одну вылазку в лес. Капитан Бальбоа даже долю этому псу назначил из доходов.
— Долю? Собаке? Долю из доходов? — Все сеньоры теперь подошли ближе, слушая Лопе. — Долю золота собаке! — Это было неслыханно.
— Да, да, за каждую удачную вылазку Леонсе получал свою долю золота и индейцев. Капитан велел вести его доходам счет и записывать в особую грамоту. О, этот пес был богаче любого из наших капитанов!..
— Слыхал, слыхал, — все так же спокойно улыбаясь, сказал Кортес. Он очень внимательно оглядел Лопе с головы до ног. — Ты служил у самого Бальбоа? Мне опытные солдаты нужны. Как тебя зовут?
— Лопе Бенито Санчес, с позволения вашей милости, — Лопе поклонился. — Лопе Санчес, или Лопе Меченый, из Новой Кастилии, ваша милость.
— Ты еще не записался ко мне в армаду, Лопе Санчес?
— Еще нет, ваша милость!.. — Лопе замолчал, задохнувшись от волнения. Он не знал, как объяснить капитану все сразу: и про долг, и про тюрьму, и про надежды, и про свою солдатскую обиду, и как он добрался сюда, прячась, точно вор. Он молчал, смешавшись.
— Ну что же? Почему? — спросил Кортес, все так же приветливо.
— Я наделал долгов, ваша милость! — выпалил Лопе, не помня себя.
— Наделал долгов? Велика важность! Я тоже наделал долгов, — Кортес повернулся к своим капитанам. Сеньоры засмеялись, засмеялся и сам Кортес, весело и беспечно. — Я немало наделал долгов, собираясь в эту армаду. Большой нам предстоит поход, много нужно мне и людей, и судов… Пришлось и моим капитанам по-раскрыть кошельки. Но мы покроем все!.. Каждый из вас, — он широким жестом обвел всех стоящих, точно включая их всех в этот жест: и носатого в отороченном плаще, и другого, без плаща, в зеленом камзоле, и низенького, курносого; с длинными перьями на шляпе, спускающимися до самых лопаток, и альгвасила у двери, и даже Лопе, — каждый из нас, с помощью господа бога и святой девы, вернется из похода богатым. Мешки будут ломиться от золота и жемчуга. Половину Испании можно будет купить на то золото, что мы привезем… Рыцари африканского похода не снискали той славы, которая покроет наши имена.
Все молчали, и Лопе затих, слушая сеньора. По властному голосу, по силе слова, по всей повадке он узнавал в нем настоящего капитана.
— Если позволит ваша милость… — несмело выступил вперед Лопе. — Сорок песо, которые я проиграл в кости…
— Забудь о них! — оборвал его Кортес. — Все долги и вины снимаются с того, кто идет с нами в поход. Рассчитываться будешь тогда, когда придешь с добычей. Завтра утром, у моего дома, по моему приказу ты получишь боевое снаряжение, пятнадцать песо жалованья и суконный камзол с моего плеча!
— Благодарю вас, ваша милость! Высокородный сеньор, благодарю… — кланялся Лопе уже в спину сеньору. Кортес, не слушая, торопливо вышел; за ним — его офицеры. Лопе стоял на месте, затихший, восхищенный. Он слышал, как сеньоры вскочили на коней, как снова громко залаял Леонсико, опережая кавалькаду.
— Скорее, друзья! Мы опоздаем к вечерней мессе! — донесся голос Кортеса.
— Каков сеньор!.. — прошептал Лопе. — Со времени Васко Нуньес Бальбоа я не слыхал таких слов, такого обращения.
Лопе повернулся к старому индейцу, притихшему в углу.
— Васко Нуньес Бальбоа был великий капитан, — сказал Лопе, точно решив доверить индейцу свою тайну. — Бальбоа был великий капитан, пока его не заковали в цепи и не казнили его собственные друзья и земляки. Только бы с этим сеньором, охрани нас, святая дева, не случилось того же!..
Назад: Эмма Выгодская КАПИТАН КОРТЕС
Дальше: Глава вторая СЛУГА ДВУХ ГОСПОД

Heatherpek
Мы все же справились с заболеванием благодаря этому препарау палбоциклиб мнн