ИНСТИНКТ МАТЕРИНСТВА

Он появился неожиданно. Его прибытие возвестил на весь город надсадный крик, громкий и странный. Это кричал большой, как дом, желтый двугорбый верблюд. Второй верблюд, горбы которого плавно я мягко колыхались, молчаливо тянул высокую фуру с какими-то ящиками, прикрытыми охапками сена. Рядом с верблюдами, помахивая тростью, шел высокий военный, весь в ремнях, на боку большая коричневая кобура. За ним бежали ребята. Они восторженно глядели то на командира, то на кричащего верблюда. К вечеру в город вошел полк.

Для меня да и для других мальчишек было у самого берега моря запретное место с непонятным названием «курзал». Это была большая площадка, вся изрытая ямами. Здесь когда-то был помост для танцев и раковина оркестра, но доски растащили для всяких домашних нужд, а потом в город вошел Махно, и его адъютант свел на этом самом месте свои бандитские счеты с какой-то семьей; искал ее батька по всей Украине. Говорили, что погибшие были земляками батьки из Гуляй-Поля и чем-то провинились перед ним. Страшная эта расправа так поразила всех, что много лет спустя имя адъютанта произносилось только шепотом; «Марусяк» — так звали его. С того времени «курзал» опустел.

И вот неожиданно «курзал» ожил. Красноармейцы привезли бревна и доски, настлали пол, верблюды подвезли на большой телеге скамьи, и вскоре грянул над морем кавалерийский марш. Весь вечер гудела невиданная мною раньше огромная труба и тонко звенел блестящий треугольник, но, кроме нас, мальчишек, рассевшихся на теплом песке под обрывом, никто к «курзалу» не пришел. Время от времени кто-нибудь из нас поднимался вверх и стремглав скатывался обратно.

— Здорово как! — кричал смельчак. — Чего вы боитесь?

Потом заиграли что-то веселое, кажется «Яблочко», и сверху донесся легкий и четкий стук каблуков. А когда мы ползком приблизились к помосту, то увидели высокого командира в ремнях; заложив руки за голову, он выбивал сапогами лихую чечетку. В этом мы все знали толк и, когда оркестр перестал играть, громко захлопали в ладоши.

Мать долго расспрашивала меня вечером, и я видел, что мой рассказ будит в ее душе какие-то давние воспоминания.

Дважды в пятидневку ввинчивалась лампочка над синей раковиной оркестра, и, пока собирались люди, звенели и гремели марши. Никто уже не вспоминал про страшного Марусяка. Оркестр полюбился и рыбакам и девчатам с консервного заводика, расположенного возле тонюсенького ручейка в глубине степи. Тем с большим удивлением я услышал неожиданное приказание матери: «Больше в „курзал“ не ходи…» Мать сказала это строго, но тут же как-то смутилась.

В тот вечер я пошел к Зиновию Александровичу. Он был ужасно взволнован и расстроен: Джулия куда-то исчезла. Зиновий Александрович взял маленький фонарик, похожий на стеклянный домик с укрепленной внутри свечкой, и мы пошли по соседним дворам искать беглянку. Мы нашли ее совсем истерзанной в пятом или шестом дворе от дома Зиновия Александровича. Морда, руки, грудь были исцарапаны в клочья.

— Это кошка, — сказал Зиновий Александрович. — Вот ведь инстинкт материнства, ничего не поделаешь…

Оказывается, Джулия не могла спокойно видеть котенка. Ей, вероятно, казалось, что этот маленький комочек и есть ее собственный детеныш. Она прижимала его к своей груди, носила на руках, старательно обкусывала коготки на его лапках, если он начинал царапаться, а когда привлеченная жалобным мяуканьем появлялась кошка-мать, вступала с нею в "смертный бой. Мы принесли Джулию и отдали ее тете Паше. А я пошел домой, со страхом думая, что скажет мать. «Ты понимаешь, мама, — в тысячный раз повторял я про себя. — Это же инстинкт материнства. Как хорошо, что мы нашли Джулию. Прости, что я так поздно».

К моему удивлению, матери дома не было. Ходики на кухне показывали двенадцать часов. Я вышел во двор и вдруг услышал взволнованный шепот соседского Леньки:

— Мишка, твоя мать об ручку с командиром гуляет! С тем, у которого три шпалы… Сам видел! Она с ним танцевала до упаду.

— Забожись!

— Тю, дурный! Ты ж теперь счастливый. Тебя небось командир будет катать и на верблюде и на автомобиле, у него ж «паккард», я сам видел.

— Ты все врешь!

— Я вру? — Ленька, поддев большим пальцем передний зуб, громко щелкнул ногтем и, резко проведя рукой поперек горла, произнес страшную божбу: «Се-Бе-Не-Ве» (что означало примерно: «Собака буду на века», или что-то в этом роде).

Сомнений не было. Я бросился к берегу.

«Курзал» уже затих. Луна была высоко, и в сияющей лунной дорожке мелькнула голова какого-то любителя ночных купаний. Вдоль берега за «курзалом» шла длинная аллея, с двух сторон обсаженная ивняком. Берег был прям, луна ярко светила, и я сразу увидел какие-то неясные силуэты вдали. Я помчался прямо к ним. В руке у меня, не знаю уж как, оказалась сухая лозина.

Когда я подбежал вплотную, я сразу же узнал и мать и его. Они целовались! Она не замечала меня. Я с размаху полоснул лозиной по его плечам, а когда он обернулся, то ударил его по лицу. У меня не сразу вырвали из рук лозину, я это хорошо помню. Плача и что-то крича, я бил этого ненавистного человека и словно сквозь сон слышал голос матери: «Мишка, остановись, Мишка!» Потом он изловил, наконец, мою лозину, вырвал ее у меня из рук, приподнял меня высоко над морем и с силой швырнул.в. густой лрзняк, а когда я оттуда выбрался, на дороге стояла моя мать и звала меня: «Миша, выходи, слышишь? Он ушел!» Я бросился прочь от нее и бежал, бежал, пока не скрылись вдалеке огни нашего городка, потом с размаху бросился на прохладный песок и повторял сквозь слезы: «Нет у нее инстинкта, нет инстинкта материнства!»