Дверь квартиры Магратов открыла коренастая широколицая женщина с облаком неприбранных черных волос вокруг головы, в черных лайкровых лосинах и чересчур большой футболке с чересчур большой надписью на груди: «Держи свое ценное мнение при себе – у меня есть свое собственное». Эта острота была разбита на шесть строчек, так что я волей-неволей вынужден был пробежать глазами от ее колышущегося бюста до выдающегося живота – об этом путешествии я сожалею до сих пор.

– Мэтью дома? – спросил я.

– А кто его спрашивает?

– Я представляю интересы Джейкоба Барбера.

В ее глазах не промелькнуло ни искры интереса.

– Убийство в парке Колд-Спринг.

– А-а-а. Вы его адвокат?

– Вообще-то, отец.

– Ну наконец-то. А я уж начала думать, что у этого парнишки нет никого на всем белом свете.

– В каком смысле?

– Просто мы уже давно ждем, когда кто-нибудь здесь появится. Уже которая неделя пошла. И где эти ваши полицейские?

– Можно мне просто… Мэтью Маграт дома? Это, видимо, ваш сын?

– А вы точно не коп?

– Да, абсолютно точно.

– И не из службы по надзору?

– Нет.

Она уперлась кулаком в бедро, впихнув его под фартук жира, которым заплыла ее талия.

– Я хотел бы поговорить с ним о Леонарде Патце.

– Знаю.

Поведение этой женщины было таким странным – не только ее загадочные ответы, но и непонятное выражение, с которым она смотрела на меня, – что до меня не сразу дошло, что она говорит о Патце.

– Мэтт дома? – повторил я; мне очень хотелось поскорее от нее отделаться.

– Угу. – Она распахнула дверь. – Мэтт! Тут к тебе пришли.

С этими словами она вернулась обратно в квартиру, словно разом потеряв интерес ко всему происходящему. Квартирка оказалась маленькой и захламленной. Несмотря на то что Ньютон был престижным пригородом для богатых, в нем все еще оставались уголки, жилье в которых могли себе позволить люди попроще. Маграты жили в трехкомнатной квартирке в обшитом белым виниловым сайдингом доме, разделенном на четыре секции. Дело шло уже к вечеру, и внутри царил полумрак. По огромному допотопному телевизору показывали бейсбол. Играли «Ред Сокс». Перед телевизором стояло просиженное мягкое кресло цвета горчицы, в которое миссис Маграт с видимым облегчением плюхнулась.

– Вы любите бейсбол? – бросила она через плечо. – Я вот люблю.

– Конечно.

– Знаете, с кем они играют?

– Нет.

– Вы же сказали, что любите бейсбол.

– В последнее время у меня голова занята другими вещами.

– Это «Блю Джейз».

– Ах да. «Блю Джейз». Как я мог позабыть?

– Мэтт! – заорала она. Потом, обращаясь ко мне, пояснила: – Он там у себя со своей подружкой, занимается бог знает чем. Кристин, так ее зовут. Эта девица и двух слов со мной не сказала за все время, что он ее сюда таскает. Обращается со мной как с куском дерьма. Ей бы только с Мэттом тискаться, а меня словно вообще не существует. И Мэтт туда же. На меня у них времени нет.

Я промычал что-то нечленораздельное.

– Откуда вы узнали нашу фамилию? Я думала, данные жертв сексуального насилия держат в секрете.

– Я раньше работал в прокуратуре.

– Ах да, точно, я забыла. Значит, это вы и есть. Я читала о вас в газетах. Получается, вы видели все материалы дела?

– Да.

– Выходит, вы знаете про этого мерзкого Леонарда Патца. Про то, что он сделал с Мэттом.

– Да. Судя по всему, он попытался пощупать вашего сына в библиотеке.

– Он схватил его за яйца.

– Э-э-э… ну да, и это тоже.

– Мэтт!

– Если сейчас неподходящий момент…

– Нет. Вам повезло, что застали его дома. Обычно он шляется бог знает где целыми днями со своей подружкой, я его и не вижу. Ему полагается быть дома не позже половины девятого, да только он плевать хотел на все правила. Делает, что ему в голову взбредет. Его инспектор по надзору в курсе. Наверное, не будет большой беды, если я вам скажу, что он под надзором, да? Я уже не знаю, что мне с ним делать. И что людям говорить. Ювеналы его забирали на какое-то время, но потом вернули. Я переехала сюда из Квинси, чтобы увезти его от никчемных дружков. Из-за этого и перебралась, думала, это пойдет ему на пользу, понимаете? Вы пытались когда-нибудь найти в этом городе льготное жилье? Пфф. Мне-то самой все равно, где жить. Мне это без разницы. Так знаете что? Знаете, что он теперь мне говорит? В благодарность за все, что я для него сделала? Он говорит: «А ты изменилась, ма. Не успела в Ньютон переехать, как уже возомнила о себе невесть что. Нацепила модные очки, модную одежду и решила, что ты такая же, как тутошние». А знаете, почему я ношу эти очки? – Она схватила с журнального столика пару очков. – Потому что я ничего не вижу! Да только он до того меня довел, что я даже не надеваю их в моем собственном доме. В Квинсе я носила эти же самые очки, и он мне ни слова не говорил. Никакой благодарности от этих детей.

– Быть матерью нелегко, – отважился произнести я.

– А, да, он заявляет, что не желает больше, чтобы я была его матерью. Все время это твердит. А знаете почему? Думаю, это потому, что у меня лишний вес, потому, что я непривлекательная. Ну конечно, я же не такая тощая, как эта его Кристин, и в спортзал не хожу, и на голове у меня черт знает что. И ничего с этим не поделаешь! Я такая, какая есть. Я все равно его мать! Знаете, как он называет меня, когда разозлится? Жирным дерьмом! Родную мать жирным дерьмом называет, можете себе такое представить? А я-то для него разве что в лепешку не расшибаюсь. Думаете, он хоть раз сказал мне: «Спасибо, ма, я люблю тебя, ма»? Ха. «Дай денег» – это все, что я от него слышу. Он просит у меня денег, а я ему в ответ: «Мэтти, нету у меня денег, не могу ничего тебе дать». А он мне на это: «Да брось, ма, неужто хотя бы пары баксов не найдется?» А я твержу ему, что мне нужны эти деньги, чтобы покупать ему все эти вещи, которые ему нравятся, вроде селтиковской куртки за полтораста баксов, которую ему так приспичило, а я как дура иду и покупаю, и все ради того, чтобы он был доволен.

Дверь спальни распахнулась, и на пороге показался Мэтт Маграт, босой, в одних адидасовских спортивных шортах и футболке.

– Ма, успокойся, а? Напугаешь человека.

В полицейских протоколах по делу о развратных действиях в отношении несовершеннолетнего возраст жертвы Леонарда Патца был указан как четырнадцать лет, но Мэтт Маграт выглядел на несколько лет старше. Он был красавчик, с квадратной челюстью и держался с небрежностью искушенного опытом знатока жизни.

Следом за ним из спальни появилась его подружка Кристин. Она была не такой смазливой, как Мэтт. Худое лицо, тонкие губы, веснушки и плоская грудь. На ней была футболка с широким вырезом, которая ниспадала с одного плеча, открывая молочно-белую кожу и вызывающе-фиолетовую бретельку лифчика. Я с первого же взгляда понял, что этому парню на нее наплевать. Он разобьет ей сердце, причем очень скоро. Мне стало ее жаль еще до того, как она полностью вышла из спальни. На вид ей было лет тринадцать-четырнадцать. Сколько мужчин разобьет ей сердце, прежде чем она решит, что с нее достаточно?

– Ты – Мэтью Маграт?

– Ага. А вы кто?

– Мэтью, сколько тебе лет? Назови дату рождения?

– Семнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто второго года.

Меня вдруг на миг зацепила эта дата. Тысяча девятьсот девяносто второй. Как недавно, казалось бы, это было, какая значительная часть моей жизни уже осталась позади. В тысяча девятьсот девяносто втором я уже восемь лет как закончил юрфак и вышел на работу. Мы с Лори пытались зачать Джейкоба.

– Тебе еще даже пятнадцати лет нет.

– И что?

– И ничего. – Я покосился на Кристин, которая наблюдала за мной из-под ресниц, как самая настоящая дрянная девчонка. – Я пришел задать тебе кое-какие вопросы про Леонарда Патца.

– Про Лена? И что вы хотите узнать?

– «Лен»? Вот как ты его зовешь?

– Иногда. Так кто вы такой?

– Я – отец Джейкоба Барбера. Мальчика, которого обвиняют в убийстве в парке Колд-Спринг.

– Ага. – Он кивнул. – Я примерно так сразу и подумал. Решил, что вы, наверное, коп или кто-то в этом духе. Вы так на меня посмотрели. Как будто я сделал что-то плохое.

– А ты считаешь, что сделал что-то плохое?

– Нет.

– Ну, тогда тебе не о чем беспокоиться, правда? Не важно, коп я или нет.

– А как насчет ее?

– А что насчет ее?

– Разве это не преступление – заниматься сексом с девушкой, которая… ну, с малолеткой? Как это там называется?

– Статутное изнасилование. Половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия.

– Ну да. Но ведь это же не считается, если я тоже несовершеннолетний, да? Ну, то есть если парень и девчонка занимаются сексом друг с другом, и они оба несовершеннолетние, и они трахаются…

– Мэтт! – ахнула его мать.

– В Массачусетсе возраст согласия – шестнадцать лет. Если два четырнадцатилетних подростка занимаются сексом, они оба совершают изнасилование.

– Вы хотите сказать, что они насилуют друг друга?

– Формально – да.

Он бросил на Кристин заговорщицкий взгляд:

– Так сколько тебе лет, ты сказала?

– Шестнадцать, – заявила та.

– Везет мне сегодня.

– Я бы на твоем месте не радовался раньше времени, сынок. «Сегодня» еще не закончилось.

– Знаете что? Пожалуй, не стоит мне разговаривать с вами ни про Лена, ни про что-либо еще.

– Мэтт, я не коп. Мне плевать, сколько лет твой подружке и чем вы с ней занимаетесь.

– Вы отец того парнишки?

В речи Мэтта прорезался бостонский акцент.

– Угу.

– Знаете, ваш сын этого не делал.

Я замер. Сердце у меня начало бухать.

– Это сделал Лен.

– Откуда ты это знаешь, Мэтт?

– Просто знаю.

– Каким образом? Я думал, там, в библиотеке, ты был жертвой его развратных действий. Не думал, что ты знаком с… с Леном.

– Ну, это сложно объяснить.

– Да?

– Да. Мы с Ленни… ну, в общем, вроде как друзья.

– Он твой вроде как друг, на которого ты заявил в полицию за развратные действия?

– Буду с вами честен. То, за что я на него заявил… в общем, он никогда этого не делал.

– Да? Почему тогда ты на него заявил?

Он ухмыльнулся:

– Ну, я же сказал, это сложно объяснить.

– Так он трогал тебя или нет?

– Ну, трогал.

– Тогда что тут сложнообъяснимого?

– Эй, знаете что? Мне все эти ваши вопросы не очень-то нравятся. Думаю, мне не стоит с вами говорить. У меня есть право хранить молчание. Пожалуй, воспользуюсь-ка я им.

– Ты имеешь право хранить молчание с копами. Я – не коп. Ко мне Пятая поправка не относится.

– У меня могут быть неприятности.

– Мэтт… сынок. Послушай меня. Я – человек очень спокойный. Но ты испытываешь мое терпение. Я начинаю, – глубокий вдох, – сердиться, Мэтт, понимаешь? Это не самые любимые мои эмоции. Так что давай-ка завязывать с этими играми, ладно?

На меня вдруг навалилось ощущение громадности собственного тела. Насколько же больше я был этого парнишки. И у меня возникло чувство, будто я расширяюсь и мне становится тесно в этой комнатушке, которая уже не способна меня вместить.

– Если ты знаешь что-нибудь о том убийстве в парке Колд-Спринг, Мэтт, ты расскажешь это мне. Потому что, сынок, ты понятия не имеешь, что мне пришлось пережить.

– Я не хочу говорить в их присутствии.

– Прекрасно.

Я ухватил парнишку за локоть и вывернул его – и близко не в полную силу, которой обладал в тот момент, потому что чувствовал, что сейчас могу с легкостью отделить его руку от тела одним крохотным движением, оторвать ее вместе с кожей, мышцами и костью, – и повел Мэтта в спальню его матери. Незабываемая обстановка этой комнаты состояла из прикроватной тумбочки, собранной из двух сетчатых ящиков из-под молока, водруженных один на другой и перевернутых вверх дном, и коллажа из фотографий актеров-мужчин, аккуратно вырезанных из журналов и скотчем приклеенных к стене. Я закрыл дверь и встал перед ней, скрестив руки на груди. Так же быстро, как и ударил мне в голову, адреналин уже начинал испаряться из моего тела, будто мой организм чувствовал, что пик кризиса уже позади, парнишка готов разговаривать.

– Расскажи мне про Леонарда. Откуда ты его знаешь?

– Леонард подвалил ко мне однажды в «Макдоналдсе», весь такой елейный и жалкий, и спросил, не хочу ли я чего-нибудь, например бургер или еще что-то. Сказал, что купит мне все, что я хочу, если соглашусь просто поесть с ним вместе, ну, просто посидеть с ним за одним столиком. Я понял, что он педик, но, если он готов купить мне «Биг Мак», мне это без разницы. Я-то знаю, что я не гей, так что мне это было по барабану. Ну, в общем, я сказал «ладно», ну и вот, мы такие едим, и он такой пыжится, строит из себя клевого чувака, как будто он уже мой кореш, а потом берет и спрашивает меня, не хочу ли я взглянуть на его квартиру. У него, мол, куча дивиди-дисков, можно посмотреть какую-нибудь киношку или еще что-нибудь. Ну, я сразу понял, что у него на уме. И сказал, что не желаю иметь с ним ничего общего, но если у него есть бабло, может, мы что-нибудь и придумаем. Ну и он такой говорит, что даст мне пятьдесят баксов, если я позволю ему, ну, в общем, потрогать мои причиндалы и всякое такое через брюки. Я сказал ему, пусть гонит сотку, и тогда я согласен. Ну, он ее мне и дал.

– Он дал тебе сто баксов?

– Угу. Ну, за то, чтобы просто потрогать меня за задницу и все такое.

Парнишка фыркнул при мысли о цене, которую он заломил за такую мелочь.

– Продолжай.

– Ну, в общем, после этого он сказал, что хочет продолжать так делать и дальше. И каждый раз давал мне по сто баксов.

– И что ты ему за это делал?

– Ничего. Клянусь.

– Брось, Мэтт. За сотню баксов?

– Честное слово. Все, что я ему позволял, – это потрогать меня за задницу… ну и спереди.

– Ты при этом что-то снимал?

– Нет. Вся моя одежда оставалась на мне.

– Каждый раз?

– Каждый раз.

– И сколько их было, этих разов?

– Пять.

– Пятьсот баксов?

– Точно.

Парнишка снова ухмыльнулся. Легкие деньги.

– Он не пытался залезть к тебе в трусы?

Мэтью помялся.

– Один раз.

– Один раз?

– Честное слово. Один раз.

– И долго это продолжалось?

– Несколько недель. Патц сказал, что это все, что он может себе позволить.

– А что произошло в библиотеке?

– Ничего. Я там даже не был. Я вообще понятия не имею, где она находится.

– Почему тогда ты на него заявил?

– Он сказал, что не хочет мне больше платить. Будто ему это не по душе, что, если бы мы были друзьями, ему не пришлось бы платить. Я ответил, если он мне не заплатит, я заявлю на него в полицию. Я знал, что он на условно-досрочном, знал, что он состоит на учете как сексуальный маньяк. Если бы он на УДО нарушил правила, его бы снова посадили.

– И он не стал платить?

– Ну, сколько-то все-таки заплатил. Приходит ко мне такой: «Я заплачу тебе половину». А я ему: «Нет, ты заплатишь мне все». Деньги-то у него были. У него куча бабла. Конечно, я этого не хотел. Но мне нужны деньги, понимаете? Сами видите, как мы живем. Вы знаете, каково это, когда у тебя нет денег? Без денег же вообще никуда.

– Значит, ты вымогал у него деньги. И что? Какое отношение это все имеет к парку Колд-Спринг?

– Так он потому меня и бросил. Сказал, что ему нравится другой парнишка, который по утрам ходит через парк мимо его дома.

– Какой парнишка?

– Ну, тот, которого убили.

– Откуда ты знаешь, что это он?

– Потому что Леонард сказал, что хочет попробовать с ним познакомиться. Он его вроде как подкарауливал. Ну, бродил по парку по утрам, пытался с ним встретиться. Даже знал, как того парнишку звали. Слышал, как кто-то из друзей назвал его по имени. Его звали Бен. Он сказал, что попытается с ним поговорить. Это было прямо перед тем, как все произошло. Я обо всем этом даже и не думал, пока того парнишку не убили.

– И что Леонард про него говорил?

– Что он прекрасный. Он прямо так и сказал: «Прекрасный».

– Почему ты думаешь, что он мог совершить это преступление? Патц когда-нибудь тебе угрожал?

– Нет. Вы смеетесь, что ли? Я бы от него мокрого места не оставил. Ленни слюнтяй. Думаю, он потому и любит мальчиков: сам то большой, а дети вроде как меньше.

– Ну и зачем ему понадобилось убивать Бена Рифкина, если он подкараулил его в парке?

– Не знаю. Меня там не было. Но я знаю, что у Ленни был нож и он брал его с собой, когда собирался с кем-нибудь познакомиться, потому что, когда ты гомик и подваливаешь не к тому парню, тебе может не поздоровиться. Это он так объяснил.

– Ты этот нож видел?

– Да, он был у него при себе в тот день, когда Ленни со мной познакомился.

– Как он выглядел?

– Да не знаю даже… нож как нож.

– Вроде кухонного?

– Нет, пожалуй, скорее вроде боевого. Такой, ну, зубчатый. Я чуть было не забрал его себе. Он был клевый.

– Почему ты никому ничего об этом не сказал? Ты же знал, что того парнишку убили?

– Я тоже на условно-досрочном. Не мог никому рассказать, что я вроде как беру у него деньги или что я типа соврал насчет того, что он зажал меня в библиотеке. Это вроде как преступление.

– Прекрати говорить «вроде как». Это не «вроде как» преступление. Это самое настоящее преступление, как оно есть.

– Ну да. Именно.

– Мэтт, и сколько времени ты собирался ждать, прежде чем рассказать кому-нибудь об этом? Или ты думал и дальше сидеть сложа руки и смотреть, как мой сын сядет в тюрьму за убийство, которого не совершал, лишь бы тебе не пришлось краснеть за то, что ты позволял кому-то раз в неделю подержаться за твои яйца? И ты продолжал бы преспокойно молчать, а моего сына тем временем упекли бы в Уолпол?

Парнишка ничего не ответил.

Гнев, который меня переполнял, на этот раз был привычного свойства. Это был простой, праведный, успокоительный гнев, мой старый знакомец. Я не злился на этого маленького самоуверенного мерзавца. Таких, как Мэтт Маграт, жизнь рано или поздно наказывает. Нет, я злился на самого Патца, потому что он был убийцей – притом убийцей самого мерзкого пошиба, убийцей ребенка. К этой категории полицейские и следователи испытывают особую неприязнь.

– Думал, мне все равно никто не поверит. Я не мог рассказать про того парня, которого убили, потому что уже соврал про библиотеку. Так что если бы я сказал правду, мне бы просто указали: «Ты уже один раз соврал. Почему мы теперь должны тебе поверить?» Так что какой в этом всем смысл?

Тут он, разумеется, прав. Мэтт Маграт был самым наихудшим свидетелем, какого только можно было себе вообразить. Присяжные просто-напросто не поверили бы признанному лжецу. Беда в том, что, как и тот мальчик из сказки, который кричал: «Волк!» – на этот раз он говорил правду.