ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА

Действие «Визита старой дамы» происходит в заштатном городишке, где-то в Центральной Европе; автор этой пьесы отнюдь не намерен отмежевываться от людей, о которых пишет: он не очень-то уверен, что сам в подобных обстоятельствах поступил бы иначе: о подтексте этой истории не стоит говорить, равно как и выпячивать его на сцене. То же относится и к финалу. Правда, в конце пьесы действующие лица изъясняются несколько приподнятым языком, каким люди не изъясняются в обыденной жизни, языком, который принято называть поэтическим, или, точнее, возвышенным литературным языком. Но происходит это только потому, что гюлленцы разбогатели, добились кое-чего в жизни, — сам Бог велел им говорить более изысканно. Мои герои — люди, а не марионетки, на сцене они действуют, а не разыгрывают аллегории. Что касается меня самого, то я пытаюсь воссоздать реальный мир, а не преподносить публике отвлеченные моральные категории, как это мне зачастую приписывают. И я не собираюсь как-то специально соразмерять мою пьесу с жизнью, поскольку такая соразмерность лежит в самой природе театра, непременным компонентом которого является зритель. С моей точки зрения, театральная пьеса всегда выступает в рамках сценических возможностей, а не в оболочке определенного литературного стиля. И если в сцене в лесу гюлленцы изображают деревья, то объясняется это не склонностью автора к сюрреализму, а только тем, что пожилой человек в этой сцене говорит слова любви пожилой женщине, и сие не столь уж эстетичное любовное объяснение нуждается в театрально-поэтическом обрамлении, иначе оно было бы просто невыносимо.

Я пишу свои пьесы из внутреннего чувства доверия к театру, к актеру. Это главный импульс моего творчества. Самое соблазнительное для меня — материал. От актера требуется не так уж много: чтобы изобразить человека, он должен воспроизвести лишь его внешнюю оболочку, то есть данный ему текст, при том условии, конечно, что в тексте нет фальши. Что я понимаю под этим? Так же как живой организм замкнут в какую-то оболочку, которая и является его «внешностью», так и в пьесе есть своя оболочка — язык. И драматург оперирует только им. Язык для него результат. Поэтому-то нельзя работать над языком как таковым; язык — это мысли, сюжет и т. д. Только дилетанты считают язык и стиль вещью в себе. Задача актера, по-моему, состоит в том, чтобы вновь воспроизвести конечный результат, то есть стиль пьесы на сцене. Зритель не должен видеть искусства, он должен видеть жизнь. В «Визите старой дамы» надо правильно сыграть передний план, как он дан мною, и тогда фон появится сам.

Я не причисляю себя к авангардистам, хотя и у меня, разумеется, есть своя теория искусства… Чем бы дитя ни тешилось. Но свою теорию я держу при себе (иначе мне самому пришлось бы следовать ей). Пусть уж лучше меня считают эдаким взбалмошным простаком, который пренебрегает формой своих творений. Мои пьесы надо играть в духе народного театра, а меня самого воспринимать как своего рода Нестроя. Это будет самое правильное. И не следует бояться моих выдумок, к черту всякое глубокомыслие. Надо также следить за тем, чтобы декорации все время менялись при открытом занавесе. Сцену с машиной следует играть просто, лучше всего с макетом автомобиля, в котором есть только то, что необходимо по ходу действия, — автомобильные ключи, руль и т. д. Машина должна быть показана спереди — задние сиденья надо приподнять. И все это должно быть, конечно, новенькое, с иголочки, так же как и желтые башмаки и прочее. (Эта сцена ни в коем случае не должна напоминать Уайлдера. Почему? Еще одна диалектическая загадка для критиков.)

Клара Цаханассьян не олицетворяет ни справедливости, ни плана Маршалла и тем более Апокалипсиса, она лишь то, что она есть, — самая богатая в мире женщина, которая благодаря своему состоянию получила возможность действовать наподобие героини древнегреческой трагедии, самовластно и жестоко, как, например, Медея. Клара Цаханассьян может себе это позволить. И не надо забывать, что у этой старой дамы есть чувство юмора, поскольку она может смотреть на людей со стороны; для нее люди — товар, который она покупает. Но и на себя она тоже смотрит со стороны, что придает ей своеобразную грацию и некое злое очарование. Клара стоит как бы вне общества, поэтому она превращается в нечто неподвижное, окостеневшее. Никаких перемен в ней не происходит, если не считать переменами тенденцию ко все большему окаменению, к превращению в полного истукана. Однако изображать Клару Цаханассьян и ее свиту, включая кастратов, на сцене можно только средствами искусства. Натурализм здесь противопоказан — он будет слишком неаппетитен. Тихони кастраты должны быть сказочными существами, призрачными гномиками, живущими растительной жизнью, по-своему даже счастливыми. Они жертвы тотальной мести, которая так же логична, как законы доисторических времен. (Чтобы актерам было легче играть евнухов, они могут говорить не хором, а по очереди, но тогда не нужны повторы.)

Клара Цаханассьян — образ статичный. Она героиня с самого начала. В отличие от Клары ее прежний возлюбленный волею судеб превращается в героя лишь постепенно. Этот жалкий лавочник, сам того не ведая, сразу же становится ее жертвой. Будучи виновным, он убежден, что время списало все его грехи. И лишь по ходу пьесы страх и отчаяние пробуждают в этом заурядном человеке нечто в высшей степени индивидуальное. Осознав свою вину, он начинает понимать, что такое справедливость; неизбежная гибель придает ему величие. (Сцена смерти Илла должна быть решена скорее в плане монументальном.) Гибель Илла бессмысленна и в то же время осмысленна. Если показывать ее только осмысленной, то в ней появится нечто легендарное, и играть ее надо будет в некоем античном городе, а не в Гюллене в наши дни. Что касается остальных гюлленцев, они такие же люди, как мы все. Их не следует изображать злодеями. Ни в коем случае. Вначале они полны решимости отвергнуть предложение миллиардерши. Правда, они влезают в долги, но отнюдь не потому, что решили умертвить Илла, — они просто люди легкомысленные. И они искренне верят, что в конце концов «все перемелется». Так надо трактовать второе действие и даже сцену на вокзале. Один лишь Илл в этой сцене объят страхом, ибо он понимает, чем все должно кончиться. Но гюлленцы еще не сказали ни одного непоправимого слова. Только во время сцены в Петеровом сарае происходит роковой перелом. От судьбы не уйдешь! С этой минуты гюлленцы постепенно начинают готовиться к убийству, возмущаться виной Илла и т. д. Семья Илла по-прежнему уговаривает себя, что все образуется, но и эти люди тоже не злодеи, они просто слабохарактерны, как и все остальные. Весь город, что видно на примере учителя, медленно поддается искушению, ибо искушение велико, а нищета беспредельна.

«Визит старой дамы» — злая пьеса, именно поэтому трактовать ее следует как можно более гуманистически. И персонажи должны проявлять не гнев, а печаль. И еще: эта комедия с трагическим концом должна быть смешной. Ничто не может так сильно повредить ей, как убийственная серьезность.