ТОСТ ЗА АРХИМЕДА
В статье Алексея Толстого “Как мы пишем” есть такие строки: “Когда писал “Гиперболоид инженера Гарина”… старый знакомый, Оленин, рассказал мне действительную историю постройки такого двойного гиперболоида; инженер, сделавший это открытие, погиб в 1918 году в Сибири…”
К сожалению, неизвестно, что именно сообщил Оленин. В одной из записных книжек А. Толстого помечено: “Оленин П.В. Концентрация света, химических лучей. Луч — волос. Ультрафиолетовый луч — вместо электрического провода. Бурение скал. Бурение земли. Лаборатория на острове в Тихом океане. Владычество над миром…”
Сибирь, гражданская война, неизвестный инженер строит гиперболоид… Вероятно, это казалось слишком фантастичным: ссылки Алексея Толстого на Оленина были известны давно, однако никто не пытался расследовать подлинные обстоятельства этой истории. Да и стоило ли искать следы какого-то фантазера: ведь сама идея гиперболоида была признана ошибочной.
Я прочитала много книг о гражданской войне в Сибири, расспрашивала историков, смотрела документы той эпохи. Я не нашла ничего, что подтверждало бы слова Оленина. И лишь воображение, повинуясь своим законам, рисовало картины, как это могло бы быть. Из таких картин возник рассказ. Та его часть, которая относится к Омскому восстанию, соответствует исторической действительности. Но герои рассказа и обстоятельства создания гиперболоида придуманы. Рассказ, в сущности, можно считать чистой фантастикой. Если, конечно, забыть о том, что Альберт Эйнштейн открыл индуцированное излучение еще в 1917 году. И что Чарлз Таунс, один из создателей лазера, сказал: лазер мог появиться сразу после открытия Эйнштейна…
Солнце прорвало на миг тучи и, царапнув город холодными лучами, исчезло. Снова повалил мокрый снег. Длинная очередь возле наглухо закрытой булочной подобралась, съежилась. Вяло переругиваясь, люди думали о своем: в депо вторую неделю не работали, на чугунолитейном опять срезали заработок. Надвигалась голодная зима.
Мимо прошел английский патруль. Рослые, сытые солдаты лениво посматривали по сторонам. Удивлялись: “Зачем так много бумаги на стенах?”
Бумаги и в самом деле было много. Рядом со свежими, только из типографии, приказами верховного правителя адмирала Колчака висели воззвания директории, декреты Сибирского временного правительства. Кое-где еще с весны сохранились обрывки пожелтевших листовок с обращением “Товарищи!” и подписью: “Омский комитет РКП (б)”.
У приземистой, сплошь оклеенной афишной тумбы стояли двое. Пожилой солдат в обтрепанной шинели без хлястика читал речь Колчака в “Правительственном вестнике”:
— “Глав-ной своей за-да-чей став-лю по-бе-ду над боль-ше-виз-мом, уста-нов-ление закон-ности и соз-да-ние бое-спо-собной армии…” — Медленно повторил: — “Боеспособной армии…” — выругался и опасливо посмотрел на стоявшего рядом. Время такое — всякий может донести.
Высокий человек в дорогом касторовом пальто и мерлушковой шапке, казалось, ничего не слышал: он читал объявления о распродаже имущества. Солдат сплюнул и быстро пошел прочь, волоча по талому снегу размотавшуюся обмотку.
Человек в касторовом пальто дочитал объявления, поправил пенсне и не спеша зашагал в противоположную сторону, к центру. Шел, благожелательно поглядывая на прохожих, предупредительно уступая дорогу офицерам, останавливался у витрин. Магазины торговали втридорога, но бойко. Да и было кому покупать. Черт знает сколько людей согнала революция с насиженных мест! Финансовые воротилы из Питера, московские промышленники, купцы с Поволжья, помещики орловские, курские, самарские, оренбургские… Горели по ночам огни ресторанов, ревел духовой оркестр в офицерском собрании, на улице, рядом с колчаковской ставкой, меняли деньги: керенки на колчаковские, колчаковские — на фунты стерлингов…
Человек в касторовом пальто свернул на Красноярскую. Остановился у окна мастерской, достал из кармана платок. Протирая пенсне, оглядел улицу и быстро шагнул в подъезд бревенчатого двухэтажного дома.
В маленьком коридорчике было темно. Человек прислушался, постучал. Помедлил и стукнул еще — едва слышно.
Дверь приоткрылась. Хриплый голос негромко сказал:
— Проходи.
* * *
В комнате было холодно. Хозяин, немолодой, худощавый, в застегнутом ватнике, сидел на корточках перед железной печью. Подкладывал щепочки. Большой жестяной чайник на печи тихо посвистывал. Человек в касторовом пальто ходил по комнате.
— Волнуешься, Сергей Николаевич, — усмехаясь, говорил хозяин. — Вот ходишь, шумишь. А сосед дома. Стены здесь такие — все слышно.
Сергей Николаевич отошел к окну и с минуту задумчиво смотрел на отсветы пламени, игравшие на стекле.
— Плохой ты конспиратор, — продолжал хозяин. — Давно бы завалился, да вид у тебя барский. Лучше всякого документа. Меня хоть в шубу одень — не поможет. — Он посмотрел на свои руки, почерневшие от машинного масла. — За версту мастеровщиной пахнет.
— Перестань, Мостков! — с раздражением сказал Сергей Николаевич.
— Ну вот! Какой же я Мостков? Я новониколаевский мещанин Худяков Савелий Павлович, часовой мастер.
Он достал с полки стаканы, коробку с рафинадом. Критически взглянул на стол, усмехнулся:
— Кушать подано…
Сергей Николаевич пил чай, придерживая стакан обеими руками. Слушал Мосткова. Тот говорил тихо, наклонившись над столом:
— Откладывать на этот раз не будем: начнем в час ночи, сразу во всем городе… Комитет назначил представителей по районам. В Куломзино пойдешь ты. Командует там Антон Поворотников. Помни: надо сразу взорвать железнодорожные пути. Динамит на Большой Луговой, у Алексея Мокрова. Вечером, в одиннадцать часов, оттуда выедет пролетка. Извозчик — наш человек.
Мостков замолчал, прислушиваясь к отдаленному цоканью копыт. Оно приближалось. Мостков подошел к окну, взглянул поверх занавески.
— Казаки! Шестеро… И офицер. Похоже — к нам.
Он бесшумно убрал недопитые стаканы, пристально оглядел комнату: старенький шкаф, застланную солдатским одеялом кровать, иконы в углу. Достал из ватника часы, положил на стол.
— Ты пришел чинить часы. Понял?
Кто-то поднимался по лестнице. Мостков склонился над часами, громко сказал:
— Починить можно, господин Воротынцев, отчего же не починить. Однако поимейте в виду…
* * *
Казачий офицер, в черкеске с газырями, поднялся по лестнице, чиркнул спичкой, освещая темный коридор. Постучал в первую дверь. Послышались громкие шаги. Дверь открылась. На пороге стоял человек в темном, английского покроя костюме.
— Господин Комов?
Тот усмехнулся уголками тонких губ:
— Да. Чем могу быть полезен?
Офицер перешагнул порог. Снял фуражку. Достал задушенный платок, вытер плоское, в рябинках лицо.
— Честь имею представиться, — есаул Кульнев.
Он немного шепелявил, говорил: “чешть”, “ешаул”.
Комов спокойно спросил:
— Из контрразведки?
В глазах есаула вспыхнули желтоватые, недобрые огоньки.
— Из контрразведывательной части осведомительного отдела штаба верховного правителя.
— Прошу, господин есаул. Счастлив познакомиться.
Кульнев, словно не заметив иронии, не спеша прошелся по комнате.
— Со вкусом устроились, господин Комов, — сказал он, оглядывая золотистый афганский ковер, картины, беккеровский рояль, шахматный столик китайской работы. — От папаши осталось? Почтенный был коммерсант. Мельницы, лесопилка…
— Вы и это знаете? — любезно спросил Комов.
— Приходится. По долгу службы-с.
Есаул подошел к шахматному столику, поправил расставленные фигуры, передвинул белую королевскую пешку.
— Забавная игра… Увлекаетесь?
Комов, стоявший по другую сторону столика, молча сделал ответный ход.
— Да, господин Комов, — продолжал есаул, двигая коня, — такая уж служба. Все приходится знать. И то, что по окончании курса в университете вы отбыли за границу. И то, что в Париже встречались с большевиками.
— И то, что отказался примкнуть к их движению, — в тон есаулу сказал Комов, продвигая пешки на королевском фланге.
— Точно так-с. Отказались. Знаем и это. Но кое-что остается в тени. Например, род ваших занятий. С вашего разрешения, сниму пешечку.
— Пожалуйста, господин есаул. Вы слабо играете, За две пешки я беру у вас слона… А род моих занятий тайны не составляет. Научная работа.
— Правильно изволили заметить, господин Комов: слона я проиграл. На войне как на войне… Однако как это прикажете понимать — научная работа?
— А очень просто. Хоть это и далеко от моей специальности, но сейчас я готовлю монографию о хроматической аберрации кварцевых линз. Думаю издать в Лондоне. Шах королю…
— Короля мы прикроем. Значит, хроматическая аберрация. Так-с. В таком случае разрешите полюбопытствовать: для чего вам понадобился ящик детонаторов? И как он к вам попал из порохового склада?
Комов пожал плечами. Решительно передвинул коня.
— Как попал? В писании сказано: неисповедимы пути господни…
— Неисповедимы? — переспросил есаул и, почти не глядя, сделал ответный ход ладьей.
Комов внимательно смотрел на доску.
— Вы проиграли, господин есаул, — сказал он. — Шахматы — это искусство. Грубая сила здесь не котируется. Ваш ферзь погиб.
— Погиб, — согласился есаул и быстро, не думая, рванул по диагонали слона к черному, прижатому в угол королю: — Шах. Следующий ход — мат.
Выигрыш был мастерский — с жертвой ферзя. Комов присвистнул, покачал головой.
— Поздравляю, господин Кульнев. Вот уж не подозревал…
— Итак? — Желтые глаза есаула цепко смотрели на Комова. — Детонаторы, надо полагать, там? — Он кивнул на дверь, скрытую портьерой. — Может быть, посмотрим?
Комов подошел к шкафчику, достал начатую бутылку коньяка, налил себе и есаулу.
— Ваше здоровье, господин Кульнев.
Есаул потянул дверь — она была заперта.
— Ключ?
Комов сказал весело:
— К чему? Я же не отрицаю — детонаторы там. Сегодня привезу еще два ящика.
Есаул нажал на дверь — она заскрипела.
— Одну минуту! — Комов порылся в карманах, протянул есаулу плотный, вчетверо сложенный лист бумаги. — Взгляните.
На гладком, с гербовой печатью листе значилось: “Коменданту порохового склада полковнику Бурсаковскому. Выдать подателю сего господину Комову требуемое количество детонаторов и динамита. Начальник штаба верховного правителя генерал Лебедев”.
Рябоватое лицо есаула покрылось бурыми пятнами.
— Какого же черта вы молчали? — грубо сказал он.
Комов громко рассмеялся. Придвинул есаулу рюмку.
— Реванш, господин Кульнев. В отместку за шахматы. Пейте, коньяк отличный…
* * *
Мостков и Воротынцев отошли от стены. Сели к столу. С улицы донесся стук копыт.
— Плохо, — сказал Мостков. — Отсюда нужно уходить.
— Комова я знаю, — задумчиво проговорил Воротынцев. — Вместе учились. Странный человек. Но доносить не будет. Я другое думаю: можно воспользоваться разрешением Лебедева. Довезти динамит до Куломзина не так-то просто.
Мостков с сомнением покачал головой.
— Если Комов узнает…
— Не узнает, — перебил Воротынцев. — Сделаю так, что не узнает… Ну, соглашайся!
Мостков помолчал. Достал кисет с махоркой, свернул цигарку.
— Ладно. Попробуй. Но помни: о восстании ни полслова. Прежде всего выясни, как к нему попало это разрешение. И для чего ему понадобился динамит.
Мостков взглянул в окно, нахлобучил меховой треух, скользнул в дверь. Сергей Николаевич смотрел на потухшую печь, ждал. Потом вышел, постучал к Комову.
Дверь открылась рывком.
— Ну? Кто?.. Воротынцев? Вот встреча! — Комов обрадованно засмеялся. — Заходи, Сергей Николаевич, раздевайся, у меня тепло. Черт, вот встреча! Ты мне нужен, сегодня только думал, как тебя разыскать…
Он придвинул кресло к высокой, в изразцах печи.
— Садись, садись… Как ты нашел меня? Случайно? Ха… Сегодня у меня день случайных встреч. Только что был есаул из контрразведки. Подлец, даже родословную знает. И родителя моего вспомнил, и университет… Эх, было золотое время! — Комов быстро шагал, почти бегал по комнате. Говорил он громко, оживленно. В темных глазах лихорадочно отсвечивали огоньки. Худощавое, бледное лицо порозовело. — Сколько воды утекло! Но ничего! Все впереди… Все возьму, за все годы… Ты что сейчас делаешь?
— Работаю на чугунолитейном.
— А с большевиками как? — И не дожидаясь ответа: — Ладно, твое дело. Я другое хочу знать: что думаешь дальше?
Воротынцев пожал плечами, промолчал. Комов подтолкнул кресло, сел рядом, совсем близко.
— Глупый вопрос — сам знаю. Такое время — живем на вулкане… Ну да я не об этом. Хочешь со мной работать? Дело огромное, миллиардное.
Комов принес коньяк, нарезал бисквит.
— Выпьем, Сергей Николаевич. Выпьем за ум, за дерзость.
Воротынцев удобнее устроился в кресле, потянулся к папиросам — на столике лежала начатая пачка. Комов вновь наполнил рюмки.
— Помнишь, в гимназии учили легенду об Архимеде? При осаде Сиракуз Архимед зеркалами сжег римский флот… Выпьем за старика Архимеда — он навел меня на великую мысль.
Комов поставил рюмку, надломил бисквит. Сказал тихо, серьезно:
— Тепловые лучи. Оружие, которого не знал мир. Сомневаешься? Вижу, по глазам вижу… Зря. Сто семьдесят лет назад Бюффон построил зажигательный прибор из нескольких десятков зеркал. Этой штукой удавалось зажечь лежащую в ста шагах смолистую сосновую доску. Но это ерунда, детские игрушки! Чтобы сжигать на расстоянии в одну версту, потребовалось бы зеркало высотой с Эйфелеву башню… Помнишь формулу Манжена? Освещенность прямо пропорциональна яркости источника света и его площади. Площадь зеркал увеличивать нельзя, тут зеркала вообще не годятся: прибор должен быть небольшим. Но яркость… За счет концентрации светового пучка ее можно сделать огромной.
Он налил коньяк, быстро выпил.
— Хочешь посмотреть?
Не ожидая ответа, открыл дверь за бархатной портьерой.
— Идем!
* * *
В просторной комнате неярко горела электрическая лампочка. У завешенного окна стоял на подоконнике странной формы прибор — нечто вроде опрокинутого набок самовара. Короткая, сужающаяся труба была направлена на дверь. На полу валялись куски жести, окурки, обугленные доски.
Комов возился с прибором. Подсоединил провода, обернулся к Воротынцеву: “Смотри!” — и рванул рычажок.
В “самоваре” что-то ахнуло, загудело, забилось, и узкий — с вязальную спицу — световой луч прорезал комнату. В нем ярко вспыхнули пылинки. На стене задымились обои. Комов молча водил аппаратом. Световой луч потускнел, вспыхнул дважды и погас. Когда глаза Воротынцева освоились с полумраком, он увидел на стене выжженное: Комов.
Комов радостно улыбался, глаза поблескивали.
— Ну как?
Вернулись к креслам. Комов жевал бисквит, подливал себе коньяк.
— Первые шаги. — Он покосился на Воротынцева. Тот молчал. — Много трудностей, ах много! Аппарат работает как конденсатор. Впитывает энергию, потом — раз! — и она превращается в световой луч. Главное — зарядить аппарат. Я начал с порохов. Ничего не выходило — медленно горят. Перешел к динамиту. Зверская штука! Дважды аппарат разносило на куски. Зато мощность поднялась. И все-таки мало. Теперь думаю попробовать гремучую ртуть. Раздобыл бумажку…
Воротынцев покачал головой.
— Гремучая ртуть — инициирующее взрывчатое вещество. Гореть она не будет, произойдет взрыв.
— Возможно. — Комов взволнованно шагал по комнате. — Возможно. Поэтому ты мне и нужен. Я в химии пас, не моя область. — Он вплотную подошел к Воротынцеву: — Слушай, Сергей Николаевич… Мы знаем друг друга не первый год. Я предлагаю тебе войти в компаньоны.
Воротынцев снял пенсне, прищурил близорукие глаза.
— Допустим, аппарат построен.
Что дальше? Комов ответил не сразу. Задумчиво смотрел на огонь.
— Война покончила с сентиментальной болтовней, — сказал он наконец. — Гуманность, прогресс, цивилизация — вздор, чистый вздор. Человечество признает только силу. Мой аппарат — это сила. Не собираюсь ее отдавать. Да и некому. Капитализм идет на спад — в этом я с большевиками согласен. Но только в этом. Наивная мечта — с безграмотными мужиками перекроить Россию. Не верю. Последнее слово за нами, инженерами. Управлять должны ученые, инженеры. Капитализм привел к мировой войне. Дальше некуда. Большевики начали с гражданской войны. Спасибо, хватит. Теперь мы, инженеры, должны сказать свое слово. Рабочего можно заменить автоматом, механизмом, наконец, неграми из Центральной Африки. А без ученых, без инженеров мир погибнет в неделю. Станут заводы, не выйдут в море корабли, остановятся поезда, не будет света, воды, хлеба… Люди вернутся к пещерным временам… Если этого не понимают, нужно внушить силой.
— Тепловым лучом?
— Хотя бы.
— Утопия. И вредная утопия.
— Не веришь в науку?
— В науку? — переспросил Воротынцев. Он встал, прошелся по комнате. — В науку я верю. Но ее создают люди. Не автоматы, не механизмы, не отдельные гении- нет. Люди! Ты сказал: люди признают только силу. Самодержавие было силой, не так ли? Но эту силу сломили. И “хватит” войне уже сказали. Не инженеры, а рабочие и мужики. Декрет о мире забыл? А гражданская война… Что ж, старое не уходит без боя. Этот бой не выиграешь тепловым лучом… Одно дело спалить обои в десяти шагах, другое — разрезать дредноут на расстоянии десяти верст. В формуле Манжена, о которой ты говорил, есть еще одна величина — расстояние. Освещенность, если не ошибаюсь, обратно пропорциональна квадрату расстояния. Значит, на достаточном отдалении тепловой луч будет не страшнее прожекторного. А рассеивание света? А отражение света белыми предметами?.. Но дело не в этом. Допустим, аппарат, настоящий аппарат — не модель — создан. Что ж, появится еще одно оружие. Разве люди перестанут бороться за свободу?
Воротынцев досадливо поморщился.
— Ладно, что об этом говорить… Эх, Петр Петрович, сколько лет прошло после Парило, а ты не изменился… Наука… Верю в науку. Верю: освобожденные люди создадут новую науку. Создадут новые двигатели, выведут новые растения, построят новые города. Если понадобится, изобретут тепловые лучи, чтобы передавать энергию без проводов, бурить скалы… Чувствую: в двадцатом веке наука гигантскими шагами уйдет вперед.
Он подошел к окну, приподнял штору, посмотрел в темноту.
— Через десять лет безграмотные мужики станут грамотными, а еще через десять — двадцать лет среди них появятся свои Резерфорды, Эдисоны, Комовы, и не одиночки, а тысячи, десятки, сотни тысяч… — Он повернулся к Комову. Снял пенсне. Глаза прищурились. — Петр Петрович, работать для себя бессмысленно. Для людей, только для людей! Ты предложил тост за Архимеда. Зеркала — легенда, не больше. Но Архимед открыл великий закон: имея точку опоры, можно сдвинуть даже Землю. И эта точка опоры — народ.
— Эк куда хватил! “Точка опоры”… Народ не изменился со времен Рима. Стихия! Пошумит, побалует и вернется в свои берега. Снова выползут отцы отечества, всякие там принцепсы, цезари, августы, чингисханы…
Воротынцев с интересом смотрел на Комова.
— Удивляюсь я тебе, Петр Петрович, — сказал он. — В возможностях человеческого разума ты не сомневаешься, на Солнце замахнулся, хочешь создать луч ярче солнечного… И не веришь, что можно построить человеческое общество сообразно законам науки. Неужто наука здесь бессильна? Ведь это против твоей же логики. Я думал, наука приведет тебя к революции.
Комов невесело рассмеялся:
— Нет, Сергей Николаевич, здесь наши дорожки расходятся. Я индивидуалист, таким и останусь.
Воротынцев пожал плечами.
— Слушай, индивидуалист, ты, по крайней мере, с гремучей ртутью не балуйся. А для верности, — он усмехнулся, — отдай-ка мне эту бумажку, обойдешься без детонаторов.
Их взгляды встретились: острый, насмешливый — Комова, спокойный, ясный — Воротынцева.
— Для верности? — переспросил Комов. — Хм… Для верности… Ну-ну… Ладно, получай.
Он достал плотный, вчетверо сложенный лист бумаги.
* * *
Извозчик запоздал. С Большой Луговой выехали в первом часу ночи. Путь предстоял немалый: в объезд — к Иртышу и через реку — на Куломзино.
Ночь была морозная, туманная. Сергей Николаевич поднял воротник, спрятал руки в карманы. В ногах покачивались два больших, перевязанных ремнями чемодана. Ехали в темноте, по немощеным улочкам.
У Воротынцева слипались глаза. Он мотнул головой, отгоняя сон, закурил, прикрывшись от ветра, и, щелкнув массивной крышкой часов, сказал:
— Тридцать пять первого. Махнем мимо кадетского корпуса. Ближе.
Знал, что рискует, но выхода не было. Начнется восстание — совсем не проедешь.
Извозчик, молодой парень, — лицо его Воротынцев так и не успел разглядеть — ответил коротко:
— Дело.
Лошади потянули быстрее, выехали на мощеные улицы. Здесь было светлее, горели керосиновые фонари. Сон прошел. Воротынцев напрягся, подобрался, настороженно косился по сторонам, рука сжимала в кармане револьвер.
У серой громады кадетского корпуса возле оседланных коней спешившись стояли казаки. Они смотрели на запоздалого извозчика, но Воротынцев понял — смотрят без интереса. Мелькнула мысль: “Пожалуй, проскочим”. Кучер щелкал языком, весело покрикивал. Казаки уступили дорогу.
Воротынцев устало откинулся на спинку сиденья, опустил воротник и не почувствовал холода. Миновали освещенный центр, свернули в узкий, безлюдный переулок.
Сергей Николаевич прикинул, выходило: опоздания не избежать, зато все, кажется, обошлось. И тут же его ослепил луч карманного фонарика. Повелительный голос приказал:
— Стой!
Извозчик выругался, резко осадил лошадей, пролетка остановилась.
— Документы! Прошу вас предъявить документы.
Прищурившись, Воротынцев с трудом разглядел невысокого офицера в бурке, двух солдат с карабинами. Голос офицера — глуховатый, с шепелявинкой — показался знакомым. Луч света, рыскнув, уперся в чемоданы. Сергей Николаевич вытащил плотный, вчетверо сложенный лист бумаги:
— Пожалуйста, господин офицер.
Офицер посветил фонариком, прочел вслух:
— “Коменданту порохового склада полковнику Бурсаковскому. Выдать подателю сего, господину Комову…” — Усмехнулся, спросил: — Вы Комов?
Воротынцев сейчас же ответил:
— Да, да. Петр Петрович Комов. Проживаю по Красноярской…
— Именно так, — перебил офицер. — Все в порядке. В полном порядке-с. Кроме одной мелочи. Господин Комов, проживающий по Красноярской, изволил два часа назад погибнуть при взрыве детонаторов. Неосторожное обращение с гремучей ртутью…
Не слушая, Воротынцев выхватил револьвер, выстрелил прямо в свет. Кучер дико свистнул. Кони рванули, понесли.
Сзади загремели выстрелы. Воротынцев сполз с сиденья, прижался к чемоданам. “Только бы не сюда, только бы не сюда, — машинально билась мысль. — Одна пуля- и все погибло…” Он выронил пенсне и теперь ничего не видел.
Кучер нахлестывал лошадей. Пролетка прыгала по камням. Ударившись о мостовую, с визгом прорикошетила пуля. Свернули. Испуганно шарахнулся в сторону какой-то прохожий.
Только теперь Воротынцев вспомнил, где он слышал этот глуховатый, шепелявый голос: “Есаул Кульнев… Но Комов, как же он… Эх, обидно!..”
Извозчик обернулся, спросил:
— Ну как?
Воротынцев возбужденно засмеялся.
— А я думал, крышка, — сказал извозчик, — Наше счастье — фонари не горели… Покурить у вас найдется?
Ответить Сергей Николаевич не успел. Где-то гулко ударили выстрелы, заревели гудки. Громыхнул взрыв, и еще, еще…
— Похоже, наши, — сказал кучер. — Ну дела… Теперь поспешать надо, товарищ.
— Гони напрямую, — откликнулся Воротынцев. — Ждут нас.
Он достал часы, зажег спичку. Был час ночи. Далеко впереди за низкими крышами расползалось по небу малиновое зарево.
Восстание началось.
Назад: МЫ ПОЙДЕМ МИМО — И ДАЛЬШЕ
Дальше: ЛЕОНАРДО
