Глава 6. Пустошь
Сегодня солнце жарит еще сильнее. Ветер стал отвратительно горячим, налетает порывами с северо-запада, кидая в лобовое стекло мелкие крупицы песка. В такую погоду и до пожара недалеко. Все вокруг какое-то болезненное: чахлые деревца, крючковатые кусты, а между ними – редкие проплешины травы. Позади пойма и чернозем, впереди – Пустошь, огромный, поросший низкорослыми акациями полуостров, где вообще нет плодородной почвы, только красная в гранулах земля – будто муравьиные гнезда-переростки. После плоской равнины местность приподнялась на метр или два, изобилует собственными впадинами и возвышенностями. Дорога твердая, ухабистая, из тех, что не прощают ошибок. Прорезана давними ливневыми вымоинами и усеяна булыжниками. Время от времени какой-нибудь вылетает из-под колес и стучит о днище автомобиля. Дорога для внедорожников, фермерских грузовиков и прокатных машин. Тише едешь – дальше будешь. Робби Хаус-Джонс предупредил, что ей пользуются немногие, среди непредсказуемых ответвлений и безликой местности легко потеряться, и если сломаешь ось, то найдут тебя нескоро. Так что лучше поберечь машину и сохранять терпение.
Что он здесь забыл? Решение покинуть город было импульсивным, неудачная беседа с юным Люком уже воспринимается совсем иначе, блекнет в памяти и вскоре займет место на каком-нибудь редко навещаемом складе вместе с сожалениями и дурными предчувствиями. Робби Хаус-Джонсу нужен официальный отчет о той дорожной аварии и смерти Аллена Ньюкирка, но это лишь повод задержаться в Риверсенде, а не причина колесить по адскому пеклу, ища ниточки к чужим тайнам. Даже не к той истории, ради которой его послали, а к чему-то более неуловимому, интригующему. Видимо, в этом все и дело: журналистский инстинкт въелся в плоть и кровь, стал его частью и гонит вперед, даже если пороха на такие расследования уже не хватает. Возможно, инстинкт – единственное, что осталось.
Мартин проезжает через ограду, грохоча по решетке для скота. На шестах по обе стороны въезда кивают на безжалостном ветру побелевшие коровьи черепа. Черепа – это хорошо: значит, не сбился с пути. Мартин останавливается и делает фото. А вот и развилка, отсюда – налево. Проехав еще с километр, он добирается до деревянных решетчатых ворот. На табличке надпись: «Харрис». Ниже еще одна: «Частная территория! Не стрелять! Не шляться!»
Мартин выбирается из машины под свирепый, словно из топки, зной, открывает ворота и, заехав, снова их закрывает. Дальше ехать не стоит.
Здесь не то чтобы ферма, скорее беспорядочное скопление построек, будто неуклюжий великан сыпанул пригоршню стеклянных шариков, и те раскатились вокруг. Основной строительный материал – рифленая жесть, небрежно примотанная к деревянным столбам. Наиболее продуманно выглядит загон для скота – грубый квадрат, обнесенный досками с местных лесопилен и ржавой стальной сеткой. Внутри пусто, ни коров, ни травы, ни прочей живности, даже мухи улетели.
Мартин покидает кондиционированную прохладу машины, готовый к жаре, однако не к той какофонии, что встречает его снаружи: листы рифленой жести лязгают, скрежещут и дребезжат на ветру.
– Боже мой! – бормочет Мартин, гадая, с чего начать.
Он направляется к самому большому строению, щурясь, чтобы хоть немного защитить глаза от песка, который швыряет в него ветер. Впереди грубая лесопилка, и, судя по виду, ею не пользовались много лет. Слева – более основательное здание, которое, правда, опасно накренилось и качается на ветру. Гараж. Обе створки деревянной двери нараспашку обвисли на петлях и зарылись в землю, поддерживая все строение, словно карточный домик. Внутри гаража – «додж». Просто остов: капота нет, шины с белой полоской сдуты, некогда черная, а теперь посеревшая краска крошится и вся в ржавых пятнах, как стариковские руки. На заднем сиденье растянулась сучка с выводком щенков. Щенки сосут грудь, но мать не подает признаков жизни, будто сдохла.
А вот и дом, почти неотличимый от других построек, разбросанных по участку, разве что стены стоят более или менее прямо, окна забраны ставнями, а под крышей даже есть карниз. Дверь закрыта – зеленая с облупленной краской, под которой проглядывает посеревшая древесина.
Мартин стучит, хоть и понимает: в такой оглушительный день стучи не стучи – никакой разницы. Вежливые формальности на Пустошах неуместны.
Повернув латунную ручку, он кричит в полутемное нутро:
– Эй! Есть кто живой?
Внутри свет и шум слабее, вонь – сильнее. Бьет в нос еще до того, как глаза привыкают к полутьме: запах пота, псины, прогорклого жира, испражнений, мочи. Обонятельное изнасилование, несмотря на ветер, со свистом задувающий в щели.
– Кого еще нелегкая принесла?
В кресле сидит голый старик, сжимая в руке набухший член.
– Ч-ч-черт… простите. – Мартин понимает, что застал его за мастурбацией.
Но старикан и не думает смущаться.
– Не уходи, ща закончу. – И продолжает себя оглаживать.
Не в силах на это смотреть, Мартин возвращается наружу. Лучше уж металлический лязг, а может, и жара.
Вот же сраное местечко!
Минутой или двумя позже старик выходит, все еще голый. Со сморщенного красного пениса капает.
– Прости, приятель. Застал меня врасплох. Входи, входи. Я Дедуля Харрис. А тебя как звать? – Он протягивает руку.
Мартин переводит взгляд с нее на лицо мужчины.
– Привет, я Мартин Скарсден. – Руку он не пожимает.
– Ясно. Что ж, Мартин, заходи.
Мартин следует за мужчиной в лачугу, старательно отводя взгляд от его дряблой задницы.
– Прости за то, что устроил тут нудистский пляж. Слишком жарко для одежды. Присаживайся.
Старик плюхается в импровизированное кресло-гамак (кусок холста на грубой деревянной раме), где только что ублажал себя.
Мартин оглядывается, не найдя ничего подходящего, переворачивает молочный ящик и усаживается напротив.
– Черт, прости. – Дедуля Харрис удивительно проворно для своего возраста опять вскакивает на ноги. – Не привычен я к гостям, совсем позабыл, как вести себя на людях. Пить что-нибудь будешь? – Он подходит к скамье, поднимает бутыль и пару старых банок из-под «Веджемайта».
Мартин и не знал, что такие бутыли еще существуют.
– Выбор, правда, небогатый, – продолжает старик. – «Шато «Пустошь». Плеснуть стакашек?
– Слишком рано для меня. Да и жарковато.
– Чушь собачья. Приехал в такую даль, и не попробуешь местный продукт! Любишь вино, Мартин?
– Смотря какое. Что там у вас?
– Это? Да у меня тут не вино, а настоящий динамит! Ты че, в вине не разбираешься?
– Да нет, разбираюсь немного.
– Значит, слыхал о терруаре?
Старик произносит слово с безупречным французским акцентом.
– Угу. В хорошем вине всегда есть что-то от земли, на которой рос виноград. Вы об этом?
– В точку. Высший балл. Давай, хлебни… терруар Пустошей в сжиженном виде.
До половины наполнив банку из-под «Веджемайта», он протягивает ее Мартину, а себе наливает полную.
Отхлебнув, Мартин чуть не выплевывает, однако заставляет себя проглотить. Брага – брагой, только хуже. Такое чувство, что с зубов слизало эмаль.
– Ну как?
– М-да, вы отлично ухватили суть Пустошей, – откашлявшись, отвечает Мартин. – Совершенный букет.
Рассмеявшись с непринужденной дружелюбностью, Дедуля сам отхлебывает глоток, причем даже не поморщившись, и ухмыляется Мартину.
– Дерьмо высшей пробы, да?
– Прямо в точку. Что это такое?
– Самогон. Делаю его во дворе. У меня там перегонный куб.
– Твою мать. Да его можно НАСА продавать вместо ракетного топлива.
С гордой ухмылкой старик отхлебывает еще, показывая пожелтевшие пеньки зубов.
– Может, предпочитаешь травку? У меня за домом ее полно. Или табачку? Тоже немного имеется… хотя капризный, сука, и воды ему, и компоста подавай. А травка сама везде растет, даже здесь… и забористей, прямо скажем.
– Нет, ограничусь терруаром. Но все равно спасибо.
– Ладно. – Опорожнив банку, старик удовлетворенно вздыхает и следом столь же удовлетворенно пердит. – Итак, Мартин, что тебя ко мне привело? Догадываюсь, ты не выпить приехал.
На губах Мартина мелькает улыбка.
Дедуля Харрис – поистине отвратительный персонаж и вместе с тем обладает толикой неизъяснимого очарования. Словно для того, чтобы подчеркнуть сей вывод, старикан выразительно чешет яйца. Ну чем не очаровашка?
– Мистер Харрис, мне говорили, что священник, Байрон Свифт, вас иногда навещал. Это так?
– А, преподобный. Прекрасный парень, прекраснейший. Симпатичный малый, чем-то напоминал тебя, разве что помоложе. Да, раньше частенько здесь появлялся. Я так расстроился, когда услышал, что он сделал. Вот уж не думал – не гадал, что Байрон так начудит. Казалось бы, джентльмен до мозга костей. Кто тебе стукнул, что он сюда наезжал? Я-то думал, это наш с ним секрет.
– Так ли уж важно, кто?
– Нет, пожалуй, нет. Ты ведь не коп?
– Нет, журналист. Пишу очерк о Риверсенде.
– Черт. Правда, что ли? Ладно, есть у меня парочка историй, да таких, что у тебя волосы дыбом встанут.
– Давайте их сюда.
– Э, нет. Знаю я вашу братию. Взять, например, тебя: приперся, накачиваешь меня вином, думаешь, сейчас всю подноготную тебе выложу. А потом, не успею я прочухаться, как сюда папарацци понаедут.
Дедуля улыбается до ушей, пеньки зубов выстраиваются в ряд, как гусеницы трактора. Словно для того, чтобы подчеркнуть абсурдность своих слов, он дергает себя за яйца. Мартин тоже ухмыляется и, забывшись, отхлебывает бурды из банки. И снова заходится кашлем: со второй попытки вкус ничуть не лучше. Дедуля довольно хохочет.
– Так говорите, наезжал?
– Ну да.
– Зачем?
– Без понятия. Должно быть, ради моего остроумия и прозорливости… а может, душу мою хотел спасти.
– Харрис, я серьезно. Что ему тут понадобилось?
– Ну, иногда мы просто языки чесали. Пили самогон, курили травку. Но в основном ради стрельбы.
– Стрельбы? Вот как?
– Угу. Он любил пострелять.
– А заодно выпить и покурить травки? Хорош священник!
– Это ты верно заметил. К тому же, как зальет в себя немного, сквернословил что твой пьяный матрос. И все равно отличный был парень. А еще никогда не пил и не курил во время стрельбы, только после.
– Занятно. Вы тоже с ним стреляли? И про какую стрельбу речь? По мишеням?
– Нет, не стрелял. Как-то раз пошел было с ним, но Байрон предпочитал обходиться без компании. В основном, бил кроликов. Еще воробьев – прямо в воздухе, я сам видел.
– Воробьи? Ух ты! Должно быть, чертовски хороший стрелок.
– Чтоб мне провалиться, Мартин, верно подметил! Стрелок от Бога. Никогда таких не встречал. Эти ружья… он будто с ними родился. Видел бы ты его в деле! Бывало, как войдет в раж и – «паф-паф-паф!» У мухи крылья отстрелить мог! У него был «двадцать второй». Знаешь, что это? «Мелкашка». Он говорил, из нее попасть трудней. И никогда не охотился на кенгуру, считал это слишком простым.
– Сколько стволов у него было?
– Без понятия. Три или четыре точно. «Двадцать второй», охотничья винтовка, снайперка с оптикой, мощная. Еще дробовик… да какая разница! Он с любым был хорош.
– Где Байрон Свифт научился так стрелять?
– Вроде бы на ферме вырос. Только он не любил рассказывать о своем прошлом.
– Что так?
– Без понятия. – Дедуля Харрис призадумывается, вспоминая. – Он, бывало, покидал город, чтобы пожить дикарем, разбивал где-нибудь лагерь с ночевкой. Говорил, что любит уединение. Здешний буш, Пустошь, тянется далеко, километров тридцать – сорок, аж вон до тех холмов. Десять километров мои, а дальше владения Крауна. Дерьмо полное, ни для земледелия, ни под национальный парк, ни для лесозаготовок не годится. Говно, и все тут. Зато уединения навалом.
– О чем вы говорили во время застолий?
– Ну, знаешь, обычный набор. Философия, религия, политика, сисястые бабы. Скаковые лошади.
– Харрис, вдруг вы мне поможете? Как-то трудно примирить двух столь разных Байронов Свифтов. Он и пастор, столп общества, и в то же время не брезгует дешевым пойлом, балуется травкой и бродит по окрестностям, паля по пичугам. Не представляю себе такого священника.
– Ну, таким уж он был.
– Похоже, Свифт произвел на вас впечатление.
– Так и было. Большего красавца в жизни не видывал. Высокий, с волевым подбородком – хоть в кино снимай. Только это еще не все – как он двигался, как себя подавал, как говорил! Ты чувствовал свою исключительность просто потому, что он рядом. Неудивительно, что бабы на него так и вешались.
– Правда?
– Так говорят.
– Тогда почему он пошел в священники?
– Без понятия. Но Байрон был религиозным. Даже слишком. Верил, что Иисус умер за нас… за всех нас, грешных. Притворством тут и не пахло.
– Вот как?
– Да, черт бы меня побрал! Он нечасто заводил речь о религии, но если уж заговаривал, то от сердца. Никогда не пытался меня обратить или как-то наставить на путь истинный, но сам и впрямь верил. Как будто только наполовину жил в этом мире, а второй половиной – где-то там. Перед охотой молился и после тоже, за убитых животных. Странное дело, была в нем какая-та святость, что-то не от мира сего.
– В чем это проявлялось? Поконкретнее объяснить можете?
– Да нет, куда там, просто впечатление. Из него вышел бы отменный святой исповедник. Я выкладывал ему то, в чем не признался бы ни одной живой душе. Можно сказать, он спас меня, помог вернуться к людям. До него я жил совсем отшельником.
– Как думаете, почему он застрелил тех людей у церкви?
От смешливой любезности Дедули не остается ни следа. Старик делается серьезным, вид у него потерянный.
– Не догадываюсь даже близко. Задумывался, конечно, голову ломал. Здесь в буше хватает времени на всякие мысли. Жалею, что не смог ничего для него сделать, не сумел все это предотвратить. – Дедуля отхлебывает большой глоток самогона и выдавливает желтозубую улыбку. – Только этим тут и занимаюсь – живу прошлым, пью вино и дрочу время от времени. Тусклое существование, да?
– А что вы думаете насчет того, что он якобы растлевал местных мальчишек?
– Чушь. Полнейшая чушь.
– Откуда такая уверенность?
– Порой по пьяной лавочке мы заговаривали об этом деле. Надо признать, ему было что рассказать. Но все касалось баб. Он интересовался бабами, а не детьми.
– Откуда такая уверенность? – повторяет Мартин.
– Нет, я, конечно, за ним по пятам не ходил, но послушали бы вы его истории… у вас бы глаза разгорелись. Такое не подделаешь.
Мартин призадумывается, слушая дребезжание хибары под порывами обжигающе жаркого ветра. Обводит взглядом однокомнатный домишко: импровизированную кухню с грудами грязной посуды, неубранную кровать с пожелтевшим бельем, старые книги и горы всякой всячины.
– Харрис, почему вы здесь живете?
– А это уже мое дело. Хочу и живу.
– На кусок хлеба заработать получается?
– Получается. Не ахти что, но получается. Гоняем местный скот. Его тут в буше полно. Собрал стадо побольше – немного разжился. Но не теперь, не в такую засуху. Животина одна кожа да кости, к тому же кишмя кишит паразитами. А вот придут дожди, созову команду, подзаработаем.
– Значит, вы тут один? Вы да ферма Крауна?
– Нет, нас здесь поразбросано. Армейский ветеринар и его бабенка живут чуть дальше по дороге. Этот Джейсон довольно приятный малый, только немного не дружит с мозгами. Замкнутый. Не знаю, почему его подруга еще не сбежала. Есть еще Харли Снауч на другой стороне в Истоках, плюс пара хижин да трейлеров там и сям. Городские иногда приезжают поохотиться.
– Харли Снауч? Так у него есть в буше участок? Часто встречаетесь?
– Нет, обхожу его десятой дорогой. Глаза бы мои его не видели после того, что он сделал.
– А что он сделал?
– Изнасиловал одну красивую девушку. Скотина.
В машине, атакуемой яростными порывами ветра, Мартин по дороге из Хея спускается в Риверсенд, пересекает длинный грохочущий мост над поймой и, уступив прихоти, сворачивает направо к церкви в надежде на случайную встречу с Люком, парнем, которого расстроил накануне. Но того нигде не видно.
Заехав задом под деревья, Мартин бросает взгляд на церковь по ту сторону дороги. Наверное, на том самом месте Джерри Торлини, беллингтонский торговец фруктами, поймал две пули – одну в голову и одну в грудь, – а Аллен Ньюкирк, сжавшись рядом, трясся от страха. Церковное крыльцо метрах в тридцати. Легкая мишень для стрелка калибра Байрона Свифта.
Мартин выходит из машины и осматривается. Святой Иаков стоит на отшибе и построен совсем просто, никаких украшений, с внешним миром его связывают лишь электрический провод да телефонный кабель. Входная дверь двустворчатая, затенена навесом над крыльцом. Сегодня она приоткрыта. Мартин поднимается по роковым ступенькам и толкает дверь. Может, Люк внутри?
В церкви темней, прохладней и намного тише, потому что нет ветра. Парня нигде не видно. Вместо него ближе к алтарю, во втором ряду скамей, застыла на коленях женщина. Молится.
Мартин обводит взглядом стены. Как и снаружи, никакого памятника погибшим в тот день. Он садится на заднюю скамью и ждет, наблюдая за незнакомкой и чувствуя, непонятно как, ее благоговение и искренность. Когда он сам в последний раз ощущал что-то похожее, хотя бы слабое подобие благодати? Дедуля, как и Мэнди, видел в Байроне какую-то святость – в человеке, любившем стрелять, убивавшем беззащитных зверушек, а потом и собственных прихожан!
А между тем сам он, Мартин, внутренне опустошен, хотя всего день назад спас от смерти подростка.
Он опускает взгляд на свои руки, складывает ладони, как в молитве, и смотрит на них. Словно чужие. Жест кажется для них неуместным, а он сам – неуместным здесь.
– Мистер Скарсден?
Та молившаяся женщина. Незаметно встала и пошла к нему. Фрэн Ландерс.
– Извините, – продолжает она. – Я, наверное, оторвала вас от молитвы?
– Не совсем.
– Все равно, извините, что вторгаюсь. Просто захотела поблагодарить за вчерашнее. Если бы не вы… со мной бы Джейми… – Она зябко передергивает плечами.
– Не переживайте так. – Мартин, поднявшись, касается ее плеча. – Ваш сын выжил, это главное. Остальное не важно. Вот и все, что вам нужно знать.
Фрэн согласно кивает.
– Как мальчик, кстати? – интересуется Мартин.
Она вскидывает на него взгляд, светящийся благодарностью.
– У Джейми все хорошо. Я провела с ним ночь. Он сейчас сам не свой. Сотрясение мозга, трещины в ребрах, смещение позвонков, но ничего особо серьезного. Ему просто надо отлежаться. Еще пара дней в беллингтонской больнице, на всякий случай. Сегодня утром я решила вернуться в город и открыть магазин. Сейчас там присматривает подруга, а мне просто захотелось прийти сюда и вознести хвалу Господу. Рада, что вы тоже здесь. Так я могу вас поблагодарить… и извиниться за то, как грубо вела себя тогда в магазине.
– Разве вы вели себя грубо?
– Мне так показалось.
– Фрэн, вы уж простите… как-то странно, что вы пришли молиться и возносить хвалу в эту церковь… после случившегося здесь.
– О чем вы? – Вид у нее смущенный.
– Ведь это здесь убили вашего мужа?
– Нет, не здесь. Не внутри. Понимаю, к чему вы клоните. Да, пожалуй, странновато. Я попробовала другую церковь, католическую, но это не то. А в Святого Иакова хожу с тех самых пор, как мы сюда переехали. Стоит зайти, и все в порядке.
– Простите, что спрашиваю, но вы в курсе обвинений в адрес Байрона Свифта… тех самых, из моей газеты…
– Я им не верю! – Фрэн обрывает его на полуслове.
– А почему? Откуда такая убежденность?
– Я знала Байрона Свифта. Вот откуда.
– Хорошо знали?
– Достаточно хорошо.
– Мне казалось, он не так уж часто бывал в Риверсенде.
– Но и не редко.
– Так что он был за человек?
– Добрый. Щедрый. Честный. Ничего общего с тем чудовищем, в которое его превратила ваша газета.
Мартин на мгновение теряется. В ее голосе звучит любовь к Свифту, глаза сверкают негодованием. Зачем ей защищать убийцу собственного мужа?
Фрэн прерывает молчание, уже остывая.
– Так или иначе, все это уже не важно. Байрона Свифта больше нет. Робби Хаус-Джонс застрелил его на здешних ступеньках прямо в сердце.
– Скажите, а ваш сын никогда ничего такого не говорил? Ну, про приставания к детям?
– Нет. Мне, по крайней мере. А теперь извините, я должна возвращаться в магазин.
– Конечно, Фрэн. Но хотелось бы поговорить с вами еще. Взять у вас интервью для своего очерка. Все вопросы будут о Риверсенде, как ему живется год спустя после трагедии. Можно рассчитывать на вашу помощь?
По глазам видно, как ей не хочется, однако негодование постепенно убывает.
– Конечно, – кивает Фрэн. – Я ваша большая должница. Вы спасли моего сына.
– Спасибо. Извините, что навязываюсь.
– Ничего. Я понимаю. Такая у вас работа. Сплошные убийства, сплошные смерти. Таким вот и занимаетесь. Но если бы не вы, я бы потеряла последнее. Лучше рассказать вам, чем Дарси Дефо.
