Проходит еще полгода. Эти полгода многое меняют в моей жизни. И не только в моей, но и в жизни Корнелии. Есть, наверно, какие-то биологические законы, определяющие, кому и кого нужно было бы любить. Я юрист. Я знаю много законов. Но этих законов я не знаю. Однако я подчиняюсь им так же, как все. Я любил девушек и до Корнелии. Мне бывало очень тяжело, когда я ссорился и расставался с ними. Но я всегда чувствовал, что будет кто-то еще, что впереди много счастья.

С Корнелией я не ссорился и не расставался. Но с самого начала я почему-то чувствовал, что после нее не будет никого, что после нее счастья не будет. Поэтому я даже думать не хотел о том, что будет «после», о том, что случится, если Корнелия меня не полюбит.

Может, именно это все и решило?.. Я ведь уже не представлял себе жизнь без Корнелии, и Корнелия не могла этого не понимать.

Я знал, что она все время сравнивает. Я знал, что мне трудно выдержать сравнение с Гао — мудрым и смелым человеком. Но я знал также, что ей приходится сравнивать не только нас. Ей приходилось сравнивать жизнь — ту жизнь, которая ожидала ее с Гао, и ту, которая ожидала ее со мной. Я очень надеялся на то, что сама наша жизнь поможет ей сделать этот выбор, проголосует за меня.

Я все больше рассказывал ей о нашей стране, о том, чем она отличается от других стран, о тех великих, справедливых принципах, которые заложены в основе всей нашей жизни. Чем лучше Корнелия знала русский, чем глубже вгрызался я в латынь, тем все более обстоятельными становились мои рассказы. Я объяснил ей, что я юрист, что я знаю законы. Гао еще только предстоит создавать справедливые законы. А у нас они созданы — бери, пользуйся, не позволяй их нарушать. Корнелия усмехнулась.

— Создавать справедливые законы интереснее, чем пользоваться готовыми. — Она сказала это спокойно, раздумчиво, Именно поэтому ваши единомышленники в других странах не сбегаются к вам, а живут и борются там, где родились.

Я понял ее. Я понял, что мне не нужно больше говорить о Гао. Я понял, что мне не нужно больше помогать ей в сравнениях. Мне нужно только ждать. Она сравнит сама.

Вскоре после того вечера, когда мы слушали у Виктора пластинки Робертино Лоретти, я принес домой новенький проигрыватель и кучу пластинок. Особенно много я купил итальянских песен. Все пластинки с итальянскими песнями, какие только были в магазине, я притащил домой.

Наверно, это был лучший подарок, какой Корнелия получила за всю жизнь. Несколько дней она буквально не отходила от проигрывателя. С утра до вечера крутила пластинки, сожгла три предохранителя и страшно испугалась, когда сгорел первый.

— Разве на корабле у открывателей звезд не было записей музыки? — спросил я.

— Какая-то музыка у них была, — ответила Корнелия. — Но я никогда не видела, откуда она исходит. Я не могла ею управлять. И она мне не очень нравилась. Она была тягучая и некрасивая. Но Гао и спутники слушали ее с удовольствием. Может, у нас просто по-разному устроен музыкальный слух? Наверно, если бы я даже и могла управлять их музыкой, мне бы не захотелось это делать. А такой музыки у них не было. Она кивнула на проигрыватель. — Эта музыка — как праздник, …Скоро меня уже хорошо знали в магазине пластинок. Я покупал их, наверно, больше, чем кто-либо, Я знал, что каждая новая пластинка — радость для Корнелии. А мне так хотелось, чтобы у нее было больше радости!

Как-то к концу дня Витька снова позвонил мне в адвокатскую коллегию:

— Ты сегодня вечером будешь дома?

— Да.

— И Корнелия, разумеется, тоже?

— Видимо. Она пока не уходит по вечерам одна.

— Я хочу прийти к вам вечером с одной молодой дамой…

— Я буду чертовски рад, старик! Давно пора!..

— Увы, Мишка, это не совсем то, что ты думаешь. Эта дама оттуда…

— Откуда?

— Ну, помнишь наше письмо?

— А-а… — У меня на душе снова заскребли кошки. — А я уж думал, ему не поверили…

— Да, в общем-то, не очень и поверили… Но выход нашли деликатный, ничего не скажешь… Этой даме поручено приглядеться к Корнелии и решить, можно ли использовать ее… ну, для начала хотя бы в качестве лаборантки. А там видно будет… В общем, они хотят посмотреть ее не в разговорах, а в деле. По-моему — разумно.

— По-моему — тоже.

— Теперь еще вопрос: что мы скажем Корнелии?

— Странный вопрос! Нужно сказать все как есть!

— А ты уверен, что тут не будет, так сказать, обратного эффекта? Мы ведь не можем рисковать.

— Ну, давай скажем, что это просто твоя сотрудница, твой друг. Она может готовить Корнелию к школе.

— Честно говоря, я думал о таком же варианте.

— Смотри только, не сорвись, Витька. Корнелия моментально почувствует любую фальшь.

— Фальши не будет, старина. Вера мне очень нравится. Мы провели сегодня вместе весь день. И это был один из лучших дней в моей жизни.

— Ну, что ж… Я рад за тебя! Жду!

Когда они пришли вечером, я понял Витьку. Вера была не просто красивой, золотоволосой женщиной. Вера была обаятельной женщиной. Она как-то вся светилась теплотой и добротой. Она принесла с собой в наш дом какую-то весеннюю свежесть, какой-то удивительный уют. Она была настолько по-хорошему простой, держалась настолько естественно, что уже через полчаса бесследно исчезла обычная неловкость первого знакомства. А к концу вечера я почувствовал ее другом — старым, надежным, испытанным.

У меня еще никогда и ни с кем так не было. Корнелия ничуть не удивилась тому, что Витька пришел не один. Мне даже показалось, она давно ждала этого. Она была очень рада Вере, просила ее приходить почаще. Она жаловалась на то, что у нее нет подруги, а без подруги плохо.

И Вера обещала приходить почаще. И на самом деле, пришла и на следующий день, и в другие вечера, и в ближайшее воскресенье, которое мы почти с самого утра провели все вместе.

По вечерам Витька приходил позже Веры и ждал ее у меня, пока Вера занималась с Корнелией. Они говорили сразу и о физике, и о химии, и о математике. И Витька рассказывал, что Вера в восторге от Корнелии, хотя в ее знаниях и есть какие-то, с нашей точки зрения, провалы, какие-то странности. Корнелия, например, не поняла, зачем нужна менделеевская таблица. Классификация элементов у открывателей звезд была совершенно иной. И элементов они знали больше и группировали их не по атомному весу, а по длительности распада. Впрочем, провалов было немного. Главное Корнелия знала. И в физике, и в химии, и в математике. И знала не на уровне институтских программ, а на уровне новейших наших диссертаций. Может, она знала и больше. Но о большем Вера просто не могла ее спросить. Формулы нуль — пространства, которыми занимаются у нас целые группы сильнейших математиков, Корнелия выводила быстро и экономно и говорила, что открывателям звезд эти формулы давно известны, хотя практическое осуществление их они и считают маловероятным. Не потому что человек не сможет, а потому что не захочет. Слишком велики будут разрушения, которые принесет осуществление формул нуль — пространства. Столь велики, что результаты, добытые подобным опытом, потеряют смысл для человечества.

Через неделю с небольшим Вера повела Корнелию в Витькин институт. И после этого Корнелия стала уходить туда каждый день. Это уже была работа, и я увидел, как Корнелия меняется прямо на глазах. Она стала держать себя увереннее, смелее. Она почувствовала, что входит в жизнь уже хозяйкой, а не гостьей.

— Ну, как — открыла она вам что-нибудь новое? — спросил я Витьку через полмесяца. Витька подвигал губами, пожал плечами.

— Кое-что есть… Какие-то частные проблемы физики и химии, над которыми у нас бьются, для нее решены. Она знает результаты, хотя и смутно понимает пути к ним. Но, в общем-то, она вряд ли совершит переворот в нашем уровне знаний. Видишь ли, старик, у нас теория на сотню лет обогнала практику. И обгоняет ее все больше и больше. А у них, возможно, такого разрыва не было. У них это могло идти где-то рядом. По крайней мере, их практика для нас теоретически почти решена… Все-таки это их практика того времени, когда у нас жил Софокл… — Витька вздохнул. — А насчет разрыва, может, я и неправ. Может, и у них был такой же разрыв. Ведь на корабль-то попали не сильнейшие ученые. На корабль-то попали практики… И большему, чем они сами знали, они не могли научить Корнелию… Для нас она, конечно, работник ценный. Она у нас останется… Может, она и еще что-то знает — важное и нужное нам. Да мы не догадываемся об этом спросить. А она не знает, что нам это нужно… Со временем выяснится…

Вскоре нас с Виктором пригласил к себе начальник городской милиции. И сказал, что ему звонили, что теперь он знает все необходимое, я что пора выписывать нашей римлянке паспорт.

— А вообще-то хотелось бы с ней познакомиться, — улыбнувшись, добавил он. — И лучше — не в служебном кабинете…

— Приходите ко мне на день рождения, — пригласил я. Познакомитесь…

— Что ж, спасибо. Приду…

В январе мне стукнуло двадцать шесть. И впервые за все мои двадцать шесть лет на моих именинах был милиционер. И даже не просто милиционер, а начальник городской милиции, которого я представил Корнелии как своего сослуживца.

Он пил за мое здоровье и за здоровье Корнелии, и Корнелия ему очень понравилась, и, когда я вышел проводить его до угла, начальник милиции сказал мне, что за такую девушку стоит бороться, что мы с Витькой все делали правильно и что будет, конечно, очень жаль, если она улетит к своему Гао.

— Принесите ее фотографии, — сказал он. — И пусть она напишет заявление. Все-таки речь идет о гражданстве…

Фотографии мы с Витькой вскоре принесли. А заявление Корнелия писать не стала. Она очень легко поняла, какое заявление от нее требуется. И сказала, что такое заявление писать рано — она ведь еще не решила… Она не хочет обманывать гостеприимную страну, которая ее приютила. Она скажет и напишет о своем решении тогда, когда это решение созреет.

— …Ну, что ж, пусть зреет, — усмехнувшись, сказал нам начальник милиции. — Не надо ее торопить. Рассуждать так, как она, могут только очень чистые люди. Когда решит — скажете. У нас теперь задержки не будет.

Я ждал. Терпеливо ждал недели, месяцы… Должна же она когда-то что-то решить!.. И, может, мне пришлось бы ждать еще очень долго — до самого конца того срока, который установил Корнелии Гао, если бы не один случай. Этот случай мне показался совершенно пустяковым. Но для Корнелии он почему-то определил все.

Это было уже в марте. Первые весенние оттепели чередовались с последними морозами. Снег то падал, то таял. Корнелия жадно смотрела на этот снег, ловила снежинки на варежку, — на язык. Она знала уже, что этот снег — последний. Она всю зиму не переставала удивляться снегу и восхищаться им. Она каталась в парке на санках с таким же удовольствием, как пятилетняя девочка. Она научилась к середине зимы потихоньку ходить на лыжах и по воскресеньям не давала ни мне, ни Витьке с Верой покоя — требовала, чтобы мы шли с ней в лес. Одна она уходить в лес на лыжах еще боялась. Девочкой она видела снег в Пантикапее, но никогда не видала его так много и никогда не предполагала, что он может лежать на земле так долго. Она до сих пор считала снег чуть ли не чудом природы, жалела о том, что зима кончается, и, мне казалось, думала, что может никогда в жизни не увидеть больше такой зимы.

Как-то в субботу, в сильный мартовский гололед, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесет продукты домой. Ходить в магазины сама Корнелия еще не решалась. Продавцы плохо понимали ее, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.

В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.

Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди мае. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.

Я бывал в подобных переплетах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше — меньшая. Поэтому я быстро выставил вперед левую руку, зная, что машина может сломать ее, но зато это спасет нас обоих.

Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была оправа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и ее колеса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.

В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку. Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.

Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам было некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.

В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.

Когда вечером я пришел домой, я сразу заметил, что Корнелия какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.

Такого с ней раньше не бывало. Но я еще боялся верить этой перемене, боялся радоваться. Вдруг завтра утром все это исчезнет так же неожиданно, как и появилось?

Но я боялся зря.

Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату. И разбудила меня. И сказала, что она все решила, что она остается, потому что не может без меня.

…Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не может жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.

Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление. Она сама пошла потом за паспортом. Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения — 1941-й.

Там была указана вполне современная национальность итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия Сергеева.

Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Все равно из паспортного стола мы сразу пошли в загс. А зачем менять только что полученный паспорт?

В этот день Корнелия сказала мне:

— Я должна сообщить обо всем Гао. Он ждет ответа.

— Нам можно будет услышать его? — спросил я. — Мне и Виктору. Витька ведь давно ждет твоего разговора с Гао…

Корнелия задумалась. Потом тихо сказала:

— Хорошо. Вы увидите его. И вы и Вера. Она ведь тоже ждет этого разговора… Только он не должен видеть вас. Мне кажется, ему это будет больно…

И вот мы с Витькой и Верой уже сидим в комнате Корнелии, и она вынимает из тумбочки блестящий ящичек и слегка поворачивает его ручку. Блестящая белая пленка бесшумно сползает с ящичка.

Под пленкой он такой же белый и блестящий. Только теперь ясно видна полоска, разделяющая его на две половины.

Корнелия легко снимает одну половину и ставит ее на тумбочку блестящей поверхностью к себе. Тонкий, едва заметный провод тянется от этой половины к другой половине ящичка. Эту другую половину Корнелия ставит на стул и сама садится на другой стул, рядом, так что блестящий экран на тумбочке находится прямо против нее.

Я не инженер, но даже я хорошо понимаю, что на тумбочке стоит экран.

Корнелия усаживает меня, Витьку и Веру на тахту.

— Сидите сбоку, — говорит она. — И молчите. Иначе Гао заметит вас.

— Может, ты все-таки позовешь его на Землю? — снова предлагаю я. — Наш народ встретил бы его, как героя.

— Я попытаюсь, — отвечает она. — Но я знаю, что это бесполезно. Гао не нужны почести. Он не ценит их. Если он прилетит — он прилетит сам. Уговорить его невозможно. Но я скажу ему, что попала в гостеприимную и справедливую страну.

Корнелия вынимает из ящичка четыре плоских белых уголка, чем-то похожих на игрушечные детские пистолеты, и откладывает их в сторону.

— Что это? — спрашивает Вера и показывает глазами на уголки.

— Усыпляющие лучи, — говорит Корнелия, — Это очень сильное и доброе оружие.

Потом она нажимает крошечные кнопки, слышится легкий треск, и экран на тумбочке начинает светиться.

— Теперь молчите. — Корнелия грозит нам пальцем. — И не двигайтесь.

Мы молчим и не двигаемся. Мы сидим так пять минут, десять, пятнадцать. Мы ждем. И Корнелия ждет и глядит на экран, который по-прежнему продолжает бесшумно светиться.

Где-то в космосе мчатся в эти минуты волны, ищут корабль, возвращаются обратно.

Наконец в центре экрана появляется расплывчатое темное пятно. Оно густеет, растет, заполняет собой весь экран, и мы видим вначале большие, продолговатые темные глаза, потом совершенно ровный, без горбинки, нос, большие губы, морщины на лбу. Мужественное лицо человека как бы висит в воздухе над тумбочкой. Оно не плоское, как в кино. Оно не привязано к экрану. Оно незаметно выходит из него, как горельеф. Мы видим это лицо почти в профиль. Оно не глядит на нас. Оно глядит на Корнелию. Оно медленно улыбается, это лицо. И Корнелия улыбается ему в ответ.

— Ave, Cornelia! — медленно, тяжело произносят толстые губы.

— О-оу, Гао! — протяжно говорит Корнелия.

Я понимаю, как они приветствуют друг друга. Гао приветствует Корнелию на латыни, а она его — на его родном языке. Мы ведь делаем то же самое, когда хотим проявить свое уважение к иностранцу. Как все-таки одинаковы люди, даже выросшие на разных планетах, если; конечно, они вообще люди!..

Гао задает вопрос, и Корнелия отвечает — долго, и горячо, и смущенно. Она даже краснеет под конец своей тирады, и я догадываюсь, что она сказала Гао самое тяжелое для него то, что она стала моей женой. Потом говорит Гао — тоже долго, но спокойно, медленно, как бы советуя что-то. Иногда он слегка улыбается. У него понимающая и всепрощающая улыбка мудрого человека.

Он нравится мне, этот Гао! Он мне очень нравится! Он говорит с Корнелией долго. Минут сорок мы сидим на тахте, боясь шелохнуться. Мы ничего не понимаем в этом разговоре. Мы слышим только длинные, протяжные фразы, в которых почти нет звуков шипящих и больше гласных звуков, чем согласных. Наконец они прощаются. Я вижу это по их взглядам, по их улыбкам.

И вот уже лицо Гао уходит в экран и расплывается, и темное пятно убегает к середине экрана, а затем исчезает. Легкий треск под пальцами Корнелии — и экран снова белый и гладкий.

— Что он сказал тебе? — спрашивает Витька.

— Он желал мне счастья, — отвечает Корнелия. — Он советовал мне быть терпеливой в общении с людьми.

— А где он сейчас? — спрашиваю я.

— Его корабль сейчас движется вокруг соседней планеты. Вы называете ее по имени римской богини — Венерой. Товарищи Гао спускаются на шарах и обследуют эту землю. Он говорит, что там еще нет людей и очень жарко. Но один материк возле южного полюса вполне пригоден для жизни. Там много воды и чистый воздух, богатый кислородом. Видимо, открыватели звезд спустятся туда и там останутся. Они могли бы спуститься давно, но ждали моего решения. Потому что теперь они долго не смогут поднять корабль в небо. Им нужно будет много лет работать, чтобы снова сделать это. А лететь оттуда на маленьком шаре — очень долго…

— Значит, все-таки можно и на маленьком? — уточняет Витька.

— Да, можно. Между планетами одной звезды можно летать и на этих шарах. И Гао сказал, что, если понадобится, он прилетит за мной на маленьком шаре. А на большом корабле один из приемников всегда будет настроен на мою волну. Столько, сколько будет жить Гао.

— Ты звала его к нам? — спрашиваю я.

— Да.

— И что он ответил?

— Он считает, что никакие народы не любят бездомных бродяг, потерявших родину, пусть даже и не по своей вине. Так уж устроены люди, и он не может с этим не считаться. Открыватели звезд создадут себе новую родину на Венере, создадут свое общество и свои законы, а потом прилетят к нам как равные к равным.

— Когда же это будет?

— Я спросила об этом. И Гао сказал, что, видимо, это сделают их дети или даже внуки. Сейчас трудно сказать, когда это будет. Сами открыватели звезд уже явно не успеют. У них будет очень много другой работы. Но их дети и внуки будут знать обо мне и о гостеприимных людях нынешней Земли.

— Что он еще тебе сказал? — спрашиваю я. Корнелия краснеет.

— Я знаю, ты не мог понять нашего разговора, — отвечает она. — Но я не хочу скрывать. Он сказал, что по-прежнему любит меня. И всегда будет ждать. До конца жизни.

Я машинально лезу в карман за сигаретой. Витька подносит мне зажженную спичку. Я закуриваю, подхожу к окну. Корнелия подходит сзади, кладет мне руку на плечо.

— Ты зря волнуешься, — говорит она.

Я оглядываюсь. Витьки и Веры уже нет в комнате. Они вышли в другую. Я молча целую Корнелию в лоб. Она отвечает мне долгим поцелуем в губы. Мы стоим несколько минут обнявшись, потом Корнелия выходит на середину комнаты и начинает собирать свой передатчик. В него вкладываются четыре уголка с усыпляющими лучами, он накрывается крышкой-экраном, и вот уже эластичный белый футляр сам ползет по ящику к ручке. А потом Корнелия ставит передатчик в тумбочку и говорит:

— Будем пить чай.

Чай она любит. Он очень понравился ей с того первого вечера у нашего ночного костра в Крыму.

И мы вчетвером пьем чай и слушаем пластинки, которые меняет на проигрывателе Корнелия. Она очень любит крутить пластинки, моя голубоглазая, чернобровая римлянка. И не меньше итальянских песен она любит слушать румынские, французские и испанские. Наверно, потому, что и в них она слышит латинские слова, напоминающие ей о ее страшно далеком детстве.

А в магазине пластинок уже давно знают мои вкусы. И оставляют мне все новые итальянские, французские, румынские и испанские песни. Там молоденькая продавщица, в этом магазине. Веселая и веснушчатая. Мы с ней давно на «ты» и называем друг друга просто по имени. Мне все кажется, она ждет, что я приглашу ее в кино или в ресторан. Я не хожу в этот магазин с Корнелией. Боюсь, что после этого мне трудно будет доставать новые итальянские и румынские песни. А Корнелия ведь так любит их… Но мне очень жаль ту симпатичную девчонку. Она зря ждет…