М.Грешнов
Маша
— Борис! Да проснись ты, слышишь!
Спальный мешок заерзал, растянулся, как гигантский кокон.
— Ни одной собаки, Борис! Исчезли…
Кокон опять зашевелился, показалась голова, открылись глаза — мороз двадцатиградусный, — прищурились:
— А мне снилось…. море — такое синее. До сих пор в глазах…
— Ты пойми — ни одной!.. — волновался Василий. — Как ветром унесло!
— Куда?
— Знал бы — не спрашивал…
Борис сел, извлек откуда-то шапку, нахлобучил на голову.
— Так и сбежали?.. А море — ух, синее!..
Василий выругался с досады:
— Да придешь ты в себя?..
Утро разгоралось в туманах. Розовый свет ложился на гладь заснеженной реки, трогал дальние вершины и терялся над горизонтом, в пучине уходящей ночи. Все было чистым, белым; странно чернели на белизне двое нарт, круг остывшего костра и — ни звука.
Это подействовало на Бориса больше, чем толчки и слова Василия. Вскочив на ноги, он закричал: — Рустан, Рустан! Салка!
Крик пронесся над рекой, слабо отдался от обрывов берега.
— Куда же они девались?..
Отпечатки лап, покружив у костра, устремлялись по берегу к излучине реки. Геологи бросились по следу.
Это была неплохая разминка, вроде зарядки, да и мороз подхлестывал подходяще… Но главное — почему и как далеко ушли собаки?
Запыхавшись, обогнули мыс, круто вдавшийся в реку, и остановились. Стая была здесь.
Накануне вечером Борис и Василий взорвали тут сползший откос, хотели остаться на ночь, чтобы с утра приступить к пробам, но глыба нависла так угрожающе, что друзья сочли за благо удалиться и найти для ночлега более удобное место. И сделали правильно: глыба отвалилась и на высоте четырех-пяти метров открыла узкую щель, черневшую на белом известняке. Собаки ныряли в щель и появлялись с какой-то добычей, здесь же, между камней, пожирали куски…
— Рустан! Салка! — закричал Борис. — Ко мне!
Вожаки отделились, пошли; за ними потянулись другие, облизывая окровавленные пасти.
— Что вы нашли? Какую мерзость?.. — с отвращением спрашивал Борис.
Сытые звери повизгивали, чувствуя, что в голосе нет угрозы, и делали попытки потереться мордами об унты Бориса и Василия.
Те невольно отступили: собачьи пасти были в крови до самых глаз, облеплены бурой шерстью; кругом валялись куски мяса, покрытого мохнатой кожей.
Преодолевая брезгливость, Василий нагнулся над изгрызенным куском:
— Борис!..
Тот сам рассматривал клок кожи и, когда поднял глаза, в них было удивление и недоуменный вопрос:
— Не пойму… Не встречал подобного.
— Это непостижимо, Борис. Трудно поверить…
Пока Борис отгонял собак, Василий уже карабкался по камням к отверстию. Товарищ нагнал его у самой дыры, и то, что предстало взорам, потрясло обоих до оторопи.
В черной пустоте вырисовывался бок громадного животного.
Бурая шерсть висела клочьями, как омертвевшая кедровая хвоя. Часть кожи и мяса была содрана, виднелось обглоданное ребро… В глубине угадывались очертания еще большего зверя.
Но внимание друзей было приковано к рваной глубокой ране: из нее — невероятно! — крупными, как горошины, каплями сочилась густая кровь!
— Ехать немедленно! — говорил Борис, отряхивая снег.
Перед глазами — полутьма пещеры, и в ней, как гора, зверь, привалившийся боком к скале, с опущенным хоботом и закрытыми глазами. Казалось, животное дремлет и вот сейчас свернет хобот, шагнет могучими ногами. Туша его не тронута. Это первому не повезло: мясо и шкура на левом боку изодраны собаками. Этот же исполин стоял, как живой, — подойти к нему было жутко…
Мертвый? Замороженный?.. Под пальцами ощущалась грубость и в то же время эластичность кожи, холодной, как лед, но не мерзлой, подавалась под пальцем. В пещере гораздо теплее, чем снаружи: воздух, проникая сквозь отверстие, оседал на полу легким прозрачным снежком…
Первым побуждением было — закрыть дыру.
Животное сохранилось в постоянной температуре… Отверстие закрыли парусом, завалили снегом.
— Случай необычайный, надо ехать немедля!
— До Средне-Колымска пять дней пути. Взять обе упряжки — четыре. Езжай, Василий, поднимай всех!
Завтрак друзья завершают молча, каждый обдумывает свое.
Так же молча запрягают в нарты упряжки — одну за другой.
Ничего лишнего: продукты, корм на шесть дней, ружье, и через минуту вдали — лишь черная точка в вихревом снежном облаке.
Борис садится у костра. Находка, действительно, необычна.
Встречались кости, бивни, останки с шерстью и кожей… Но такой удачи не знал никто.
Если б не собаки — два целых, так и хочется сказать — живых мамонта! Это странное ощущение, что они живые, овладело Борисом с первого взгляда, когда увидел капли черной крови: живые, только в спячке, в анабиозе!
Память торопливо развертывает, что известно об анабиозе: биологические процессы настолько замедлены… что отсутствуют все внешние признаки жизни… Наблюдается при вмерзании в лед небольших организмов — инфузорий, насекомых.
П.И.Бахметьев вскрыл закономерности анабиоза — когда нет полного промерзания и тканевые жидкости остаются при низких температурах в переохлажденном, но жидком состоянии… В переохлажденном, жидком… Здесь-то же самое, то же!.. — Борис глубоко вздыхает, чувствуя, как поднимается, подкатывает к горлу сердце. — То же самое! И смеется над сопоставлением: там — инфузории, здесь — гора, зверь, крупнее которого не знает земля!
Куда ни заведет фантазия! А все-таки — не фантазия!.. Он сам чувствовал, видел — живые!
Порыв гаснет вновь: сколько могли быть во льду в лабораторных условиях эти несчастные инфузории? Неделю, месяц?.. А тут — тысячелетия: двадцать, пятьдесят тысяч лет!..
А перед глазами — спокойная поза огромного зверя, опущенный хобот, закрытые глаза — спит!
— Оживить! — Мысль поражает, как удар грома.
Борис встает, ходит по берегу взад, вперед. Оживить!..
Опыты на рыбах, летучих мышах показали возможность оживления! Даже когда было поверхностное обмерзание. Борис вспоминает коричневую эластичную кожу, холодную, как лед, но — не лед!
Хочется еще потрогать, ощупать ее, убедиться, что не мертва, что можно оживить!..
Как?..
— Как оживить? — Борис ударяет кулаком по ладони. — Как? И снова садится на снег, упирая взгляд в пламя костра.
…Ночь наползает неторопливо. Поднялась луна, огромная, оловянная… Мороз. Середина апреля, а жмет нещадно. Борис подбрасывает в огонь сучья, языки пламени взмывают выше, пляшут, волнуются. Это помогает думать. О том же…
В тишине — отчетливые шаги. Поднимает голову. За костром темнота, ночь и луна, как пуговица, пришитая к небосводу…
— Кто идет?
Шаги замедляются, частое дыхание. Борис вскакивает и почти сталкивается с Василием.
— Борис… — тяжело опускается тот у огня.
Без рукавиц, в порванных заиндевевших унтах, одежда обледенела по пояс, по грудь.
— Там. полынья… влетели с разбегу. И сразу — под лед… собаки, нарты. И сам… если б не вмерзшее корневище… Понимаешь… без ружья, без спичек…
— Ладно! — Борис достает спальный мешок, белье. — Не пропадем. Сушись!
Василий раздевается, трет посиневшие ноги. Потом сидят у костра. У Василия в глазах дрожит, плещется ужас пережитого. А, может, просто блики пламени? Борису хочется поделиться с другом, но Василию нужен покой.
Ложатся молча. Василий засыпает сразу. Борис думает, каким сложным и трудным будет предстоящий день. «Оживить…» И опять тот же вопрос: «Как? — колет острой холодной иглой — Как?..» На миг перед глазами море — теплое, синее, крымское. «Почему, — думает Борис, — когда кругом мамонты, мамонты… один…, — считает, другой… третий…» пока сон не овладевает всем.
Разговор произошел за завтраком.
— Пешком по апрельскому снегу — десять-двенадцать дней. Наступит весна — не убережешь…
Василий кивает, соглашается.
— Рисковать мы не в праве, — пойми! Мамонта надо оживить,
Василий не доносит руку до рта. Что он, сошел с ума? Или это сам Василий сходит с ума после вчерашнего?.. Но взгляд Бориса тверд, решителен, слово, очевидно, продумано. И первое, что срывается с губ Василия, — тот же вопрос:
— Как?..
— Да, именно, — подтверждает Борис и горячо излагает теорию анабиоза. — Мамонт, несомненно, в анабиозе, и его надо оживить.
Василий снова раскрывает рот, спросить, как это сделать.
Борис останавливает:
— Медленным тщательным прогреванием всего тела, каждой клетки…
— Костром пещеру не прогреешь, — возражает Василий, — солнца недостаточно, электричества нет… — но мечта Бориса увлекает, он видит спокойную позу животного, мирно опущенный хобот. — Что у нас есть? Снег, вода, камень, ветер… Впрочем, постой! — делает он резкий жест. — Есть лед. Лед и вода!
— Вода и лед! — кричит Василий. — Электричество будет!
Василий успокаивается немного.
— Слушай: на днях — вот перед отъездом! — читал об опытах бразильского ученого Рибейро или Ривейро, — словом, вода и лед могут работать как термопара…
— Василий!..
— Да, да, как термопара! Ток обнаруживается при затвердевании или расплавлении, безразлично? Лишь бы одна фаза вещества была твердая! Нужны электроды и постоянный процесс замерзания — проще всего! Ток будет!
План был прост. Впрочем, не потому, что авторы его отличались гениальностью, а потому, что в их распоряжении были простые средства: два электрода и моток кабеля, к счастью, вольфрамированного, в тончайшей теплопроницаемой изоляции.
Расплести кабель и завить нити в спираль — чисто техническая работа, занимался ею Борис.
Василий мастерил многопластинчатый щит, каждая долька которого соберет и направит ток в нагревательную спираль.
«Термодиэлектрический эффект, — черт, пока выговоришь… — ворчал он. — В нем-то и штука! При замерзании воды на границе между твердой и жидкой фазами возникает разность потенциалов… Здорово подметил этот… Рибейро. И названьице выдумал — термодиэлектрический… — язык выкрутишь…» Нелегко было обвить спиралью громадного зверя от конца хобота до пят, взять в сплошную металлическую сеть. Но и с этим справились в два дня.
Мамонт возвышался горбатой горою, тускло отсвечивал металлом.
Самое удивительное сооружение, представшее человеку, — фантазия наяву!
Борису ходил довольный, затея ему пришлась по вкусу:
— Начнем? — обратился к Василию.
— Шилом море греть?..
— Не будь скептиком! В наш век делают не такое!
Ток пошел.
— Теперь — ждать. И не давать проруби замерзнуть.
Установили трехчасовые вахты. Днем и ночью на краю проруби маячил кто-нибудь из друзей, бултыхая в воде самодельной клюшкой; когда на конце клюшки намерзал ледяной ком, ее оттаивали у огня…
Система действовала безотказно, ток шел, но результатов не было. Гора, завитая в проволоку, стояла недвижимо, и больше шансов было за то, что не сдвинется вовсе. Под проволокой ощущалось тепло, но результатов — никаких.
— Ничего, — успокаивал Борис, — за час махину не прогреешь.
На четвертый день бока животного увлажнились, вспотели. Это было принято за добрый признак, стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело, на Колыму пришла весна.
Пористый известняк поддавался легко. Сколотые глыбы употребляли на стену — замуровать поврежденного мамонта, сохранить для исследований. Работа шла успешно, и когда стена была готова, до самой реки проложили покатый спуск.
К этому времени температура тела животного достигла тридцати градусов. Ждали: что-то должно случиться.
Утром, на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, будто сжатый в усилии. Часом позже, когда вставшее солнце глянуло в пещеру, — дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.
Ребята, как ни ждали, — вздрогнули, но животное стояло неподвижно, лишь изредка с шумом засасывая воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные меха… Понимали: критический момент; зверь или выживет или упадет замертво. Время шло, дыхание выравнивалось. Ток не выключали.
За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к ним, глядя в упор.
Ребят обдало ознобом, стояли, как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного первобытного взгляда.
Солнце заходило, в нише сгущались сумерки, и от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца, а они так и останутся прикованными к полу.
Но животное отвернулось и опять стало недвижно.
Борис и Василий вышли из пещеры.
Обоим было не по себе. Раньше думали, — какая радость, если зверь очнется, а теперь не находилось слов.
Борис разомкнул цепь.
В тот же миг услышали звон: лопались провода, мамонт сделал шаг. Это был тяжелый каменный шаг — громада двинулась к выходу.
Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу, камни стонали под тяжелыми шагами, — приблизилась к проруби и опустила хобот в воду.
— Что же теперь будем делать? — шепотом спросил Василий.
— А я почем знаю? — так же шепотом ответил Борис.
— Эта гора разнесет нас вдребезги…
Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты, час. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал механический насос.
— Обопьется, — тревожился Борис, — надо отпугнуть его от проруби!
— Попробуй… так отпугнет, — возразил Василий.
Видимо, жажда была велика, животное — это была самка — не могло оторваться от воды.
— Эй!.. — не выдержал Борис.
Животное повернуло голову, попятилось и… рухнуло на бок — на ветки, приготовленные для костра.
Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Мамонт уснул. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки морозная…
На утро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в лес, нарубив березовых прутьев с набухшими почками, — для мамонта еда подходящая, — повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился, опустил оберемок, осторожно глянул из-за скалы.
Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий — шагах в пяти от него — что-то протягивал исполину и ласково скороговоркой лепетал:
— Маша, Маша, Машуля, Маша!..
Мамонт двинул хоботом и тоже, видимо, вполголоса, хрюкнул в сторону Василия так, что тот присел на месте, — от неожиданности ли, от страха — Борис не понял. Предмет выпал из рук и рассыпался по снегу. «Пачка галет!» — улыбнулся Борис и поднял прутья.
Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное.
Василий не ожидал такого звука от мамонта, а зверь, преспокойно сглотнув галеты, глядел на него, словно требовал еще. Борис бросил ему оберемок, он осторожно, выбирая по две-три веточки, стал закладывать их в пасть.
Василий рассказал, что произошло.
Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение.
Обернувшись — обмер: гора двигалась на него. «Раздавит! — подумал. — Расплющит, как котлету!..» Чтобы задержать зверя, швырнул навстречу первый попавшийся предмет — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху.
Мамонт остановился, стал переворачивать, исследуя, что такое.
Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку галет и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Что из этого вышло — Борис видел и слышал.
— Значит, Маша? — спросил он, смеясь.
— Мамонтиха ведь, — сказал Василий.
— Так и будет, пусть — Маша, — согласился Борис.
Животное было занято кормом и не обращало на людей внимания.
— Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще.
Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в пасть по дветри веточки.
Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой.
Тысячелетняя спячка сказалась на ней: она будто забыла прошлое, а навое, действительно, открывала заново; остались только главные побуждения — есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий, не отходила от них и от лагеря, тем более, что друзья заботились о ней, и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно было проснуться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, страшно: четыре метра высоты, с полутораметровым хоботом, — и ребята старались не докучать ей. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда шли в лес за кормом, она следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке — возвращалась за ребятами, как тень.
Между тем, пора было думать о возвращении.
— А вдруг не пойдет? — тревожно спрашивал Василий.
— Пойдет! — уверял Борис.
И Маша пошла.
Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветвях показались листочки.
Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом заставила уважать себя и свою солидность. Ребята не могли тронуться, пока она полностью не насыщалась. Если пробовали идти — становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближних березах дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался и в общей сложности отнимал почти полдня.
Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.
Ребята шутили:
— Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!
На базу, в девяти километрах от Средне-Колымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. Решили, сначала пойдет Василий, предварить о наступающем чуде.
Но стоило ему отдалиться, Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А, может, чувствовала себя царицей, а их верными слугами и не хотела лишаться никого из них…
Пришлось прибегнуть к обману: навалили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы не пугались: идет мамонт.
С Василием пришел начальник базы. Маша, увидя нового человека, явно удивилась, но, видно, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за людьми в поселок.
Начальник базы, чувствуя за спиной тяжелое сопение, поминутно оглядывался и все уторапливал шаг, семенил впереди ребят…
У околицы встретились собаки, сначала накинулись с лаем, держась, однако, в почтительном отдалении, но Маша, опустив хобот к земле, дала такой устрашающий трубный звук, что все Шарики и Лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.
Надо ли говорить об удивлении, восклицаниях и междометиях, какими был встречен живой мамонт; о комиссиях, бесконечном фотографировании и обмерах животного? Маша относилась ко всему спокойно, пока возле были Борис и Василий; не видя их, начинала тревожиться, звать и добивалась своего: друзья приходили, и спокойствие восстанавливалось.
От поселка шла шоссейная дорога. Автомашины привлекали внимание Маши; она симпатизировала им, особенно грузовым, — считала за безобидных зверей. Но однажды на прииск пришел с двумя мотками кабеля большегрузный МАЗ. Его надрывное завывание — дорога была старой, МАЗ шел с пробуксовкой — чем-то обеспокоило животное. Маша подняла хобот, шерсть на затылке встала дыбом. А тут шофер, оставив машину, не выключил мотор, и МАЗ, попыхивая дымом, ворчал.
Маша находилась рядом, ветерок подхватывал дым, нес в сторону животного. Может, это и послужило причиной… Не успели ахнуть, как Маша ринулась к машине, — жерди забора треснули, как спички, — и через секунду МАЗ лежал в кювете вверх колесами. Мотор заглох, слышалось тяжелое дыхание зверя.
— Маша! Маша! — закричали Борис и Василий.
Животное обернулось, шатаясь, пошло к ним, роняя на траву капли крови, — на боку алела большая ссадина.
Это было первое происшествие с Машей, и оно особенно обеспокоило начальника базы, человека нервного, желчного, он все чаще стал подумывать, как освободиться от страшного зверя.
И ребята стали замечать — с Машей творится что-то неладное.
Она беспокойно внюхивалась в пряный июньский воздух, тоскливо трубила по ночам, дрожала мелкой дрожью, порываясь в тайгу, и все труднее было звать и удерживать ее.
Никто не знал, что с животным. А дело обстояло просто: Маша ждала и искала друга…
А тут на строительство пришли тридцатитонные самосвалы — громадные звероподобные машины.
Что-то случилось с сигналами, отсырели в сибирском климате, или уж так их выпустили с завода, но каждая машина пела по-своему: были басовитые, охрипшие, были звонкие, с визгом. Это беспокоило Машу, и начальник добился, чтобы ее временно поместили в более отдаленном лагере — в тридцати километрах от Средне-Колымска.
Выступили дождливым утром. В лесу было тихо, глухо; деревья в тумане казались неимоверно высокими, роняли на землю крупные капли; шерсть на Маше отяжелела, висела клочьями, и почемуто жалко было смотреть на эту громаду, ожившую в чужом мире и чужую всем.
Ребята тоже шли молча, чувствуя глубокую душевную боль.
У реки остановились. Паром не работал. В верховьях прошел ливень с ураганом, сорванные деревья в одиночку и группами плыли по воде; их кружило, сталкивало, обламывало в водоворотах ветви.
Все трое стояли у площадки парома — зверь и люди. Не знали, что делать. Смотрели на воду, слушали, как падают с деревьев капли. Паром сиротливо прижался к берегу, лишь канат, натянутый до предела, гудел, как басовая струна.
Вдруг над рекой пронесся далекий хриплый гудок. Это ревел самосвал. Какой-то глупый, наверное, молодой шофер вызывал паром, не понимая, что через такую воду паром не подадут.
Маша насторожилась.
Рев повторился — гулкий, страшный в тумане, будто прилетевшей из неведомой страны. Маша ответила долгим тоскливым призывным звуком, задрожала вся, глаза засверкали.
Снова с той стороны донесся рев, вибрирующий, низкий; ветер колыхнул муть тумана, гудок усилился. Маша вздыбила шерсть, ответила раздирающим фантастическим воем.
Видимо, забавляясь, шофер не прерывал гудка, и тоскливый рев несся над рекой, заполняя лес, воздух, врывался в душу. Маша рванулась по берегу в одну сторону, в другую и вдруг с разбегу кинулась в кипящую водоворотами, рвущуюся реку. Голос крови звал зверя.
А сигнал ревел, ревел беспрерывно. Шофер не видел, не знал о трагедии, разыгравшейся здесь, на берегу. Из воды поднялась коричневая спина животного, одиноко взметнувшийся хобот; самка рвалась на призыв, не зная, что ревет железная машина. Спина показалась еще раз и скрылась в тумане…
— Маша! Маша!.. — метались в отчаянии Борис и Василий.
Река отвечала шумом и треском сталкивающихся деревьев.
