XI
После того, как Инее и ее дуэнья ушли, Рамзай около часа был занят съемкой; затем он сел у себя в комнате и стал курить папиросу за папиросой. Надо сказать, что не только молоденькая дочь Маньяна произвела на молодого человека неизгладимое впечатление, но и само по себе положение Хуана возмущало Рамзая, как если бы на его глазах происходило истязание невинного человека.
«Итак, — сказал себе Рамзай, помня данное Инее обещание, — прежде всего — хладнокровие, осторожность и хитрость. Я должен действовать как дипломат. Вначале я постараюсь урезонить доктора, поставлю ему на вид его беззаконные действия… Нет. Я буду прежде всего требовать свидания с Хуаном, так как я его друг. А затем увидим. Завтра утром отправляюсь к доктору; до тех пор я все обдумаю».
На этом месте размышлений Рамзая пришел помощник режиссера и сказал, что завтра в одиннадцать часов утра предстоит съемка в загородной местности.
«Следовательно, утром я не смогу отправиться хлопотать о Хуане, — продолжал Рамзай, смотря на часы. — Половина десятого. Мой вечер свободен. Я пойду к Ригоцци теперь же. Решено. Главное — мудрость и хладнокровие».
Не теряя времени, Рамзай оделся, вышел на улицу и сел в трамвай, который довез его к зданию, указанному девушкой.
Как только он увидел вывеску лечебницы, им овладел гнев. «Здорового человека держат взаперти только потому, что этот человек хочет работать? Годдэм! Этому не бывать!»
«Однако не надо волноваться, — заметил себе Рамзай, — иначе дело кончится тем, что я изругаю Ригоцци и не принесу никакой пользы Хуану. Надо успокоиться. Для этого прочтем соседнюю вывеску. Что там? Проклятие! Это бюро похоронных процессий. Полезно для спокойствия. Ну, тогда другую напротив: „Магазин игрушек“. Вот это то, что нужно… Там паяцы, куколки, лошадки, пистолетики… Гм… пистолетики».
Рамзай решительно позвонил и осведомился у внимательно рассматривающей его горничной, можно ли видеть Ригоцци.
— Только в приемные часы, от одиннадцати до четырех, — сказала горничная. — Но если случай серьезный…
— Чрезвычайно серьезный.
— Подождите, я узнаю.
Пока женщина ходила к доктору, Рамзай повторял: «Хладнокровие, осторожность. Хладнокровие, осторож…»
Из глубины тихого дома донесся протяжный, заунывный вопль какого-то больного, и вся кровь кинулась в голову Рамзая. «А! Изверг! — подумал он. — Это, может быть, кричит Хуан, требуя свободы! Будем терпеливы и рассудительны».
— Доктор просит вас зайти к нему, — сообщила горничная, указывая на одну из трех дверей вестибюля. — Вот сюда.
Рамзай вошел.
Ригоцци сидел и что-то писал. Должно быть, лицо молодого человека заставило доктора насторожиться, так как он подозрительно взглянул на посетителя.
Пригласив Рамзая сесть, Ригоцци откинулся к спинке кресла и начал закуривать сигару.
— Я слушаю вас, — сказал Ригоцци.
— В вашей лечебнице находится Хуан Маньяна, — заговорил, усевшись, Рамзай. — Я — его друг, Генри Рамзай, служащий в кинематографическом предприятии. Случайно узнав о постигшем моего друга несчастье, я поспешил к вам, во-первых, узнать, насколько серьезно положение больного, а во-вторых, повидаться с ним.
Закусив губу и мрачно прищурясь, доктор всматривался в Рамзая, чтобы решить — отрицать нахождение Хуана в лечебнице или признать, что тот действительно здесь.
Пока Рамзай объяснялся, Ригоцци успел принять решение.
Ему стало ясно, что слух о сумасбродной выходке гациендера, заключившего своего сына в лечебницу, уже распространился по городу. Отрицать заточение Хуана — значило сделать этот слух еще более мрачным; могла возникнуть легенда о смерти юноши, которую доктор скрывает.
Поэтому Ригоцци сказал:
— Действительно, молодой человек, должно быть, тот самый, о котором вы говорите, находится в моем заведении. Его зовут Хуан Маньяна.
— Что же, он очень болен?
— Пока еще трудно сказать, — ответил доктор, — но, несомненно, налицо имеются признаки ненормальности. Он легко возбуждается, у него странная идея: вести простую жизнь ремесленника в кино, тогда как миллионы отца избавляют сына от всяких забот.
— По-вашему, это сумасшествие?
— Мы это выясним, — сказал доктор с пренебрежительной улыбкой. — У Хуана, кроме того, есть плохая наследственность со стороны двоюродной тетки, которая на старости лет увлеклась петушиными боями, тайно посещая ради этой страсти глухие притоны.
— Могу я говорить с Хуаном?
— Теперь уже поздно, — сказал доктор, внимательно наблюдая порозовевшее от злости лицо посетителя. — Кроме того, свидания даются у нас в определенные дни: по средам и пятницам.
— Я завтра уезжаю и хотел бы повидать больного сейчас, — заявил Рамзай, начиная тяжело дышать.
— К сожалению, я не могу дать разрешения.
— А почему ты не можешь? — закричал выведенный из терпения Рамзай, вдруг забыв все свои правила осторожности. — Ты, старый душегуб, отравитель, мошенник, не потому ли не можешь ты дать свидания, что получил деньги от отца за несчастного мальчика? Немедленно же открывай свою тюрьму, или я…
Ригоцци быстро нажал кнопку звонка и закричал, стараясь оторвать от своей шеи вцепившиеся в нее руки Рамзая, который, вскочив на стол, стукал доктора головой о стену, повторяя:
— Немедленно открывай камеру!
В это время три здоровенных служителя, прибежав на тревожный звонок Ригоцци, кинулись к Рамзаю, стащили его на пол и старались связать.
Отчаянным ударом по скуле Рамзай сбил с ног одного служителя, угостил другого стулом по голове, так что тот, оглушенный, упал, как мешок, и, волоча за собой третьего, охватившего его сзади, бросился из кабинета к выходу.
Доктор кричал:
— Свяжите его! Наденьте на него горячечную рубашку и тащите в камеру под холодный душ! Это опасный помешанный!
Рамзай был уже у выходной двери, как дорогу ему загородили еще два служителя, один другого выше. Не жалея затылка, Рамзай сильным ударом головы назад разбил в лепешку нос державшему сзади человеку. Дико замычав, тот выпустил англичанина и, шатаясь, прислонился к стене.
Тогда люди, стоявшие у двери, кинулись на Рамзая. Одного из них Рамзай ударил ногой в живот. Служитель сел, качаясь от боли.
— Открывай! — крикнул Рамзай последнему врагу, приставляя револьвер к его виску.
Перепуганный сторож тотчас повиновался. Рамзай быстро выскочил на улицу, запер снаружи дверь, бросил ключ и помчался, спасаясь от гнавшихся за ним прохожих и полицейских, думавших, что это бандит или помешанный.
Длинные, быстрые ноги спасли Рамзая от неприятной истории. Обежав три угла, он увидел авто, вскочил в него и приказал шоферу мчаться к кинофабрике Ван-Мируэра.
«Теперь все пропало! — думал с отчаянием молодой человек. — Проклятый характер! Как будто я не мог поговорить с доктором по душе, толково, убедительно?!»
Он посмотрел на часы. Было половина двенадцатого.
«Неудобно теперь звонить, чтобы известить Инее обо всем, что произошло! — сокрушался Рамзай. — За ней, вероятно, следят. Вот черти эти испанцы! У них остались привычки от инквизиции — эта любовь к тайнам, заточениям, дуэньям, кинжалам и всему такому! Наверно, девушку держат, как в тюрьме! Ах, как неприятна мне сегодняшняя история! Не вышло бы чего-нибудь еще хуже».
Рамзай опасался не напрасно: пока он ехал, Ригоцци успел позвонить Леону Маньяна и рассказать ему о происшествии с англичанином.
Было решено как можно скорее переправить Хуана в одну из больниц Рио-Гранде.
Отойдя от телефона, взбешенный гациендер поклялся завтра же разузнать, кто выдал его тайну и как она стала известной на стороне.
Пока что не желая тревожить дочь, еще не вернувшуюся от своей подруги, Маньяна занялся гостями, но беспокойство не покидало его, Маньяне нечего было бояться со стороны властей, — он боялся вмешательства частных лиц: боялся, что эта история попадет в газеты, что это может отразиться на его семейной жизни.
Как ни хотел Вентрос жениться на Инее, но он мог, под впечатлением скандала, струсить и отказаться от мысли иметь тестем человека, которого всюду ославят, как средневекового барона, не знающего предела своему исступленному деспотизму.
Раздумывая над тем, кто мог сообщить Рамзаю о Хуане, Маньяна усердно пил вино и играл в карты с местными миллионерами. Очень подозрительным казалось ему, что Рамзай побил доктора вскоре после отъезда Инее.
— Никогда у девчонки не болела голова перед танцами, — пробормотал гациендер. — Надо допросить шофера и Катарину.
Он ушел к себе в кабинет и сказал своему доверенному слуге — кривому Педро:
— Когда сеньорита приедет, доложите мне, а шофер пусть явится сюда.
Не прошло и получаса, как в карточную комнату явился Педро и, наклонясь к уху хозяина, шепнул: «Сеньорита приехала, она больна и легла спать. Шофер пришел».
Извинившись перед гостями, Маньяна прошел сквозь большой зал, где под звуки лучшего в городе оркестра кружилась нарядная толпа гостей, и, закрыв дверь кабинета, обратился к неподвижно ожидавшему шоферу:
— Куда ты ездил?
— К дону Рибейра, сеньор, — почтительно ответил шофер, ненавидевший Маньяну за его грубость и боготворивший Инее за ее приветливость и простоту.
— Куда вы заезжали перед тем, как приехать к Рибейра?
— Совершенно никуда, сеньор. Мы проехали Прадо несколько раз из конца в конец и явились к дому дона Рибейра.
— Ты врешь?!
— Сеньор, я не могу никому позволить так говорить со мной. Выдайте мне расчет.
«Вот дьявол! — подумал Маньяна. — Уйдя от меня, он разгласит, что возил Хуана в лечебницу».
— Слушай, Себастьян, — продолжал гациендер, — я дам тебе двойное жалованье, если признаешься, куда заезжал с сеньоритой и доньей Катариной.
Шофер молчал.
— Ну? — крикнул помещик.
— Мы никуда не заезжали, сеньор. Это правда.
— Уходи! — приказал взбешенный Маньяна. — Разыщи Педро и скажи, чтобы он велел донье Катарине немедленно явиться сюда.
Ожидая прихода старухи, Маньяна от злобы раздавил пальцами сигару и швырнул ее на пол.
Раздался тихий стук, и вошла дуэнья, немного бледная, так как Себастьян уже сказал ей, что ее ждет допрос.
— Донья Катарина, — начал Маньяна укоризненным тоном, — хорошо ли это с вашей стороны? Вместо того, чтобы быть разумной наставницей для взбалмошной девочки, вы ради ее пустого любопытства везете Инее на кинофабрику, в притон развратников и театральных пройдох. Вы живете у меня двадцать лет, я вам всегда доверял, а вы обманули мое доверие. Шофер во всем признался. Он сказал, что вы и Инее говорили с каким-то Рамзаем… Говорите все, или я попрошу вас оставить мой дом!
— Если Себастьян сказал вам так, — ответила струсившая, но решившая не уступать Катарина, — значит, он сошел с ума и его надо немедленно отправить в лечебницу. Мы проехали несколько раз по Прадо, а затем явились к Рибейра. Вот и все. Стыдно вам, дон Маньяна, так оскорблять преданную старую женщину.
Упомянув о лечебнице, Катарина, сама того не подозревая, заронила в сердце Маньяна опасение, что действительно история с Хуаном распространилась и в доме, и в городе.
Желая окончательно испытать женщину, Маньяна, пристально смотря на нее, сказал:
— Через два дня вернется Хуан. Каково будет ему узнать, что женщина, которой поручено руководить его единственной сестрой, оказалась лгуньей!
— Я очень буду рада, если Хуан вернется, — сказала, заливаясь слезами, Катарина и ничуть не веря Манья-не, — но только он заступится за меня! Так меня оскорблять… так…
Видя, что притворяется она или нет, но толку от нее не добьешься, Маньяна, весь красный от злости, начал кричать.
— Убирайтесь, старая ведьма, и не ревите так гнусно! Я не оскорбляю вас, но, как отец, желаю знать правду о жизни моей семьи! Ступайте прочь! Помалкивайте о том, что я говорил вам!
Рыдая, Катарина вышла и пробралась к своей комнате. Рядом с ее дверью была дверь спальни Инее. Дуэнья тихо вошла к девушке, разбудила ее и рассказала о допросе, устроенном Маньяной, предупредив, что завтра, наверное, отец будет допрашивать дочь.
— Не бойся, дорогая, — сказала Инее, — теперь я буду отрицать, если понадобится, даже, что дышу воздухом, что у меня две ноги!
Поверив в ее стойкость, Катарина отправилась спать. Инее тоже уснула, а утром следующего дня ее позвали к матери.
Долорес и Маньяна сидели со строгими лицами в гостиной Долорес.
— Сядь, Инее, — сказала мать. — Мы должны с тобой поговорить.
— Ах, как торжественно! — воскликнула Инее, чувствуя, однако, беспокойство. — Не объявят ли мне о предложении руки и сердца со стороны вашего лысого Вентроса?
— А хотя бы и так? — сказал Маньяна. — Его намерения ясны, он богат и любит тебя.
— Никогда этому не бывать!
— Посмотрим. Скажи, где ты была вчера, перед тем как попасть к Сильве?
— На Прадо, папа, — ответила, невольно покраснев, девушка. — У меня сильно болела голова. Я каталась.
— Отчего ты покраснела, моя милая? — ядовито спросила Долорес.
— Оттого, что вы меня допрашиваете. Но я не понимаю — зачем. Не понимаю причины.
— Севастьян сознался, что он возил тебя к Ван-Ми-руэру! — грозно крикнул Маньяна. — Что это значит? Ты была там? Ради чего? Говори правду, не лги!
— Я не лгу…
— Ты лжешь, Инее, — сказала мать. — Не совестно ли тебе, Инее Маньяна, лгать так нагло и бесстыдно?
Упрек возымел действие. Горячая кровь отца закипела в девушке. Слезы брызнули из ее глаз; она покраснела еще сильнее, а затем, страшно побледнев, сказала:
— Да, я солгала. Я не солгала бы, если бы могла иначе помочь Хуану. Я все знаю: ты, папа, мучаешь его в подозрительной лечебнице, как больного, за то, что оп хочет стать кинооператором. Я рассказала одному человеку, другу Хуана, о несчастье с моим братом и просила помочь. Вот и все. Да, еще: голова у меня не болела. Я это выдумала. А у Сильвы я была.
— О! — простонала Долорес. — Мои дети — мое проклятье! Инее! Инее! Что из тебя будет?! Так Катарина была с тобой в заговоре?!
Инее молчала.
— Кто этот человек, с которым ты говорила? — орал Маньяна.
— Порядочный человек.
— Его имя!! Имя его!!?
— Ничего не скажу больше.
Наступило продолжительное молчание.
— Вот что, — заявил Маньяна после краткого размышления, — сегодня Вентрос приедет просить твоей руки. Я прошу тебя, если ты немедленно согласишься быть его женой и уедешь с ним через три дня после свадьбы в Рио-де-Жанейро. В противном случае я отправлю тебя завтра в самое заброшенное ранчо, под надзор преданных мне людей, и ты будешь там размышлять о своих поступках!
— Пусть Вентрос забудет обо мне! — заявила Инее. — Лучше я умру, чем соглашусь быть его женой.
— Ты слышишь? — холодно спросила Долорес. — Она помешалась.
— Выздоровеет, — сказал Маньяна. — Иди-ка сюда, милая дочка.
Он схватил ее за руку.
— Что ты хочешь делать со мной?
— Я пока запру тебя в твою комнату, где ты еще раз подумаешь: быть ли тебе женой Вентроса или зевать от тоски в диком ранчо!
Девушка была так испугана, что почти потеряла всякое соображение. Страх овладел ею при мысли, что ее ожидает участь Хуана.
Вырвавшись из рук отца, Инее стремглав кинулась бежать в залу, окна которой частью выходили на патио. Не слушая, что кричит погнавшийся за нею отец. Инее выскочила из окна в патио, пробежала через узкий проход на двор и выбежала за ворота.
В шумном уличном движении она тотчас затерялась. Инее поспешно шла, задыхаясь от усталости. В переулке ее окликнул женский голос:
— Инезилья? Девушка обернулась.
Это была донья Катарина, преданно подслушивавшая у дверей гостиной Долорес разговор родителей с дочерью.
Понимая, что ее все равно теперь выгонят, Катарина выбежала из дома, и ей удалось догнать Инее.
— Что же теперь делать?! — вскричала девушка, обнимая старуху. — Я уже не могу вернуться! Я боюсь.
— Мне тоже незачем возвращаться, — сказала Катарина. — Идем, дитя, ко мне; я не покину тебя.
Они отдаленными переулками спустились к гавани. Дорогой Катарина рассказала Инее, что она подслушала ее разговор с отцом и с матерью.
— Неподалеку живет моя двоюродная сестра Белла, — сообщила Катарина — Я приведу тебя к ней, а там мы посмотрим, что делать.
Между тем Рамзай провел очень тревожную ночь.
Его помещение, состоявшее из двух комнат, находилось во дворе студии.
Расстроенное лицо Инее, воспоминание о серьезном и умном Хуане, запертом среди дикой обстановки психиатрической лечебницы, не давали покоя Рамзаю, и он строил планы один другого отважнее, грандиознее, чтобы освободить молодого испанца, хотя и сознавал, что не с его вспыльчивым характером вести какие бы ни было секретные дела, требующие терпения и осторожности.
Сегодняшняя история с доктором была явным тому доказательством.
Под утро молодой человек задремал, проклиная наступающий день, так как надо было ехать за город — производить съемку в горах.
Не было еще семи часов утра, как к нему постучал курьер фирмы и передал туго свернутую записку, перевязанную ниткой.
— Это от кого? — удивился Рамзай.
— Не знаю, — был ответ. — Только что пришел неизвестный человек в большой шляпе, с хорошо укрытым шарфом лицом, спросил, здесь ли вы живете, и оставил вам эту записку.
Курьер ушел, а взволнованный Рамзай развернул послание.
Оно было от Хуана Узник излагал карандашом, видимо торопясь, на оберточной бумаге свою историю и заканчивал письмо призывом о помощи.
«Мне сообщили, — читал Рамзай, — что меня послезавтра утром увезут из Монтевидео в лечебницу, находящуюся в Рио-Гранде. Там я погибну. Помогите, если можете. Мне не к кому больше обратиться. Служитель доктора, тот самый, который согласился за деньги передать мое письмо, рассказал мне о вашем нападении на проклятого итальянца. Как вы узнали о том, что произошло со мной, я не знаю Да будут трижды благословенны и вы, и то лицо, которое дало вам знать о моем положении! Я должен бежать. Доставьте мне револьвер. Я… стук, шаги, идет доктор. Хуан Маньяна».
«По-видимому, — размышлял Рамзай, — письмо написано вчера вечером. Значит, времени осталось одни сутки. О, что делать? Что делать? А я только завтра увижу Инее. Но что может сделать она? Я должен сам помочь ей и ее брату».
Одевшись, Рамзай решил, что на всякий случай он должен быть сегодня свободен, а потому в одиннадцать часов отправился к старшему режиссеру и наотрез отказался делать съемку за городом, ссылаясь на нездоровье.
— Боюсь, что ваше недомогание приходило к вам вчера закутанное в мантилью, — сказал мистер Хикс, режиссер фирмы. — Об этом у нас уже говорят. Труппа в сборе, я тоже почти собрался. Едемте, Генри! Берите камеру! Или мне придется взять этого медлительного Секстона.
— Берите Секстона. Меня тошнит, температура почти сорок, — сказал Рамзай. — Боюсь, что у меня желтая лихорадка.
Хикс только развел руками. Рамзай был отпущен.
Возвращаясь к себе, он увидел вошедших в коридор двух женщин — молодую и старую. Они нерешительно оглядывались. Инее была в лиловом шелковом шарфе, купленном на улице, в первой попавшейся лавке, а Катарина надела панаму Беллы, обе бежали простоволосые.
— Мистер Рамзай, — обратилась Инее к вздрогнувшему от радости кинооператору, — я пришла умолять вас начать действовать!
Как только Рамзай ввел невольных гостей к себе, Инее рассказала утреннюю историю, а Рамзай со своей стороны — о своем визите к Ригоцци и письме Хуана. Девушка, прочтя письмо, не выдержала и заплакала Вдруг ее отчаяние перешло предел, за которым человек уже плохо сознает, что делает.
— О, злодеи! — закричала Инее, вскочив и топнув ногой. — Нельзя медлить! Идемте, сеньор Рамзай! Катарина, идем! Мы потребуем, чтобы нас впустили к Хуану! Мы будем кричать, соберем толпу, мы силой освободим моего брата!
Не слушая Катарину, пытавшуюся ее удержать, и донельзя расстроенного Рамзая, который просил посидеть и подумать, Инее выбежала из комнаты, спеша на улицу. Она была готова обратиться к первому встречному. На ее счастье, никто не попался ей на том участке двора фирмы, где лежал путь к воротам. Рамзай уговаривал девушку, но не смог ее удержать и остался в комнате, а Катарина, плача и причитая, догоняла Инее.
Выбежав за ворота, Инее остановилась, оглядываясь. Она беспомощно сжимала кулаки…
Навстречу ей шел высокий, белоснежно-седой старик с красивым, ясным лицом. Рядом с ним шел черноволосый мальчик лет одиннадцати, с смышленой энергичной мордашкой.
Наружность старика поразила Инее, так он был похож на настоящего, доброго отца, полного защиты и правды, что расстроенные нервы молодой девушки не выдержали. Она бросилась к старику, воскликнув:
— Кто бы вы ни были, добрый человек, помогите! Мой брат в тюрьме, в сумасшедшем доме! Я умру, если он не будет свободен! Остались только одни сутки! Потом его увезут!
Старик с недоумением взял протянутую руку юной испанки Брови его тревожно сдвинулись.
Мальчик же, наоборот, весь загорелся и просиял, как боевой конь при звуке трубы. Он весь превратился в слух и внимание.
Теперь мы должны отступить, чтобы рассказать, почему Линсей с Робертом очутились вблизи кинофабрики; о том, что еще произошло в ранчо Вермонта и как старик привез Роберта в Монтевидео.
