Книга: Девичьи сны
Назад: Глава двадцатая Баку. Январь 1990 года
Дальше: Химера[10]

Эпилог

Саломию разбудил крик осла. Было еще темно, лишь оконце под низкой кровлей слабо освещалось звездами. Вон они – одна, две, а слева в верхнем уголке и третья. Глупое животное, чего разоралось? Саломия повернулась на другой бок. Шуршало сено под подстилкой. Было прохладно. Саломия подоткнула одеяло, чтоб лучше укрыться, и вдруг в наступившей тишине – осел за стенкой, в хлеву, умолк – услышала частые прерывистые вздохи и всхлипывание. Они доносились из того угла пристройки, где лежала Мария Магдалина. Вчера, в субботу, она весь день пролежала там, не ела, только воды попила, и то и дело принималась рыдать, рвала на себе волосы, призывала смерть. И сейчас не спит, плачет.
Саломия тоже полночи не спала, ее знобило – от холода ли, от тоски. Только под утро сморил короткий сон. Поспать бы еще хоть часок. День будет хлопотливый – первый день недели, йом ришон. Как только рассветет, они пойдут ко гробу – омыть, умастить благовониями тело Учителя, приготовить к погребению. Миро и нард еще в пятницу вечером, когда, чуть живые, вернулись в Вифанию, купили тут у Марфы, хозяйки дома. Да и не купили – Марфа деньги взять отказалась. А миро, между прочим, вещь дорогая.
Вон, вспомнила Саломия, как вскинулся Иуда Симонов Искариот, когда за трапезой сестра Марфы, блаженненькая Мария, вдруг заявилась в горницу и, пав на колени перед Учителем, вылила ему на ноги целый кувшин миро. Сладким духом так и ударило в нос, а Иуда поскреб под бородой и сказал: «Зачем столько льешь, женщина? За это миро можно бы динариев триста взять, а то и больше». Все на него посмотрели, а он – с улыбочкой к Учителю: «Точно говорю, равви. Выручили бы триста монет и нищим раздали».
Да, так оно и было неделю назад, когда они пришли из Ефрона. Ах, не надо было уходить из Ефрона! Месяц, даже больше, тихой жизни в поселке на краю пустыни – это же такая была радость. Никто не лез к Учителю с вопросами, чтобы уязвить его. И он вроде спокойнее стал. Его лицо, очень посуровевшее с тех пор, как прошлой осенью покинули Галилею, отправившись в Иерусалим на праздник Кущей, тут, в Ефроне, опять приобрело прежнее кроткое выражение. Но приближалась Пасха, и Учитель сказал: «Идем в Иерусалим». И еще сказал, что знает: там его осудят на смерть. Она, Саломия, пугалась, когда Учитель говорил такое.
Вышли из Ефрона на рассвете, поселок еще спал, и было зябко. Виноградные лозы стелились по песку и просили воды. За пальмовой рощицей началась пустыня. Каменистая тропа вилась длинной змеей меж лысых желтых холмов. Это не зеленые холмы родной Галилеи, нет! Не иначе как в наказание Божие здешняя земля лишена тени, воды и деревьев. Солнце поднималось все выше, и с каждым шагом становилось жарче. А ведь до лета еще далеко, только начался весенний месяц нисан. Что же тут будет летом? Вон слева показался караван. Идут неспешные верблюды с грузом, погонщики в белом – в Иерихон, должно быть, идут. Саломия услышала голос Учителя, негромкий мягкий голос, от которого у нее душа замирала, и ускорила шаг, чтоб приблизиться и услышать. Ученики шли тесной группой, вон и младший сыночек Саломии, Иоанн, среди них, голова повернута к Учителю, накидка сползла с курчавых рыжих волос – как бы голову ему не напекло, забеспокоилась Саломия. А Учитель опять говорил: вот, мол, восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам, и осудят его на смерть, и предадут язычникам на поругание и распятие. Ученики опечалились, слушая это, а уж Саломия – она была готова пасть к ногам Учителя с криком: «Не уходи от нас, равви!» А Учитель продолжал: в третий день он воскреснет, Отец возьмет его к Себе. И грядет он на облаке с силою и славою великою… и наступит Царство Божие, и самые верные, последовавшие за ним, воссядут на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых, и всякий, кто оставит домы, и отца, и мать, и жену, или детей, или земли ради его, Учителя, имени, получит во сто крат и наследует вечную жизнь… Слушала это Саломия и обмирала оттого, что скоро наступит Царство Божие… И уж так захотелось, чтоб сыночки ее, Иаков Старший и Иоанн, заняли высокое место в грядущем Царстве… О себе не думала, так только – боком прошла-пролетела мысль, что надо бы и Зеведея сюда призвать, чтобы вместе с ним, заброшенным мужем, предстать пред Царем Небесным… А вот о сыновьях – так захотелось замолвить за них словечко, что одолела Саломия робость, подступила к Учителю, низко кланяясь.
– Что тебе надобно? – Учитель обратил на нее взгляд своих удивительных многоцветных глаз.
– Прошу, равви, за сыновей… Чтобы в Царстве Твоем один мой сын сел одесную, а другой ошуюю от тебя…
Учитель задумчиво смотрел на нее. Потом сказал:
– Ты, Саломия, хорошо варишь пищу. Но слова твои неразумны. От меня ли зависит, кому сесть по правую, а кому по левую руку? Сядут те, кому уготовано Отцем моим.
Саломия смущенно закивала. Кто-то из учеников сказал:
– Поглядите-ка на них, на сыновей громовых! Подговорили мамашу, чтоб она за них хлопотала.
Саломия узнала скороговорку Иакова Меньшого, сына Марии Клеоповой.
– Неправда, Иаков! – раздался высокий голос Иоанна. – Мы не подговаривали мать! Ты неправду сказал!
Тут и другие ученики возроптали:
– Да что же это… Заранее хотят поближе устроиться… А мы чем хуже?
Сама была не рада Саломия, что затеяла этот разговор. И уж особенно огорчилась, когда Иоанн, сыночек любимый, ожег ее сердитым взглядом: кто тебя, мол, за язык тянул? Горяч сыночек и вспыльчив – в отца пошел, в Зеведея. Оба они горячи – и Иоанн, и Иаков Старший. Когда однажды проходили через самаритянское селение, в котором люди не захотели принять Учителя, братья, осерчав, просили его низвести огонь с неба, спалить строптивое селение. Учитель утихомирил братьев: «Уймитесь, сыны громовы. Я пришел не губить души человеческие, а спасать». С той минуты так и осталось с ними это прозвище.
Теперь на сынов громовых вознегодовали другие ученики. Слыша это, Учитель, ушедший вперед, обернулся и, подозвав их, сказал:
– Вы знаете, что люди не равны. Властители господствуют над ними. Но между вами да не будет так. А кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою. И кто хочет быть первым между вами, да будет вам рабом.
Сказав это притихшим ученикам, Учитель двинулся дальше по каменистой дороге меж лысых, спаленных солнцем холмов. Помолчав, добавил тихо, но внятно:
– Ибо и Сын Человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих.
Да, так и было. В тот же день – за шесть дней до Пасхи – пришли они к вечеру в Вифанию – селение на той стороне Масличной горы, что обращена к пустыне, к Мертвому морю. Тут, в доме Марфы, всегда были рады Учителю, и уж особенно после того, как он вернул к жизни ее брата, умершего Лазаря. На чистой скатерти расставила Марфа еду и питье – хлеб и вино, сыр и лук, а еще Саломия и Мария Клеопова помогли ей приготовить гороховую похлебку и испечь рыбу. Целый день были в пути, проголодались – и вот возлегли Учитель и ученики вокруг накрытого стола, оставив у порога пыльные сандалии. Тогда-то и появилась в горнице сестра Марфы, блаженненькая Мария, и вылила кувшин миро Учителю на ноги, а потом – глядите-ка! – вытерла их своими длинными волосами. Тогда-то и сказал Иуда Симонов Искариот, что лучше бы продать это миро и вырученные деньги раздать нищим. А Учитель глянул на него и сказал:
– Зачем смущаешь ее? Она доброе дело сделала. Ибо нищих всегда имеете вокруг и, когда захотите, можете им благотворить. А меня не всегда имеете.
– Да нет, равви, я не к тому… – начал было оправдываться Иуда.
Но Учитель продолжал:
– Она сделала что могла: предварила помазать тело мое к погребению.
Так и сказал. Саломия, как раз принесшая блюдо с печеной рыбой, слышала это своими ушами. Она прямо-таки обмерла от предчувствия огромного несчастья…
И вот несчастье, предсказанное Учителем, свершилось. Она, Саломия, не все понимала. Не понимала, почему на Учителя, такого доброго, никому не причинившего ни малейшего зла, злобно, непримиримо ополчились священники и эти… как их… которые ходят с повязками на лбу, держа под повязкой выписки из Закона… ходят с закрытыми глазами и, бывает, расшибают себе лбы об угол дома… Она, Саломия, знала, конечно, что Учитель спорил с ними в Соломоновом притворе храма, рассказывал свои чудные притчи… Знала, что их, священников и книжников, очень раздражало, когда простые люди, полюбившие Учителя (а как же не полюбить его?), кричали: «Осанна сыну Давидову!» И даже величали его царем израильским. Но за это – осуждать на смерть?! Не убил, не отнял, не украл – наоборот, наоборот, пальцем никого не тронул… учил добрым делам, любить друг друга, прощать друг другу учил… За это – предать смерти на кресте?
В страшную минувшую пятницу она, Саломия, и Мария Магдалина, и Мария Клеопова прошли за Учителем весь его мученический путь. Видели, как его бичевали, – и плакали. Видели, как он падал под тяжестью креста, – и рыдали. Видели, как на Голгофе подняли крест с распятым Учителем, – и кричали в ужасе, и рвали на себе волосы. Центурион велел им отойти подальше, и солдат, от которого за десять локтей несло вином и потом, подошел и грубо оттолкнул их. Только Марию не тронул. Мария, мать Учителя, стояла поодаль, в черной накидке – только глаза были открыты. Стояла молча, недвижно, словно черный столб скорби. А из учеников Саломия видела тут, на скалистом холме, только сыночка своего, Иоанна. Он стоял на коленях, склонив голову, и что-то бормотал, и плакал.
Вдруг Учитель медленно повернул голову, губы его шевельнулись. Женщины оборвали плач, притихли и все остальные.
– Жено, – сказал Учитель, глядя с креста на мать свою. – Это сын твой. – И, переведя измученный взгляд на Иоанна: – Это матерь твоя.
Иоанн порывисто подался к Учителю, распластался у подножия креста. Центурион ткнул его носком сандалии в бок: ну-ка, рыжий, давай подальше отсюда.
И еще сказал Учитель еле слышно:
– Жажду…
Один из солдат напоил губку в кувшине с раствором уксуса, насадил ее на сухой стебель иссопа и поднял ко рту Учителя. Утолил ли Учитель жажду? И возможно ли было ее утолить? Саломия этого не знала. Она уже не кричала, а хрипела, потеряв голос, и не спускала ужаснувшегося взгляда с обожаемого лица.
Учитель громко застонал, выдохнул: «Свершилось!» – и уронил голову на грудь…

 

Звезды в оконце затмились. Предутренним туманом их заволокло. Но само оконце заметно проявилось на темной стене. Рождался свет первого дня недели, йом ришон. Прокричал петух, тотчас откликнулся другой, третий.
Только подумала Саломия, не пора ли вставать, как заворочалась, шурша соломой, в своем углу Мария Магдалина и села, и, закрыв лицо руками, испустила долгий вопль.
Саломия выпросталась из одеяла, поднялась, сунула ноги в сандалии. Один ремешок лопнул еще в пятницу, когда плелись от Голгофы в Вифанию. Зеведей – вот кто мог бы приладить быстренько и надежно новый ремешок. Но он далеко отсюда, в Галилее, на берегу Генисаретского озера… Наверное, уже вывел свою лодку, ставит сети, рыбачит… Зеведей, заброшенный муж… С потаенным вздохом Саломия обвязала ступню обрывком веревки.
Хотела разбудить Марию Клеопову, но та сама проснулась и встала, тощая, со строгим удлиненным лицом, чем-то похожим на лицо ее сестры Марии, матери Учителя. Стоя в полотняном хитоне, запрокинула голову, собирая и обвязывая длинные черные волосы в узел на затылке. Покосилась на Саломию, сказала:
– Надо идти. Успокой ее.
Вот так она всегда. Как будто хозяйка тут. И сыночек ее, Иаков Меньший, такой же. Ну да, он двоюродный брат Учителя, но разве это оправдывает его заносчивость? Разве не наставлял Учитель: кто хочет быть первым, да будет рабом? Она, Саломия, не столько знала, сколько сердцем чуяла, что Учителю милее всех не братец, и даже не Симон Петр, а ее, Саломии, сын Иоанн. Он ведь, Иоанн, вместе с дружком своим Андреем, братом Петра, раньше всех признали Учителя. Зелеными юнцами они ходили в Иудею, на Иордан, где проповедовал Иоанн Креститель, – там-то и появился Иисус Назарянин, и, на него указав, Креститель воскликнул: «Вот агнец Божий!» С той поры и пошли они за Учителем – Иоанн и Андрей, первые ученики. Вернулись в Капернаум, а вскоре объявился тут, на берегу Генисаретского озера, и сам Учитель. Зеведей ворчал, был недоволен, что оба сына – Иаков Старший и Иоанн – бросили рыбачить с ним, пошли, как привязанные, за новоявленным пророком. Она, Саломия, тоже не сразу разобралась, что к чему. Некогда ей было слушать бродячего проповедника – в доме и на огороде всегда было работы сверх головы. Но однажды, когда Назарянин в очередной раз пришел в Капернаум, Саломия удосужилась послушать его. Много народу тогда собралось на берегу, а Учитель, сидя в лодке, рассказал притчу о сеятеле и семени. Саломия притчу не поняла, но сам Учитель, его кроткий облик, его как бы многоцветные на солнце глаза, его негромкий мягкий голос – поразили Саломию. Она выросла среди грубоватых рыбаков и никогда прежде не видела таких людей, как этот удивительный Назарянин. А уж его слова о грядущем Царстве Божием сразу запали ей в душу. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»… Узреть Бога! Саломия будто на бегу остановилась. Жизнь, коей жила она, вдруг предстала суетной и вроде бы бесцельной. Стало понятно, почему ее сыновей так неудержимо влекло к Учителю. И она сама пошла с ним, с тесной семьей его учеников, по селениям галилейским, где он благовестил и исцелял людей от болезней.
Женщинам, известно, Бог не дал мужского ума. Но сердце у женщины сильнее, восприимчивей. Каждое слово Учителя они воспринимали всем сердцем – Саломия и другие женщины, сопровождавшие Иисуса Назарянина и услужавшие ему и ученикам. К одной из них – Марии из Магдалы – Саломия относилась опасливо. Уж очень была красива Мария Магдалина, со своими золотыми волосами до пят и лазоревыми, как Генисаретское озеро, глазами. Теперь-то эти глаза заплаканы, полны скорби. Но Саломия помнила их другими – бесшабашными, блудливыми. Да она и была блудницей, красотка из Магдалы, о ней такое говорили – хоть уши затыкай. Иногда она приходила в Капернаум из своего городка, расположенного недалече, – навещала тетку, торговку рыбой. А Зеведей, бывало, посылал к этой женщине сыновей с корзиной свежего улова. Там-то, во дворе теткиного дома, Магдалина и приметила Иоанна. А что ж, был он заметный, хоть и безбородый в свои семнадцать. Стройный и гибкий, как стебель камыша, с рыжей гривой, с румянцем на щеках – ни дать ни взять новый Иосиф Прекрасный. Да, приметила его Магдалина и стала завлекать. А мальчик-то был неопытный. Чего там говорить, обкрутила бы она его, если б сделала все тихо. Но была у красотки причуда не причуда – не выносила тихой жизни. Разгоряченная вином и мужским вниманием, плясала на улице, бесновалась – со дворов выскакивали мальчишки и с хохотом пускались в пляс, лаяли встревоженно собаки, выбегали из домов женщины и ругали беспутную девку. Ругала ее и Саломия. Строго следила, чтобы Иоанн не видался, не водился с ней. А вскоре Иоанн с Андреем ушли в Иудею, на Иордан, и, как уже сказано, вернулись оттуда учениками новоявленного пророка Иисуса Назарянина. И теперь Иоанн не то что на Магдалину – вообще на женщин не смотрел. «Люблю, – говорил он, – только Учителя». Саломия огорчалась, что мальчик не собирается обзавестись семьей, намерен остаться девственником. Но уж так ему, как видно, на роду написано.
Что же до Марии из Магдалы, то тут и вовсе удивительная вещь. Вдруг она очутилась в свите Учителя, и говорили, что Учитель изгнал из нее семь бесов. Саломия, начав сопровождать Назарянина по селениям галилейским, прямо-таки не узнавала Марию Магдалину. В темном пеплосе, в темной накидке, покрывавшей белокурую, беспутную прежде голову, шла она, опустив очи долу, по дорогам Галилеи. Когда же поднимала глаза, не было в них прежнего блудливого задора и блеска – одно только обожание. Да, полон беспредельного обожания был устремленный на Учителя взгляд лазоревых, словно потемневших, как и ее одежда, глаз…
– Успокой ее, – сказала Мария Клеопова, обвязывая свои волосы.
Саломия подошла к Марии Магдалине, опустилась рядом на корточки, сказала:
– Утро настает. Надо идти ко гробу.
Магдалина со стоном потянулась к Саломии, обняла за шею, выкрикнула, обдав горячим дыханием:
– Как будем жить без него?!
Тут и Саломия не выдержала, и, обняв друг дружку, они огласили пристройку плачем. Мария Клеопова стала над ними:
– Ну что же вы? Идти же надо… умастить тело Учителя…
От этих слов и ей, уравновешенной, стало страшно. И, опустившись на колени рядом с двумя, Мария Клеопова свои слезы смешала с их слезами.

 

Вышли со двора, когда дом Марфы еще спал, вся Вифания спала. Но на востоке, за Мертвым морем, за горами, обозначив неровный верх их стены, начинал прибывать свет пока невидимого солнца. Пальмы по сторонам дороги сухим шелестом длинных ветвей отвечали ветру. Мария Клеопова, прямая и высокая, шествовала впереди, держа на плече кувшин с миро. За ней мелкими шажками, спотыкаясь о неровности дороги, шла Мария Магдалина, тоже с кувшином благовонного нарда на плече. Замыкала ход мироносиц Саломия – маленькая, кругленькая, носатая. Кувшин с водой для омовения держала она на голове – так было удобнее, привычней.
Прохлада касалась лиц женщин.
Небо висело низко, уже не по-ночному черное, но еще и не подкрашенное утренней синевой.
Взошли на округлую верхушку Масличной горы. Тут два старых кедра широко раскинули ветви. Такие огромные деревья! Осенью в их тени по утрам шумел базар. Теперь здесь пусто. Только голуби ходят, выискивая в каменистом грунте, среди пучков жесткой травы, съедобное зерно.
O-o! Сзади, за спиной, будто свечу зажгли. Еще не взошло солнце там, за горами, но уже слало весть о себе – первый поток света. И впереди, на соседнем холме, высветился, как призрачное видение, город, обнесенный стеной. Белела слитная масса иерусалимских домов под все еще темным небом. Над ними возвышался Храм. Со своими белыми террасами, арками, с кровлей из блестящих пластин, он казался огромной глыбой снега, покрытой золототканым платком.
Снег не каждую зиму, но все же выпадал в родной Галилее, и, вспомнив это, Саломия опять с печалью подумала о покинутом доме, о Зеведее, заброшенном муже. Ясно представилось, как он, Зеведей, топорщит черную курчавую бороду, в которой всегда поблескивала рыбья чешуя, и вопрошает: «Опять уходишь? Сколько еще этот Назарянин будет таскать вас за собой?» Хорошо хоть, что она, Саломия, научила дочку варить пищу и стирать, – девочка присмотрит за отцом…
Женщины спускались в долину Кедрона. Тут, на склоне Масличной горы, досматривало последние сны селение Виффагия. Сложенные из желтоватого камня дома прятались среди маслин, смоковниц и финиковых пальм. Саломия поискала взглядом мызу, где, бывало, останавливался на ночлег Учитель с учениками. Хозяин мызы был родом из Галилеи, он всегда радушно принимал Учителя. В Иерусалиме и окрестных поселках многие жители высокомерно относились к галилеянам – мол, соображают нескоро и слова произносят неправильно. Даже обидная ходила поговорка: «Глуп, как галилеянин». Ну и неправда! Попроще – да. Вернее – простодушнее…
Вон она, мыза, в сторонке. Саломия подумала: не там ли ночуют ее сыновья? Может, и Петр там? Не стало Учителя, и разбежались ученики… Тут еще одна мысль влетела ей в голову: Мария! Учитель, прежде чем испустить дух, поручил Иоанну заботу о своей матери: «Это твоя мать»… Саломия ощутила как бы ревность, но в тот же миг, качнув головой, сказала себе…
Не успела додумать трудную мысль: откуда ни возьмись выскочила пара мохнатых псов и с лаем кинулась на женщин. Злющие, они бы и одежду порвали и, чего доброго, покусали, если бы не пастух, выгнавший из улочки селения стадо черных коз. Резким окриком он остановил свирепых сторожевых собак, а женщинам махнул рукой – идите, мол, с Богом.
Спускались по каменным уступам, поросшим оливковыми деревьями. Все больше их становилось, маслин. Трепыхались, дрожали на ветру их серебристо-зеленые листья. Это был сад. По ближнему селению Гефсимания он такое и носил название – Гефсиманский. Учитель любил отдыхать здесь, когда из Иерусалима шел на ночлег в Вифанию. Сидел тут на камне, слушал шелест масличных ветвей, думал свою высокую думу. Сюда, в Гефсиманский сад, пришел и в четверг после вечери, тут и был схвачен людьми первосвященника. Саломия знала об этом от сыночка. Когда шли в толпе на Голгофу, Иоанн коротко поведал ей, как все это произошло. Сказал и о том, что стражу навел на Учителя Иуда. Саломия ушам своим не поверила! Такое предательство, ужас! Чистых сердцем учеников собирал вокруг себя Иисус Назарянин – как же он, знающий людей, проглядел червоточину в сердце Иуды Искариота? И ведь в Галилее был Иуда ничем не хуже других учеников – так же, как и остальные одиннадцать, с восторгом внимал Учителю и проповедовал его слово людям. Вот только назначил его Учитель ведать денежным ящиком… Жертвовали в селениях деньги, и Учитель велел их на пропитание не тратить, а раздавать монеты нищим. (Пропитание всегда находили в домах, оказывавших гостеприимство.) Иуда ведал казной, и хоть невелика она была, а вот же… соблазн… Выходит, у денег своя сила, которая может пересилить даже благую весть о Царстве Божьем?..
Кедрон, неумолчно журча, бежал, обтекая камни, стремясь вдаль, в зеленую долину Иерихона. Летом, говорят, ручей пересыхает, но сейчас в нем было много воды. Приподняв подолы, женщины перешли через него по торчащим камням и стали подниматься к городской стене. У арки Золотых ворот остановились перевести дух. Кувшины поставили на землю. Запыхалась Саломия, сердце стучало, как молоток плотника.
Еще совсем недавно Учитель въехал в город через эти ворота верхом на осле, и люди кричали ему «осанна!» и радовались. Что же случилось с ними, почему требовали отпустить убийцу Варавву, а Иисуса, творящего добро, казнить? Неужели толпа может сегодня кричать одно, а завтра совсем другое? Не могла понять это Саломия. Ах, не надо, не надо было Учителю идти в Иерусалим! Остался бы в Галилее, проповедовал там – и ничего дурного никто бы ему не сделал. Нет… Прямо-таки тянуло его сюда… ибо в Иерусалиме объявится Царство Божье… Но разве не говорил Учитель, что здесь он будет осужден на смерть? Разве не он сокрушался: «Иерусалим, Иерусалим, побивающий пророков»? Разве не он, опечалившись, предсказал однажды, что не останется здесь камня на камне, все будет разрушено?.. Как все это понять?
Вошли в город, обходя тут и там овечий помет. Рассветало, на стены домов лег розовый отсвет, а по небу плыли облака, тоже розовые, золотистые по краям. С грохотом катила навстречу повозка с бочкой. Водовоз хворостиной погонял медлительного осла. Улица была узкая, пришлось женщинам посторониться.
Вышли к Храму. Площадь перед ним была пустынна в этот ранний час, но – уже тянулись, ковыляли к храмовой ограде, украшенной золочеными щитами, нищие в рваных рубищах. Будут сидеть весь день, раскачиваясь, прося подаяния. Саломия на Храм глядела с великим почтением: святое место под оком Божьим. И страшно было ей, страшно…
Извилистая улица вела их дальше. Дома здесь стояли не так тесно, как в бедных кварталах, тут жили священники, торговцы. Коричневолицый дворник махал перед одним из домов метлой, облако пыли поднял. Женщины натянули накидки на лица, чтоб глаза не запорошило.
– А ну, быстрее проходите! – крикнул подметальщик. – Шляются тут!
Мария Клеопова ускорила шаг. Ей что – ноги длинные. А Саломия, самая маленькая из трех, еле поспевала. Беспокоилась: прочно ли держится в горле кувшина тряпичная затычка, не расплескать бы воду. Подумала о Марии Клеоповой: гордячка! Всем своим видом как бы не позволяла забывать, что она сестра Марии и, значит, Учитель – ее племянник. Даром что Учитель никогда не подчеркивал родства. Не на роде, не на племени, говорил он, а на сердце основано Царство мое… Была бы Саломия грамотной – записывала бы слова Учителя, чтоб не пропали… Беспокоилась, что не все слова запоминала. Да и те, что помнила, не всегда понимала. Вот говорил он не единожды: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». А что это такое – истина? Нет, не дано ей все понять… умом не вышла… да и в мыслях своих никак не избавится от суетности, глупых сожалений… от зависти… Разве не позавидовала она Марии Клеоповой, когда зимой пришел из Назарета ее муж Алфей, он же Клеопа, и пробыл с ней в Виффагии несколько дней? Да, позавидовала, размечталась: вот бы и Зеведей пришел к ней, Саломии, сюда…
«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». А ведь как трудно, трудно очистить сердце…
Шли теперь мимо широких ворот претории, куда привели Учителя. Саломия стояла тогда среди толпы, слышала, как Пилат с каменного помоста говорил что-то, возражал первосвященникам, но те настаивали на своем, и толпа кричала, потрясая кулаками. Отсюда вывели Учителя в терновом венце, в багрянице и взвалили на его плечи огромный крест, и Учитель, согнувшись под ним, медленно пошел за центурионом, и двинулись солдаты в блестящих шлемах, и повалила следом толпа.
И опять, проделывая крестный путь Учителя, Саломия плакала. Вот тут, на повороте улицы, он упал под тяжестью креста, но его грубо подняли и заставили нести крест дальше. А здесь стояла Мария, и взгляды матери и сына встретились, и в широко раскрытых темных глазах Марии не было слез, но – такая боль, такая смертельная боль…
Марию она, Саломия, видела редко, ни разу не слышала ее голоса, но каждый раз поражалась выражению ее глаз. Как будто она знала наперед, что ожидает ее сына… И опять подумала Саломия о том, что Учитель с креста поручил Иоанну заботу о матери. Конечно, конечно, Учитель прав! Вот только… Иоанн такой ревностный ученик… такой истовый… Как бы ее, Саломии, любимый сыночек, взяв на себя заботы о матери Учителя, не позабыл собственную мать…
Ох! Саломия помотала головой, чтоб отогнать нехорошую мысль. При этом кувшин ухватила крепче, чтобы не уронить ненароком. Нет, нет! Иоанн не такой, чтобы забыть… ведь это большой грех – предать родную мать и отца… Прочь, ревнивая мысль!
Бурно дыша, Саломия сказала Клеоповой жене:
– Послушай! Не иди так быстро. Я не могу…
Та молча укоротила шаг.
Выйдя за ворота, мироносицы стали подниматься на пологий скалистый холм – на Голгофу. Уже рассвело, небо очистилось от ночи, в нем носились синие дрозды. Впереди показались верхушки крестов. Как вбили их в грунт римские солдаты в ту ужасную пятницу, так и стоят все три, только пустые.
Саломия не знала, когда сняли двух разбойников, распятых по сторонам от Учителя, и куда унесли их тела. А вот тело Учителя снял важный чернобородый, с проседью, господин в черном гиматии из хорошей шерсти – он пришел, когда начинало темнеть, и говорил с центурионом, и центурион крикнул что-то солдатам. Те приставили лестницу к кресту с распятым Учителем, и один, скинув плащ, полез с клещами, чтобы выдернуть гвозди. Спустили тело наземь. Мария склонилась над сыном, положила его голову себе на колени и застыла. Саломия и другие женщины плакали навзрыд. Потом господин в черном и другой человек, постарше, с узкой седой бородой, обвернули тело Учителя белым полотном, подняли с помощью Иоанна и понесли к скале, что высилась близко, не более чем в пятидесяти локтях, от места распятия. Женщины последовали за ними. В скале была высечена гробница с гладким ложем, и на это ложе, как указал человек в черном, положили тело Учителя. Потом мужчины привалили большой камень к входу в гробницу, это они правильно сделали – чтобы ни человек, ни зверь, ни птица не потревожили тело.
Саломия тихонько спросила Иоанна, кто эти люди? Господина в черном звали Иосифом, родом из Аримафеи, а седобородого, принесшего саван с благовониями, – Никодимом. Оба были тайными учениками Иисуса. Сказав это, Иоанн скорым шагом ушел. Холм опустел. Измученные женщины тоже поплелись своей дорогой – в Вифанию. Уже пала темнота, ветер мотал огоньки факелов у ворот в городской стене. Саломия шла, пошатываясь от усталости, и пыталась сообразить: тайные ученики – это кто ж такие? Наверное, те, кто богаты или стоят близко к властителям. Проповедь Учителя всегда собирала вокруг него людей увечных, бедных, кому не везло в жизни. А вот, оказывается, и до господ доходит его слово – до тех, у кого сердце не зачерствело. Они, наверное, боятся. Боятся потерять имущество и что там еще у них есть. Поэтому они тайные ученики. Впервые Саломия подумала, что слова Учителя не закончатся с его смертью. Уж наверное кто-нибудь из грамотных людей их запишет для тех, кто еще не родился…
Так было в пятницу.
А сейчас, ранним утром первого дня недели, йом ришон, три женщины, одна за другой, шли по каменистому холму, по Голгофе. Из расселин в пепельно-серой поверхности холма торчали пучки рыжей травы. Когда проходили мимо крестов, Мария Магдалина папа на колени перед средним, зарыдала, ударяя себя руками по голове и повторяя сквозь плач:
– Как будем жить без него? Как жить?!
Накидка сползла с ее головы, с нечесаных, спутанных волос.
– Равви! – кричала она сорванным голосом. – Возьми меня к себе! Не могу, не могу без тебя… О-о-о!..
Пришлось Саломии и Марии Клеоповой взять ее под руки и поднять. И, снова поставив кувшины себе на плечи, пошли мироносицы к скале, к гробнице, к смертному ложу Учителя.
Еще издали увидели стражу. Но стража была плохая: два воина, завернувшись в плащи, спали, привалясь к скале, освещенной ранним солнцем. Спали, похрапывая и ни о чем не заботясь, в обнимку со своими копьями.
Но был еще некто…
Женщины, замедляя шаг, подошли к гробнице. Остановились. Со страхом уставились на незнакомца, сидевшего на камне – том самом камне, который прежде закрывал вход в гробницу, а теперь был отвален в сторону. Да и, казалось, не сидел он, а как будто парил над камнем. Его белая одежда слегка развевалась. Способны ли руки человеческие выткать полотно такой яркой белизны?.. Лицо незнакомца было трудно различить, хотя Саломия смотрела во все глаза, – от лица исходило переливающееся сияние.
– Знаю, вы ищете Иисуса распятого, – произнес незнакомец тихо, но внятно. – Его здесь нет. Он воскрес, как сказал.
1990–1993
Назад: Глава двадцатая Баку. Январь 1990 года
Дальше: Химера[10]