Глава 14. Кровавая луна

В конце концов Мартин приходит писать статью в боулинг-клуб. Он хотел поработать над ней в книжном, но тот оказался закрыт, а на двери висело «Щасвирнус». Видимо, Мэнди подвергалась пыткам у копов, отвечая на вопросы о Байроне и своем дневнике. Жаль. Могла бы пролить немного света на ход расследования. Все равно ей уготована роль центрального персонажа, тут уж ничего не поделаешь.

Перед тем как засесть за работу, Мартин, уступив Дугу Танклтону и его соперникам, ответил на несколько вопросов, однако открывать новый ракурс, под которым намерен освещать факты, не стал. К счастью, та компания уже уехала на свой беллингтонский курорт, дав ему спокойно поработать в клубе.

После небольшого сражения с упрямым вай-фаем файл уходит в редакцию, и Мартин звонит сначала Беттани, а затем Максу по телефону в вестибюле клуба.

– Да, Мартин, уже получил. На первый взгляд хорошо. Превосходный материал. Беттани раскопала кое-какие мелочи, но твой – определенно новый взгляд на события.

– Что-то я не слышу в твоем голосе особого энтузиазма.

– Честно говоря, я его и не чувствую, – отвечает редактор.

– Шутишь? Разве «Геральд» не опережает полицию? Разве может быть что-то лучше?

– Ты прав. Прости, приятель. На меня из-за этой истории вылили столько дерьма. Редколлегия стоит на ушах, требуют законности и тщательной проверки фактов. Настаивают, чтобы их держали в курсе.

– Что? Три заглавных страницы подряд, и они не рады? Макс, эта история – наша. Включи телевизор – я чуть ли не повсюду: эксперт из «Геральд». Чего им еще надо?

– Достоверности, очевидно.

– Черт, Макс! Как это понимать?

– Ну, не так давно мы сообщили, что Харли Джеймс Снауч – первый подозреваемый по делу об убийстве и предположительно ранее судился за изнасилование. Ни то ни другое не подкреплялось доказательствами. Затем мы практически обвинили в убийствах немок преподобного Свифта. В твоих сегодняшних статьях, если помнишь. Сегодняшних, Мартин! А завтра ты хочешь во всеуслышание заявить, что он, скорее всего, невиновен. По правде сказать, кое-кто наверху сомневается, по плечу ли тебе эта работа.

Растерявшись от нападок, Мартин на мгновение замолкает, потом его захлестывает злость.

– А ты как думаешь, Макс? Ты с ними согласен?

– Не согласен. Ты по-прежнему облечен моим полным доверием. – Ответ приходит без промедления и полон искренности.

Мартин выдыхает, чувствуя, как его отпускает гнев.

Славный старина Макс, всем журналистам журналист, редакторам редактор.

– Спасибо. Я очень ценю твое доверие, но и так выкладываюсь с этим расследованием. Почему, думаешь, копы не хотят говорить под запись? Они тоже не знают, к чему придут. До того как поступила эта новая информация, полиция сложила все свои яйца в корзину под названием «Байрон Свифт»… так что я освещал ход расследования со стопроцентной точностью. И я знаю, что Снауча полностью не исключили из подозреваемых. Запросто может оказаться, что мы все время были правы.

– Ладно, продолжай в том же духе. Как думаешь, скоро закончишь? Ты там уже неделю.

– Послушай, эта история – самая громкая в стране. Я пробуду здесь, сколько понадобится. И я все еще хочу сделать тот очерк, что мы наметили когда-то. Он в планах на следующую неделю. К годовщине трагедии. Что до ежедневных новостей, то как знать? Полицейское расследование может зайти в тупик либо, наоборот, случится прорыв.

– Твоя позиция мне ясна. Только учти, Мартин, мы уже насладились своим звездным часом. Не каждый же день давать сенсации для заглавных страниц.

– В смысле?

– В том смысле, что тебе не нужно ничего доказывать. Ни мне, ни кому-то еще. Ты не должен прыгать выше головы.

Мартин какое-то время это переваривает.

– Тебя волнует объективность моих суждений?

– Нет, дружище, с ними у тебя все в порядке. Меня волнуешь ты сам. Как у тебя дела?

– Вообще-то прекрасно. Словно я прежний вернулся. Действительно, здорово выбраться из офиса в поле.

– Рад это слышать. Звони, если понадобится совет. Давай обезоружим засранцев из роскошных кабинетов.

– Спасибо, Макс. За все.

Купив бутылку белого вина в баре и еды у Томми, Мартин отправляется с ними в книжный. Магазин закрыт, и он решает зайти с тыла. Из-за сетчатой двери в доме Мэнди доносится музыка. Постучав, Мартин слышит довольный лепет малыша, а потом она сама открывает дверь.

– Привет, Мартин, – после долгого вздоха говорит Мэнди. Вид у нее растрепанный, измученный и прекрасный. И кажется, она не очень-то ему рада.

– Я к тебе с подношением мира. – Он протягивает вино в коричневой бумажной упаковке и белый целлофановый пакет, битком набитый едой.

– Тогда входи.

Лиам на стульчике для кормления ест какую-то оранжевую кашу, измельченную блендером. Стульчик стоит по центру комнаты и в стороне от всего остального. Оно и понятно: на каждую ложку, что попадает в рот Лиама или его окрестности, приходится еще одна, которая под довольный лепет малыша плюхается на линолеумный пол. Мэнди, хмуро глядя на сына, только покачивает головой.

– Спасибо, Мартин. После сегодняшнего допроса готовить просто нету сил.

– Значит, прошло не очень гладко?

– Можно сказать и так. – В ее голосе проскальзывает раздражение.

– Поделишься?

– Почему бы тебе не откупорить свою бутылку?

Мэнди приносит бокалы, Мартин открывает вино. Он пригубляет – она отхлебывает. Ему хочется развеселить ее каким-нибудь смешным тостом, но голова не варит. Так ничего и не придумав, Мартин просто подымает бокал. Мэнди не отвечает тем же, а выставляет на стол тарелки. Он начинает вынимать из пакета еду. Дамбу все равно вот-вот прорвет.

Долго ждать не приходится.

– Ну и кретины! Я ведь добровольно согласилась дать информацию. Меня никто не заставлял, я просто решила помочь – а они сидели там и осуждали меня, будто я какая-нибудь городская давалка!

Мартин всем своим видом пытается выразить сочувствие и выкладывает эксцентричные блюда в азиатском духе, купленные у Тони. В жареном рисе просматриваются кукурузные ядрышки, мясные волокна и кубики свеклы – все из консервных банок.

Потягивая вино, Мэнди продолжает:

– Да ты сам прекрасно знаешь копов. Я сказала все, что им нужно: Байрон провел со мной целую ночь. Меня спросили, откуда такая уверенность, я показала дневник, и его тут же конфисковали, а когда я поинтересовалась, на каком основании, они только посмеялись. Неужели они имеют право вот так забирать?

– Думаю, да. Твой дневник – материальная улика в следствии об убийстве.

– Знаешь, мне все это кажется злоупотреблением властью.

– Да, не без того, – решает поддакнуть Мартин.

– Но по-настоящему они достали не дневником, а всякими вопросами про мою жизнь. Например, сколько мужчин у меня было, насколько хорошо я знала Крейга Ландерса, как идет бизнес. Боже, да какое им дело до моего бизнеса?! Еще спрашивали, кто мои друзья, с кем регулярно общаюсь, кто в мое отсутствие присматривает за Лиамом. Зачем им все это понадобилось?

– Прикрыть свою задницу, – объясняет Мартин. – Полицейские завалили работу, повесили убийство автостопщиц на Свифта, а тут появляешься ты и показываешь, что они пошли по ложному следу. Вот копы и пытаются на сей раз ничего не упустить.

– И все это будет прилюдно обсуждаться в суде?

– Не вижу причин.

– А еще мне задавали всякие вопросы о тебе. Какое им на хрен дело? Год назад тебя тут даже не было. Ты-то здесь при чем?

– Полиция спрашивала обо мне?

– Угу. Тот жирный из Беллингтона и еще один, тощий и небритый. Меня от него жуть берет.

– Гофинг. Его зовут Гофинг. Что он спрашивал?

– Да так, задавал всякие странные вопросы. Надежный ли ты. Не кажется ли мне, что ты водишь меня за нос, лишь бы вытянуть информацию.

– И что ты ответила?

– Я сказала: «Конечно, он меня соблазнил. Теперь я глина в его руках».

– Правда? Что, так и сказала? – смеется Мартин.

– Нет. Усомнилась, что они правы, и ты зависаешь у меня ради информации. В конце концов, до сегодняшнего утра ты и не знал, что она у меня есть. Сказала им, что ты очередной престарелый неудачник, помешанный на юбках.

– Ух ты! Ну спасибо!

– Всегда пожалуйста.

Ее улыбка вновь исчезает, а жаль: такая красивая. Как по заказу, Лиам решает пукнуть, да еще и просто оглушительно для своих размеров, к тому же с каким-то тревожно чавкающим звуком. Несколькими секундами позже до них докатывается запах, вполне сравнимый с химической атакой, и остатки еды из «Сайгона» утрачивают свою привлекательность.

– Время менять подгузник, – с притворной беззаботностью объявляет Мэнди, отправляясь вызволять своего мальца из стульчика. – Мартин, я бы хотела побыть сегодня с Лиамом. – Она держит его осторожно, чтобы не сплющить подгузник. – Ты не мог бы переночевать в мотеле?

– Конечно.

Мэнди подходит, все еще с Лиамом на руках, и великодушно целует Мартина в губы. Вонь стоит неимоверная.

– Спасибо, что заехал меня поддержать. За ужин – тоже. И за то, что выслушал.

Изгнанный, Мартин выходит на Хей-роуд, по-вечернему тихую. Солнце село, загораются звезды. На западе – кроваво-красная луна, словно лезвие косы. На улице никого, но возле универмага припаркована машина, и в витринах горит свет.

Надеясь купить воды, Мартин направляется туда, однако находит лишь Джейми Ландерса. Тот ссутулился на лавке у магазина и баюкает что-то очень похожее на четвертушку текилы. Взгляд парня устремлен на луну.

– Не возражаешь, если присяду рядом? – спрашивает Мартин.

Джейми равнодушно поднимает взгляд – ни следа той агрессии, что выражало его лицо в беллингтонской больнице.

Мартин опускается на лавку и отпивает из протянутой Джейми бутылки. Точно: текила.

– Как думаешь, такая луна… она что-нибудь означает?

С их скамейки луну видно через узкий просвет между нижним краем навесов и темными силуэтами магазинов по ту сторону дороги. Так она кажется намного больше, чем в открытом небе.

– Марево пожара в Пустошах придает ей такой цвет.

– Я знаю. И все же.

После нескольких мгновений тишины Джейми заговаривает снова:

– Насчет недавнего, в больнице. Извини, что вел себя как малолетний засранец. Просто Аллен погиб и все такое. Я был не в духе.

– Вполне понимаю.

– Глупо, да? Бессмысленно. Аллен выжил у Святого Иакова. Видел, как Свифт застрелил его отца и дядю. Сидел рядом с Джерри Торлини, когда в того попала пуля. Был весь в кровище. И выжил. А потом его не стало, ни с того ни с сего. – Для большей выразительности юноша щелкает пальцами. – Охрененно бессмысленно.

Мартин молчит.

– Я прочел твои статьи, – продолжает Джейми. – Как думаешь, ты приблизился хоть немного к разгадке? Почему Свифт слетел с катушек и начал по всем стрелять?

– Порой мне кажется, что приблизился, еще чуть-чуть, и все разложу по полочкам… а потом вдруг я снова там, откуда начал.

– Н-да. Ну, по крайней мере хоть копы с тобой разговаривают. Думаю, им просто ничего другого не остается.

– Почему ты так решил?

– У них мозгов не хватает распутать дело самим.

– Вот сам бы им об этом и сказал, – хохотнув, говорит Мартин.

– Ага, разбежался.

Снова умолкнув, оба смотрят на луну.

– Послушай, Джейми, день смерти твоего отца, день, когда его застрелили… ты охотился с ним и его друзьями накануне?

– Не-а. Аллен поехал, я нет. Он любил ружья и тому подобное. А мне было скучно со стариками.

– Ты хотя бы говорил с отцом в то утро?

– Да. Папаша был вне себя от ярости. Мол, копы сказали ему, что Свифт педофил. Грозился с ним расправиться, если тот меня хоть пальцем тронет.

– Расправиться?

– Пристрелить.

– И что ты ответил?

– То же, что и тебе: Свифт меня никогда не трогал. Не осмелился бы.

В голосе юноши нет ни тени гнева, да и эмоций, разве что подавленность. Снова повисает молчание. Видно, как движется луна, опускаясь к темной линии магазинов по ту сторону дороги. Мартин поворачивается к Джейми, собираясь спросить что-нибудь еще, и вдруг обращает внимание на рубашку парня: желтую с черным.

– Джейми, случалось ли вам с Алленом зависать в бывшей пивной? Подниматься туда по лестнице?

Впервые с тех пор, как Мартин присел рядом, Джейми Ландерс поворачивается к нему.

– Ты нашел кота? – спрашивает он, глядя прямо в глаза.

– Нашел.

– Черт, я о нем забыл. Надо было прибраться.

– Как это понимать? Что случилось?

– Кот – дело рук Аллена. Улетел, блин, на спидах, что твой воздушный змей.

– Аллена?

– Да, после стрельбы у церкви он стал другим. Крышу снесло будь здоров. – Джейми переводит взгляд на луну, делает долгий глоток текилы. – Теперь это уже не важно, верно? Все не важно.

– Думаю, ты ошибаешься.

Мартин оставляет Джейми наедине с его мыслями и направляется к Хей-роуд. Машина стоит у боулинг-клуба, он вернется в мотель пешком. Все в этом городе расположено относительно близко. Сразу после приезда компактность воспринималась как плюс, а теперь вызывает чуть ли не клаустрофобию. В сравнении с необъятной здешней равниной городок кажется крохотным, будто какой-нибудь атолл, упорно размываемый океаном. Пробыл в Риверсенде почти неделю и уже знаешь здесь каждую улицу, каждое лицо. Интересно, каково жить в таком городке? Быть юным и жить в таком городке? Каждый день все та же удушающая жара, то же неизбежное знание всего и вся, та же утомительная предсказуемость. Даже Беллингтон с его водой и удобствами подмигивает и манит, будто мираж по ту сторону пустыни.

«Так почему этот городишко стал для меня как заноза под кожей? – думает Мартин. – Какое мне до него дело? Я словно волонтер одной из этих странных программ «Усынови шоссе». «Усынови уголок ада». Почему бы и нет?»

Мартин задумчиво бредет по Хей-роуд, залитой странным оранжевым светом. Несмотря на длинные лунные тени, асфальт под ногами до сих пор пышет жаром. Окатив желтым сиянием фар, мимо проезжает фермерский пикап с ущербно-шумным глушителем и, свернув налево, исчезает за Т-образным перекрестком, после чего тишина кажется еще глубже. Мартин снова совершенно один на главной улице Риверсенда.

Он опять стоит перед книжным, тот темен и закрыт. Придется возвращаться в мотель.

Но что это? Не проблеск ли света?

Мартин обшаривает взглядом линию магазинов.

Ничего, только темнота. Вероятно, померещилось, следствие усталости и текилы.

Нет, снова мигнуло. В винном салуне.

Он переходит улицу, перебирается через канаву и заглядывает сквозь заколоченное окно.

Свеча, тень, блик на стакане. Снауч.

В проходе между зданиями черным-черно. Светя экраном телефона, Мартин пробирается между битых бутылок и ненужных газет к боковой двери и поворачивает ручку. Раздается пронзительный жалобный скрип петель. Харли Снауч не в баре. Он сидит за столиком в компании бутылки и книги, выхваченный из темноты мягким сиянием керосинки, что на старой проволочной вешалке низко спускается со стропил. Защищая глаза от света лампы, старик вскидывает голову, чтобы глянуть, кто вторгся в его убежище.

– А, Хемингуэй. Добро пожаловать, возьми себе какой-нибудь стул.

Мартин входит в круг света и присаживается за столик. Снауч сбрил седую бороду и вымыл волосы, отчего сразу помолодел на много лет. Возможно, дело в лестном освещении, но сейчас он выглядит почти ровесником. На столе два стакана – один пустой, второй полный – и бутылка во всегдашнем коричневатом пакете.

Снауч наливает во второй стакан красного вина. Темного, густого.

– На, выпей. Думал, ты раньше появишься.

Мартин осторожно отпивает. Как ни странно, вино вполне приличное, по крайней мере, на фоне текилы Джейми Ландерса.

Снауч весело фыркает.

– А ты чего ожидал? Думал, кошачьей мочи налью?

– В последний раз мне именно ее и налили. Почему я должен ожидать другого?

Мартин вынимает бутылку из пакета.

Ну конечно, «Пенфолдс».

Снауч ухмыляется, как проказливый школьник, молодея на глазах.

– Мартин, даже у спившихся оболтусов есть свои стандарты.

– Но ты, Харли, ведь не такой уж оболтус. Я видел твой дом до того, как он сгорел, помнишь?

Снауч улыбается, не скрывая довольства собой.

– Вот что я тебе скажу, Мартин: самые законченные оболтусы, каких я знал, были хорошо упакованы. Богатенькие подонки. У меня в школе они, считай, и учились.

– В какой ты учился?

– Джилонгская грамматическая.

– Теперь понятно. Объясняет аристократичный акцент и манеру выражаться.

Вновь улыбнувшись, Снауч отпивает добрый глоток вина.

Мартин переходит к делу:

– Почему тебя не заподозрили в убийстве тех двух автостопщиц?

– У меня железное алиби.

– Какое?

– Я лежал в мельбурнской больнице. Целых две недели. Пневмония. Все на свете пропустил. И то, как священник обрушил на свою паству кары небесные, и то, как некий урод сбросил в мою запруду тела. Время было выбрано зашибись. Ничего не происходит годами и тут – нате! – когда что-то случилось, я плашмя лежу в Мельбурне. На глазах у кучи свидетелей, все задокументировано.

– Так я тебе и поверил!

– У полиции на мой счет никаких сомнений. Если пытаешься разобраться, кто убил девушек, я последний подозреваемый.

– Приятно слышать, но тебя не назовешь надежным источником.

– Почему? Я был вполне надежным, когда ты последний раз сюда приходил. Сказал тебе, что не сделал ничего дурного. Что не сидел в тюрьме. А в «Истоках» сказал, что никого не насиловал. Но тебе все равно захотелось опубликовать обратное. Расписал все погромче и с еще большим шумом тиснул на заглавных страницах. Нет чтобы прислушаться. Может, хоть теперь прислушаешься.

Мартин молчит, опешив от спокойного отпора. Вино, приятное еще мгновение назад, утратило весь свой аромат.

– Что ты собираешься делать? – с упавшим сердцем спрашивает он.

Снауч смотрит ему прямо в глаза, и это взгляд не опустившего пьянчуги, а скорее хищника.

– Подумываю, не засудить ли на хрен тебя, твою газетенку и всех, кто каким-то боком причастен к твоей клевете. Можно сорвать такой куш, что до конца жизни на хорошее вино хватит.

– Удачи, – с напускной храбростью бросает Мартин. – Гражданское дело не уголовное, доказывать требуют куда меньше. Твоя репутация и без того была подмоченной. К тому же у нас очень хорошие адвокаты.

Снауч лишь фыркает.

– Вот как? – Он с волчьей улыбкой откидывается на спинку стула. – Ты не хуже моего знаешь, что ничего у вас не выйдет. А если каким-то чудом получится… газета, возможно, и выкрутится, но не ты. Ты написал статью, ты неверно истолковал факты. Тебе крышка.

Сидя за столом в круге света от лампы, Мартин чувствует себя словно в покерной игре с высокими ставками. Он раздал себе дерьмовые карты, и вот приходится выкладывать их на стол.

– Харли, я спас тебе жизнь… точнее, мы с Хаус-Джонсом.

– Чушь собачья! Это я спас вашу. Твой придурочный констебль порывался заехать в запруду. Я бы и без вас выжил.

– Чего ты хочешь?

– Примириться с Мандалай.

– Ты же сам говорил в «Истоках», что она не твоя дочь.

– Да, не моя.

Мартин под пристальным взглядом Снауча переваривает ответ. У старика все козыри. Зная, что Мартину нечем крыть, он может позволить себе ждать его следующий ход.

– А что насчет них? – Мартин кивает на руки Снауча с нечеткими тюремными татуировками синего цвета.

– А что с ними такое? – снисходительно улыбается тот, протягивая ему левую. – Видел когда-нибудь такие? Узнаешь символы?

Мартин смотрит. Загогулины, буквы, возможно, символ «омега», и ничего, что имело бы смысл. Он снова поднимает взгляд на лицо Снауча.

– Ты и впрямь хочешь упирать на них в суде? – спрашивает Снауч.

Мартин рассматривает его еще мгновение. Может, блефует? Не понять, лицо выражает только решимость.

– Ладно, что я должен сделать?

– Замолви за меня словечко перед Мандалай. Убеди ее, что я не чудовище.

– Проще сказать, чем сделать. Ее мать обвиняла тебя в изнасиловании, и Мэнди ее словам верит. Как мне с этим справиться?

– Твоя проблема. Либо убеди ее, либо увидимся в суде.

Мартин откидывается на спинку стула. Ну и как повлиять на Мэнди? Может, поступить благородно: звонок Максу, признание ошибки, просьба об увольнении? Но Снауч полон решимости, так что это ничего не даст. Придется как-то устроить ему примирение с Мэнди, иначе он точно обратится в суд, и не только ради денег, но и чтобы предоставить ей официальное доказательство своей невиновности в изнасиловании.

– Ладно, Харли, я попытаюсь. Расскажи, что случилось. Если ты не насиловал Кэтрин Блонд, почему она так настаивала на твоей виновности? И почему обвинения не расследовали, почему тебя не потянули в суд?

Снауч наливает Мартину доверху, затем так же поступает с собственным стаканом. Видно, это стоит воспринимать как жест примирения, знак того, что разговор еще не завершен.

– Так-то лучше. Но знай, Мартин, я не шучу. Либо ты дашь мне, что я хочу, либо я пойду в суд, и тогда прощайся с карьерой. Понял? Помоги мне – и я твой лучший друг.

Почему-то у Мартина возникает ощущение, что Снауч не новичок в этой игре.

– Похоже на шантаж.

– Правда? Называй как хочешь.

Во рту Мартина пересохло. Он отпивает еще вина.

Снауч кивает, явно довольный тем, как взял Мартина в оборот.

– Это давнее дело. Кэтрин и впрямь утверждала, что я ее изнасиловал. Местные копы провели расследование, после чего сняли с меня обвинения. Все записи, если такие имелись, уничтожены. Мой отец был очень богатым, очень влиятельным. Здешние помнят его кем-то вроде патриарха-благодетеля. В Мельбурне он оставил по себе совершенно другую память: несгибаемый, будто корень акации, беспощадный в бизнесе, черствый в личных отношениях. Обращался с подчиненными как с дерьмом, унижал мужчин и лапал женщин. На меня ему было насрать, но не на семейное имя. Вот он и потянул за кое-какие ниточки: не осталось ни единой записи даже о предварительном расследовании.

– А упоминания в газетах? Ни одного?

– Ни одного, он ведь владел «Крайер». К тому же вспомни: ни ареста, ни обвинений, ни суда не было. Не было и самого изнасилования. Я вышел сухим из воды не благодаря папочкиной влиятельности, а благодаря фактам. Он просто сделал так, чтобы это не попало в газеты.

Мартин улыбается, радуясь возможности одержать небольшую победу.

– Что ж, у него отлично получилось, однако все равно ты городской пария.

– Кэтрин пользовалась всеобщей любовью. Многие ей поверили.

– Так что произошло на самом деле?

– Я тебе расскажу – не для публикации. Ясно? Ты и так уже в дерьме, не закапывайся глубже.

– Хорошо.

Впервые с прихода Мартина собеседник отводит глаза, устремляя взгляд в сумрак салуна.

– Как я уже говорил, моя семья основала «Истоки» в 1840 году, – начинает он низким раскатистым голосом. – Мы владели всем, нам принадлежали тысячи акров буша. Самая плохая земля в округе, непригодная для земледелия, сложная для расчистки, одним словом – слезы. Так думали другие поселенцы, которые возделывали здешние равнины. Так все они думали до первой большой засухи. На практике же в «Истоках» самая лучшая земля, потому что моим прародителям хватило ума не навязывать ей английскую агрикультуру. Они купили ее за бесценок и, считай, ничего с ней не делали. Запустили скот и устроили пастбище вместо того, чтобы распахивать. Даже не утруждались оградами, оставили это хозяевам соседних участков. Именно тем требовались ограды, чтобы не забредал наш скот. Но у них на равнине совсем не было леса, так что мы пилили его, делали столбы для заборов и продавали им. У акаций древесина вечная, крепче стали. Вот остальные и платили нам за столбы, чтобы наш скот не разгуливал по их земле. Как тебе? Мы разбогатели. А наша запруда у дома даже в засуху полная. Заметил? Со дна бьет подземный источник. Отсюда и название: «Истоки». У нас не переводилась вода.

К тому времени как я появился на свет, мы были последней земельной аристократией в здешних краях, частью городка, но вместе с тем нет. В десять меня отправили учиться в Джилонг, на каникулах я иногда возвращался покататься верхом и, когда повзрослел, нажраться в баре. Тут был дом, своего рода корни, однако не мой мир. Моим должен был стать мир где-то за горизонтом, Лондон, Нью-Йорк и управление из Мельбурна семейной компанией. «Истоки» много значили для моего отца, и он хотел, чтобы со мной было так же, но увы. Я видел в Риверсенде лишь полустанок, нечто второстепенное. А затем я повстречал девушку. Самую прекрасную и удивительную девушку из всех, что попадались, могли попасться или попадутся на моем жизненном пути. Кэти Блонд. Ты уже знаком с Мандалай. Что ж, мать даже превосходила ее красотой. Как снаружи, так и внутри. Она была особенной.

Мы с ней сразу нашли общий язык. Я тогда учился в Мельбурнском университете. Папа хотел, чтобы я, как он, поступил в Оксфорд, а я не видел смысла. Меня и Мельбурн устраивал. Вот что я тебе скажу, Мартин: быть молодым, богатым и необузданным очень хорошо. Я жил в колледже, можно сказать, в школе-интернате с совместным обучением. Никаких правил, море бухла, уйма секса. Ты сознаешь, насколько это прекрасно, лишь когда оно остается в прошлом. Но как только я повстречал Кэти, мне захотелось быть с ней, и Мельбурн превратился в полустанок. Я и прежде встречался с девушками, однако с ней все оказалось иначе. Совсем иначе. Это была любовь. Бессмысленное слово, пока она к тебе не придет. А потом другие слова не существуют. Все было прекрасно, и прекрасны были мы. Долгие разлуки еще больше подогревали наши чувства друг к другу. Я прилетал в Сидней, брал напрокат или одалживал машину и ехал к Кэти в Батерст, чтобы провести вместе уик-энд. Мы обручились, а потом… ну, а потом все закончилось крахом.

– Что случилось?

– Она забеременела. Сначала я пришел в восторг, затем подсчитал. Время не сходилось. Ребенок не мог быть моим.

– Уверен?

– Конечно. Она меня обманывала.

В голосе Снауча слышна боль. И гнев.

Мартин молча ждет продолжения.

– И все равно я ее любил, все равно думал на ней жениться, однако мне хотелось знать, чей это ребенок. Она отказывалась говорить. Через несколько дней я напился и вышел из себя. Кэти еще больше подлила масла в огонь, и я предъявил ей ультиматум: либо признаешься, кто отец ребенка, либо все кончено и я всему городу рассказываю о твоей измене. Она принялась на меня орать, и я ответил тем же, только громче. Кончилось тем, что я назвал ее шлюхой. И после этого – все. Больше никаких отношений. Не успел я опомниться, как она обвинила меня в изнасиловании.

– Не знаю, стоит ли тебе верить.

– Почему бы и нет?

– Слишком уж мстительно с ее стороны: ложно обвинить жениха в изнасиловании, тем более, если она сама тебе изменила.

– Так любой подумает, верно? Вероятно, она испугалась огласки, клейма неразборчивой в связях изменщицы, и запаниковала. Наверное, хотела, чтобы я уступил, женился на ней, принял ребенка за своего и не поминал прошлое. Но после того, как она пошла в полицию, об этом не могло быть и речи. Конечно, они разобрались. Против меня не было никаких доказательств, в полиции умеют считать не хуже других.

Я покинул город. Вернулся в Мельбурн доучиваться. Пытался ее забыть. Я и раньше-то о Риверсенде особо не думал, а после этого видеть его не мог. Однако Кэтрин стояла на своем, чернила мое имя перед всяким, кто соглашался слушать. В конце концов, вмешался отец. Помог открыть ей книжный, выделил пособие, обещал поддерживать ее с маленькой Мандалай, если она прекратит поливать меня грязью. Моя мать скандала не пережила, он разбил ей сердце. Умерла год или два спустя. После этого я виделся с отцом только в Мельбурне и никогда сюда не возвращался.

– Ты был женат?

– После такого? Нет. Все мои последующие отношения длились не дольше трех месяцев. Так и не научился никому доверять. Ты не представляешь, как глубоко она меня ранила, как сильно подорвала мою веру в людей. Нет, я никогда не женился и так и не стал отцом.

– А сюда тогда почему вернулся?

– Не мог выбросить ее из головы.

Снауч отпивает еще вина. Взгляд устремлен во мрак, словно там можно уловить проблеск его обворожительной молодой невесты. Мартин молчит, и в конце концов Снауч возобновляет рассказ:

– Бывает, с возрастом прошлое давит все сильнее, так что в итоге ты начинаешь бо́льшую часть времени проводить в нем. По ночам она приходила ко мне во снах. Не всегда, но довольно часто. Иногда, освобожденная бессознательным, она оказывалась той Кэти, с которой я только познакомился, и снова похищала мое сердце… совершенная, золотая, восхитительная! Проснувшись, я понимал, что до сих пор ее люблю. Такие дни были хуже всего. Я выходил в город и бродил в отчаянии, только бы изгнать мысли о ней. Вел себя, как те бедные солдаты, что когда-то любили этот винный салун. Все равно не помогало, и в итоге я вернулся сюда.

Разумеется, она отказывалась меня видеть. Слишком глубокой, старой и непробиваемой была ее ненависть ко мне. Но я отыскал это место, мое убежище. Роль местного бродяги-алкаша мне шла… собственно, играть особо не требовалось, я почти стал им. Горожане получили повод меня не замечать, оставили в покое. Я сидел здесь и время от времени видел Кэти, когда та уходила или приходила. Конечно, она постарела, но не так, чтобы сильно. К тому же с прежними друзьями, с прежними любимыми, с теми, кого ты знал во времена юности, порой бывает так, что встречаешь их через много лет, и вроде бы человек изменился, но для тебя тот же. Ты словно не замечаешь лишний вес и морщины, тусклые глаза и обрюзгшие лица. Видишь этих людей молодыми и полными жизненных сил. Вот и Кэти виделась мне такой же, как до нашего разрыва. Выйдет за дверь своего магазина – и для меня она снова двадцатилетняя. А однажды… однажды я увидел ее девочку, Мандалай, когда та вернулась из университета. Хотя нет, какая там девочка… молодая женщина. Вылитая копия своей матери в юности. У меня перехватило дыхание. Я сидел здесь и плакал.

В конце концов, я все-таки с ней поговорил, с Кэти то есть. Она лежала в беллингтонской больнице. Мандалай не пускала меня в палату, думала, я расстрою ее мать, но там еще был священник. Свифт понял и позднее помог увидеться с Кэти. Она сказала: «Мы не будем говорить о прошлом, Харли. Ни слова. Просто подержи меня за руку». Я подчинился. Мы сидели, держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Кэти выглядела ужасно, вся такая измученная, но глаза оставались прежними. Так же сияли. И, Мартин, она смотрела на меня с теплотой. Без упрека. А неделю спустя умерла. Я не смог пойти на похороны, но это не имело значения. Мы с ней примирились. Хотя, насколько знаю, она так и не отреклась от своих обвинений, я до сих пор персона нон грата, городское чудовище. – Снауч замолкает, уходя в себя, отпивает еще вина. – А теперь я думаю, что действительно пора уезжать. Даже после того, как полиция заявит о моей непричастности, люди все равно будут думать, что это я сбросил тех бедняжек в запруду. Жаль. Впервые «Истоки» начали казаться домом. И мне нравится здесь, в винном салуне. Сижу вот в темноте и размышляю, насколько иначе могла бы сложиться наша жизнь.

Мартину становится жаль старика, однако не настолько, чтобы позабыть о его угрозах. Поэтому он старается, чтобы в голосе не проскользнул даже намек на сочувствие.

– Почему ты хочешь примириться с Мэнди, если она даже не твоя дочь?

– Потому что я старик и о многом сожалею. Докторам не нравится то, что я сделал со своей печенью. Рано или поздно я умру. Я сижу здесь и размышляю, насколько иначе могла бы сложиться наша жизнь, если бы я не настаивал на правде, а женился на Кэтрин и сохранил ее тайну. Мэнди выросла бы как моя дочь, у нас с Кэти родились бы собственные дети. Все могло бы обернуться совсем по-другому. Мэнди – последняя крупица былого, единственное, что я в силах спасти.

– Харли, я не знаю, что делать. Она любила мать и не поверит на слово ни тебе, ни мне, ни кому-то еще, если та говорила обратное.

– Я хочу, чтобы ты убедил Мэнди пройти тест на ДНК.

– Что?

– Это докажет, что я не ее отец. Передай, что, если она согласится, я, вне зависимости от результата, уеду из Риверсенда.

Наступает тишина. Предложение Снауча витает в воздухе.

– Харли, ты кому-нибудь еще об этом рассказывал?

– Нет, приятель. После того как вернулся, ни одной живой душе. Только тебе. Тебе и Байрону Свифту.

– Байрону Свифту?

– Мартин, он был священником.

Оба сидят в тишине. Мартин допивает вино, встает на ноги.

– Ладно, Харли. Я посмотрю, чем могу помочь.

Мартин почти доходит до двери, и вдруг старик, который теперь выглядит не таким уж и стариком, его окликает:

– Будь осторожен. Я знаю, Мэнди красивая. Я знаю, Мэнди умная. Но она еще и дочь своей матери. Не дави, не торопи. Действуй исподволь. Я прождал тридцать лет, подожду еще, если надо.