Представляю, как бы всполошилась Катя, как страшно бы закричала, если б узнала о том, что приключилось с Сережей. Конечно, я ей ничего не рассказал, когда она в очередной раз позвонила. И Сережа не обмолвился о своем позоре. Он сделался молчалив и задумчив. Что ж, это неплохо, когда человек задумывается.

Вадим, при поддержке Анны Тихоновны, требовал, чтобы я заявил в милицию: группа подростков из Балахны затащила приезжего мальчика в подъезд какого-то дома, задурила голову наркотиком, обокрала и бросила голого на уличной скамейке. Но Сережа воспротивился: не надо в милицию! Я понимал его. Он сам виноват. Никто его не тащил – пошел с веселой компанией, не отказался от сигареты с наркотой, интересно же попробовать, такой кайф… ну а потом… потом сплошной туман…

Из сквера, где мы его нашли спящим на скамье, я тащил его на закорках, но на полдороге Сережа очухался и дальше пошел сам. Ступал он босыми ногами нетвердо, и мы с Валерием поддерживали его, хоть он и протестовал слабым голосом.

Не скрою, очень хотелось задать этому засранцу хорошую трепку, но, конечно, я себя сдерживал. Только сказал, когда после душа Сережа вошел в кухню, где мы с Вадимом и Анной Тихоновной пили полночный чай:

– Будь я хорошим воспитателем, я бы как следует выпорол тебя.

– И надо! И надо, – подхватила Анна Тихоновна. – Такое безобразие! Что за молодежь пошла! Как будто с цепи сорвались, никакого запрета не знают, ничего святого! Садись чай попей. И отцу скажи спасибо, что нашел тебя. А то ведь мог замерзнуть, ночи холодные, или – мало ли что!

Сережа молча, ни на кого не глядя, пил чай. Он был подавлен, я видел это. Впрочем, не знаю. Может, просто переживал, что лишился щегольских кроссовок имени Марадоны и пестрой майки, с которой улыбался кто-то из битлов с гитарой в руках.

– А как вы догадались, что он лежит в этом сквере? – спросила Анна Тихоновна.

– Не знаю, – сказал я. – Просто пришло вдруг в голову.

– Он у нас такой, – сказал Вадим. – Далеко видит.

– Как это? – не поняла наша любознательная хозяйка.

Утром я пошел под моросящим дождем в универмаг покупать Сереже обувку. Выбрал дешевые желтые босоножки. Хватит форсить, пусть походит в том, в чем люди ходят. Расплатившись, вышел на улицу и – схватился рукой за грудь: закололо слева… да что ж это такое… что с тобой, ретивое?.. Никогда не болело, и вдруг… Я переждал, прислонясь к витрине и тихонько потирая грудь. Ну вот, отпустило.

Когда я, войдя во двор, направился к подъезду, на меня уставилась группка подростков возле турника. Среди них был и Валера в своей белой бейсболке. Он крикнул мне:

– Здрасьте! Как Сережа?

– В порядке, – ответил я.

Кажется, я стал дворовой знаменитостью.

В тот день мы не поехали на мыс Маврикия: усилился дождь. Сережа пребывал в безмолвной задумчивости. Я тоже, знаете, был не в форме. Зато Вадим разглагольствовал за троих, а достойнейшая наша хозяйка Анна Тихоновна, внимая ему, смотрела таким глубоким взглядом, каковой, если б не значительная разница в возрасте, можно было бы назвать влюбленным.

– …Они приехали из Италии в Штаты в девятьсот пятнадцатом, – говорил Вадим с рюмкой в руке. – Шестеро братьев Джакузи. С бешеной энергией начали изготавливать сперва винты для самолетов, а потом… – Он вылил из рюмки в рот и снова ее наполнил. – Потом их фирма переключилась на производство насосов. А почему? Сын Кандидо Джакузи болел артритом, ему прописали водные процедуры, гидропатию. И тогда папа сделал насос для домашнего лечения сыночка в ванне. В шестидесятые внук одного из братьев наладил выпуск ванн-джакузи. Вот как это было. Whirlpools… эх, забыл! Олег, как будет по-английски: насосы, которые выросли из отцовской любви?

– Whirlpools that grew out of the father’s love, – перевел я.

– Да! Так их называли. История техники – увлекательнейшая вещь. Олег! – повел Вадим свой орлиный нос в мою сторону. – Вот ты писучий человек, давай с тобой напишем историю техники. «Занимательная техника»! Начнем с Архимеда, с Витрувия. Разбогатеем! Купим Анне Тихоновне шляпный магазин!

– Вы скажете, Вадим, – смеялась Анна Тихоновна. – Магазин! Я, кажется, не буржуйка.

Тут мой мобильник проснулся и сыграл «Минуты счастья». Обычно Катя звонила по вечерам, а сейчас было около часу дня. Что еще случилось, черт побери?

– Ой, Олег! – услышал я высокий Катин голос. – Только что мне Адиль позвонил. Афанасий сбежал!

– Как это – сбежал?

– Ну исчез! В неизвестном направлении. Ой, прямо не знаю, что и думать.

– Пусть об этом думает милиция, – говорю.

– А вы где сейчас? На водохранилище?

– Нет, дома сидим. Дождь у нас. С Сережей хочешь поговорить?

– Да, да, конечно.

Сережа, как обычно, на расспросы матери отвечал одним только словом.

– Нормально… да, нормально, – цедил он сквозь зубы, и выражение лица у него было соответствующее. – Нормально…

Странно, что известие о бегстве Афанасия Тимохина меня не очень удивило. То есть нет, не ожидал я такого поворота в ходе юридической жизни. Но мысль о причастности Афанасия к убийству Джамиля возникла у меня давно. Мерещилась знакомая с давних времен – наверное, из прошлой жизни – злобная улыбка, растянувшая тонкогубый рот чуть ли не от уха до уха…

Вероятно, задержание Горохова не оставило Афанасию другого выхода. Он, конечно, понимал, что после ареста Величко следствие подбирается к нему. И, если и Горохов расколется, то… В общем, скалолаз сделал свой выбор.

Куда он бежал? Хотелось бы знать это. Я понимал, нет, точно знал, что я у Афанасия «на очереди». Он не простит мне того, что я вычислил Величко. При первой же возможности он доберется до меня. Вдруг явилась странная мысль: а не убрался ли Афанасий в свою прежнюю жизнь – в конец пятнадцатого века… на кренящуюся под ударами волн палубу каравеллы… вернее, каракки, идущей к неведомым берегам… Вот и ладно – разойдемся во времени… А я, чтобы еще дальше разойтись, нырну в тринадцатый век… в славный град Китеж, чей колокольный звон я услышал… или это почудилось мне?..

Поистине, голова у меня устроена как-то иначе, чем у других людей. Не то чтобы по-дурацки устроена, но… одним словом, девиант.

Несколько дней прошли спокойно, при тихой и мягкой погоде. «Уж небо осенью дышало». Готовясь к осенней непогоде, солнце умерило свой жар, все чаще скрывалось за облаками. Задували холодные утренники.

Сережа теперь вышагивал в простеньких босоножках, и маечка на нем была без затей. Он вел себя как пай-мальчик. По вечерам сидел дома, смотрел вместе с нами Олимпиаду, катившуюся к концу, или слушал байки Вадима из истории мировой техники. К Валерке я его теперь не пускал.

Отъезд мы назначили на тридцатое августа. Двадцать девятого в последний раз прикатили на мыс Маврикия. День был пасмурный. Водохранилище, взрыхленное ветром, лежало пред нами неприветливое, как бы предостерегающее от купанья. Я и сказал Сереже: «Сегодня купаться не будешь». Он, насупившись, и слова поперек не вымолвил. Сел под сосной, подобрал шишку, стал ковырять ее.

Вадим нырнул первым, но пробыл под водой недолго. Он вылез на плоскую скалу, стянул маску и, взглянув на манометр акваланга, сказал:

– Воздуху не больше чем на час.

Я и сам знал, что дыхательная смесь в баллонах подходит к концу, а зарядить их тут негде. Ладно, поныряю немного напоследок. Надев акваланг и закусив загубник, я пошел в воду.

Поверху волны ходят, а тут, в глубине, хорошо, покойно. И дно чистое, без мусорного безобразия. Я даже узнавал то место, над которым раза два уже проплывал. Вот древесные стволы, прикрытые илом. А вот понижение грунта, яма, наполненная тьмой. Ладно, пойду потихоньку обратно.

И тут моего слуха коснулся далекий, тихий-тихий детский голосок:

– Что-то мне тоснется, мамо…

Я застыл, пошевеливая руками и ластами, над черным провалом. Померещилось, наверное…

– Спи, донюшка, – донесся издалека женский голос. – Вот я тебя толстиной укрою.

– Мамо, а как же нам тут жити? – Чуть слышен был голос девочки, я весь ушел в слух. – Завыть водой залита… кругом вода…

– Зато нас Батый не зрит. Очеса ему залило.

– Пошто он хощет нас убити?

Слабый звук покрыл голоса – будто плеснула вода. А потом:

– …Не нашего роду-племени. И веры другой. Донька, ты ясти хощешь? Вот тюрю сделаю…

– Другой веры – так убивати надобно?

– Ты глуха еси? Рече, тюрю сделаю.

– Не хощу тюрю. Тупорва жили, про Батыя не слыхива. Откуда он приидоша?

– Аз не ведаю…

Я слушал, затаив дыхание, этот бесконечно далекий разговор, прерываемый слабым плеском – либо, может быть, гулом моей крови?

– Пошто тятя нейдет?

– Нейдет, понеже он кормщик на шняке… Сама ведаешь… Вниз по Волге поплыша…

Голос женщины прервался. Я опустился пониже, чтобы не упустить захвативший меня разговор. Обдало глубинным холодом. Опять заложило уши. А когда, судорожно глотая, я освободился от подводной глухоты, то сразу услышал:

– Не плачь, донька.

И плачущий детский голос:

– Не прииде тятя… Несть инако, мамо… Ты же затаила, не хощешь сказати… Батый тятю убил…

– Не плачь… не плачь, донюшка…

Плеск, плеск воды. Или кровь в ушах шумит?

Вдруг я вспомнил: время под водой течет незаметно. Взглянул на манометр – воздух на исходе…

Кончился, кончился воздух… Я рванулся вверх, загребая руками, отталкиваясь ластами… Кажется, вода светлеет… Но вдох не получается – нет воздуха в баллонах… Нельзя без вдоха… О-о…

– Олег! Олег! – слышу сквозь багровое беспамятство.

Где я? Что со мной? Живой ли?..

Отчаянный крик – «Оле-ег! Не умирай!» – заставляет меня открыть глаза.

По колено в прибойной пенной воде стоял Сережа и кричал, руки ко мне простирая:

– Оле-е-ег!

Обхватив меня одной рукой, а другой загребая, плыл к берегу Вадим. Толкал меня перед собой. Громко отфыркивался у моего уха. Невнятно бормотал. Материл меня.

Глотая воздух, я упал лицом на плоскую скалу. Вадим, с помощью Сережи, подтащил меня повыше. И, стянув с головы свою голубую резиновую шапочку, бурно дыша, повалился рядом со мной.

Было неудобно лежать грудью на гофрированном шланге, идущем от ненужного теперь загубника к заспинным баллонам. Я приподнялся. Сел. Сказал Сереже:

– Не ори. Живой я. Помоги снять баллоны.

Руки плохо повиновались мне. Да и ноги. Такая навалилась усталость, что я еле тащился к дилижансу. Ветер внезапным порывом будто смел нас с мыса Маврикия.

Дилижанс трясся, лавируя среди деревьев. Вадим, в своей красной футболке с надписью на спине, призывающей «jump into adventure» – прыгнуть в приключение – не переставал поносить, материть меня:

– …И ведь знал, что воздуху с гулькин …, а торчал на глубине. Как последний мудак. Вынырнул без сознания. А если б я опоздал на три секунды?

Мне было плохо. Наглотался, конечно, воды, когда выпустил изо рта загубник… в попытке хоть один вдох сделать… Вот и нырнул… прыгнул в приключение… «Не плачь, не плачь, донюшка…» Неужели я услышал это?!

Чертова тряска. Вдруг, как несколько дней назад, закололо слева в груди. Да так сильно, остро. Потирая грудь, я попросил Вадима остановить машину.

– А что такое? – обернулся он.

– Очень трясет, – пробормотал я. – Переждем немного.

– Сердце, да? – догадался Вадим. – Нанырялся в свой Китеж. Тут по дороге аптека. Потерпишь десять минут?

Я кивнул.

Вскоре Вадим выехал на асфальт и погнал машину. Затормозил у аптеки. Болело у меня сильно, все сильнее, хотелось лечь. Вадим принес из аптеки валидол, корвалол, что-то еще – он разбирался в сердечных лекарствах. Сунул мне под язык таблетку.

– Мне объяснили, где тут больница, – сказал он, склонив надо мной свой орлиный нос. – Повезу-ка я тебя в больницу.

Но я отказался. Мне стало легче. Правда, ненадолго. Дома приступ повторился. Анна Тихоновна вызвала скорую. Пожилая женщина-врач в старомодных роговых очках оказалась ее старой знакомой (как и все другие, думаю, жители этого города). Она измерила мне давление, велела медсестре сделать укол. Какое-то время посидела на кухне с Анной Тихоновной, пила чай, до меня доносились их басовитые голоса. Потом врач снова измерила мне давление, выписала рецепт и объявила:

– Ну, ничего страшного. Гипертонический криз. Придется несколько дней полежать.

Вечером смотрели закрытие Олимпиады. Как прекрасно это: спортсмены – дети разных народов – вперемешку заполняют стадион. Улыбки, объятия, танцы… а на помосте – знаменитые певцы Греции… музыка не умолкает… Завтра уедут в свои страны, но сегодня – все вместе, всем хорошо… о спорт, ты – мир… Но вот спускают флаг. Десятилетняя девочка-гречанка снизу дует на огонь – и олимпийский огонь на высоченной вышке гаснет. Все… кончен бал…

Такая печаль вдруг меня охватила, что – смешно сказать – слезы наворачивались…

Плач девочки из затонувшего Китежа растревожил мне душу, вот что. «Пошто он хощет нас убити?..» Род человеческий, что же с тобой происходит? Каждые несколько поколений неузнаваемо меняется жизнь: дома, одежда, орудия труда – короче, вся техносфера. Но неизменной остается ненависть. Неприязнь к чужому, непохожему, иначе говорящему, по-иному верящему…

Не хочется думать, что, по Адорно, в нашей подкорке доминируют войны и ненависть. Что история европейской цивилизации – это история сумасшествия разума… Да разве только европейской? Разве не погубили свою цивилизацию ацтеки и майя жуткими кровавыми жертвоприношениями?.. Разве Батый не залил кровью древнерусские города?.. Разве нынешние исламские фанатики, взрывающие себя в толпе случайных прохожих, не дискредитируют свою религию?..

«Другой веры, так убивати надобно?..»

Так что же это такое – цивилизация? Кто кого поймает, тот того кай-кай?.. Ты идешь своей дорогой, а за углом тебя подстерегает некто со злобным оскалом? О господи…

– Как вы себя чувствуете, Олег? – спросила Анна Тихоновна. – Что-то вы… хоть и загорелый, а бледный.

– Чувствую себя хорошо, – говорю, – но пойду прилягу. Устал от впечатлений.

С трудом встал, но и двух шагов не сделал, как зазвонил мобильный. Сережа нажал кнопку:

– Алло. Привет, мам. Нормально. – Он взглянул на меня: дескать, надо ли говорить о моей болезни. Я покачал головой. – Нормально, – повторил Сережа. – Нет, завтра не приедем. Ну не знаю… Я Олегу трубку дам.

Я услышал Катин встревоженный голос и поспешно ответил:

– Нет, нет, с Сережей все в порядке. Абсолютная правда. Я немножко… простыл немножко. Да. Ничего страшного. Когда приедем? Да, наверно, послезавтра. В крайнем случае первого.

– Неужели такая простуда, – зазвенел Катин голос, – что ты не сможешь в машине… Олег, умоляю, скажи правду!

– Сейчас скажу. А на том берегу пригубил первый раз дикий мед твоих уст…

– Что? – растерянно спросила Катя. – Что за дикий мед?

– Твоих уст, – повторил я. – Спокойной ночи, милая. Я тебя люблю.

С этими словами выключил мобильник. Вадим сказал, ухмыляясь:

– Ты классно ее подготовил. Простуда! Как в армянском анекдоте. Карапет поехал в командировку, заболел и умер. Родственники, прежде чем сообщить об этом его жене, решили ее подготовить. И дают осторожную телеграмму: «Карапет немножко заболел похороны понедельник». Жена испугалась, телеграфирует: «Срочно сообщите жив ли Карапет». Родственники отвечают: «Нет еще».

– Вы скажете, Вадим! – смеялась Анна Тихоновна, влюбленно глядя на него. – Нет еще!

А я смотрел на моего друга и думал: «Как хорошо, что ты у меня есть… что есть еще настоящие мужики, которые подоспеют к тебе, если ты тонешь, и вытащат… с которыми, как говорили когда-то, пойдешь в разведку… да ведь и я для тебя все сделаю, если помощь понадобится… Но вот об услышанном давеча разговоре – о донесшемся сквозь века плаче из затонувшего Китежа – я тебе, дорогой мой Вадим, не расскажу. Потому что не поверишь, засмеешь, ты же насмешник… Объявишь меня старым фантазером…»

Легли спать. Вадим сразу принялся храпеть, у него было так заведено: легкий храпок, потом свист, снова храпок – и так шло до утра. Сережа повертелся, подтыкая простыню, рядом со мной на широкой тахте. Тихо спросил:

– Олег, а где находится Византия?

– Находилась, – ответил я. – Ее давно нет. На Балканах она была. И на территории современной Турции.

– Там по-гречески говорили?

– Да. Спи, Сережа.

Вскоре он заснул, ровно дыша.

А мне не спалось. Память как бы прогоняла перед мысленным взором картины моей жизни.

Вот мы с отцом выходим из зоопарка, отец медленно идет, постукивая палочкой, и рассказывает, как в конце войны их батальон, участвовавший в штурме Кенигсберга, выбил немцев из тамошнего зоопарка и как тяжело умирал от ран огромный слон. Ну да, человечьи смерти были привычны, обычны, а вот слон…

Память выталкивает пред бессонным взглядом калининградский порт – столпотворение судов разных размеров, округлые кормы, черные борта, белые надстройки, трубы, мачты, нити антенн, стаи чаек в воздухе, пропахшем гнилой рыбой. Я лезу по трапу на одно из судов, сверху кричит вахтенный – здоровенный матрос с красным лицом, в затемненных очках:

– Ты к кому, парень?

– К капитану, – дерзко отвечаю.

– А ты ему кто? Сват или брат?

– Я хочу к вам юнгой…

– Х-ха, юнга! Юнги в книжках только остались.

– Пустите меня…

– Видишь? – Матрос ткнул пальцем вверх, указав на плещущийся на мачте флаг – синий квадрат на белом поле. – Через час отход, понял? Вали отсюда, юнга!

Из затемнения, как в кино, выплывает женщина – невероятной красоты лицо, удлиненные колдовские глаза… Чару!.. Под длинными пальцами – раковины, поднятые с морского дна… Твои речи на плохом английском не всегда понятны… но, если я понял правильно, родоначальник людей Ману, которому богиня Сарасвати дала дар речи, оставил на все времена законы – как надо человеку правильно жить… Прекрасная Чару, ты и вправду была в моей жизни? Не ты ли пробудила во мне странную способность к озарениям?..

Но даже и ты, колдунья, не сможешь ответить на вопрос, не дающий мне заснуть: правильно ли я живу?

Мне тридцать шесть, это возраст, в котором миллионы людей уже совершили великие дела, прославившие род человеческий. Ладно, я не Моцарт, не Пушкин, даже не Тукарам, но все же – что-то ведь нужно было сделать, не обязательно нечто великое… Вон мой друг Вадим – ему покорились ступенчатые испарения, которые почему-то нужны человечеству. Джамиль многие годы кормил москвичей шашлыками и кутабами. Не великие дела, но – дела! А что сделал я? Перевел на русский несколько произведений малоизвестных индийских поэтов, которые прочтут, прямо скажем, немного читателей. Это что – дело жизни?.. Ну, стремился к познанию, прочел целую гору книг – это оправдание моей жизни на планете Земля? Кого я осчастливил своим существованием?

Вот он, вот главный вопрос!

Ольга, дорогая, я поклонялся твоей красоте, и ты любила меня, правда? Holla, Оля! Но в решающие дни нашей любви я улетел… слинял… исчез из твоей жизни… испарился, как утренний туман…

А ты, дорогая моя Катя? На далеком берегу засмотрелся на твое кукольное личико… пригубил дикий мед твоих уст… Вот уже несколько лет мы живем вместе… спим вместе… Но осчастливил ли я тебя? Увы, нет… Все чаще у нас размолвки, ты недовольна мной… своим неопределенным положением недовольна…

«Что же получается, Олег Хомяков? – думаю я этой августовской ночью. – Выходит, только собой ты был занят… только своей персоной…»

Похрапывает, посвистывает Вадим. В окно стучится ночной дождик. А я лежу без сна, и прошлое мелькает как из окна скорого поезда, и не дает покоя мысль о том, что живу я неправильно.

А как – правильно?

И тут приходит, слетает, вероятно, с неба ответ на мучительный вопрос. Да все очень просто: назначение мужчины в том, чтобы сделать счастливой женщину.

Утром повторился приступ. Опять вызвали скорую. Молодой врач, белобрысый, с холодными руками, вкатил мне укол магнезии и предложил ехать в больницу. Я отказался.

Анна Тихоновна объявила, что она сама «гипертоничка» и знает, что нужно делать. Она заварила какую-то травку – вернее, смесь трав, названия которых я не запомнил. И принялась отпаивать меня.

Знаете, мне, и верно, полегчало. Возможно, помогло и самовнушение – настойчивой мыслью я призвал себя: а ну, кончай валять дурака!

Вечером позвонила Катя.

– Мне лучше, – сказал я, – но завтра еще полежу. Приедем первого.

– Олег, не обманывай меня! – раздался ее быстрый высокий голос. – Что случилось? Не простуда у тебя! С выпивкой связано? Пьете там, да?

– Нет, Катя, нет. Немного выпиваем. Совсем немного.

– Ты обманываешь! Если сейчас же не скажешь, что с тобой, я завтра же приеду.

– Ни в коем случае, – возразил я, полагаю, решительным тоном. – Теперь, когда мне лучше, могу и сказать: сердце прихватило. Давление подпрыгнуло. Но сейчас лучше – честно тебе говорю. Не волнуйся, милая.

– Ах, Олег… Нанырялся там… Сердце! Забываешь, что ты уже не молоденький.

– Это точно, Катенька. Знаешь что? Купи себе белое платье до пят.

– Зачем? – удивилась она.

– Так принято, чтоб невеста в белом платье…

– Олег, это что – твои вечные шуточки?

– Никакие не шуточки. Я делаю тебе предложение выйти замуж.

Я слышал ее дыхание.

– Алло, Катя! Ты слышишь?

– Да…

– Мы поженимся. Ты родишь дочку. Непременно дочку, потому что сын уже есть. Слышишь?

– Да…

– И у нас будет куча внуков. В дальнейшей жизни. Ну вот, я сказал тебе все, что хотел сказать. Катя, какая в Москве погода?

– Хорошая… – По ее тону я слышал, как она ошеломлена.

– Ну, до встречи. Я люблю тебя.

Я выключил мобильник и сел на тахте, нашаривая ногами тапки. Фрося, белая пушистая красавица, шла мимо, высоко держа хвост. А Сережа, вошедший в комнату в конце телефонного разговора, может, в первый раз не дернул Фросю за хвост. Он стоял в нескольких шагах и внимательно смотрел на меня карими, так похожими на Катины, глазами.

– Анна Тихоновна зовет чай пить, – сказал он.

Утром первого сентября мы простились с этой достойной женщиной. Она вручила Вадиму полиэтиленовый пакет, наполненный испеченными накануне пирожками с капустой.

– Так и не нашли вы свой Китеж, – сказала она, пожимая нам руки. – Приезжайте еще. Не забывайте Заволжье.

– Никогда не забудем, – сказал Вадим.

«Ты-то забудешь за первым же поворотом», – подумал я. А вот со мной навсегда останется этот городок, и Анна Тихоновна со своим альбомом и шитьем шляпок, и сине-серый морской простор водохранилища.

Навсегда останется плач девочки из затонувшего города.

Кажется, я все же нашел свой Китеж.

Наш дилижанс мчался по шоссе на запад, к Москве. Вадим вел машину ровно. Слева и справа долго летели леса – сплошные темно-зеленые полосы. Потом потянулись поля, перелески, мягко освещенные солнцем. День был пленительно хорош. «Еще не все потеряно для жизни человека на этой удивительной планете», – думал я, погружаясь в дремоту. На заднем сиденье Сережа как включил при отъезде транзисторный приемник, так и не выключал его. Негромко вещали дикторы, вступала музыка, потом снова что-то бормотали… На дорожном указателе промелькнуло слово «Вязники»…

Вдруг я насторожился. Передавали что-то ужасное.

– Сделай громче, Сережа.

– …захватили школу, – грянуло из приемника. – Группа террористов заперла в спортзале несколько сотен учеников и учителей…

– В каком это городе? – крикнул Вадим, скосив на меня взгляд.

– В Беслане, – сказал я.