Дун Абрахам ехал по узким улочкам квартала ремесленников, оглушаемый жужжанием прялок, стуком ткацкого берда, визгом точил, дробью молотков. Он морщился от запахов. Душный пар валил из красилен, горелой патокой пахли литейни, гарью несло из кузниц, и только дух свежей сосны, шедший из столярных мастерских, был приятен благородным ноздрям дуна Абрахама.

Впереди его коня шел скороход, расталкивая толпу оборванцев, которые вечно околачивались в квартале ремесленников в надежде заработать грош-другой или в поисках того, что плохо лежало.

— Дорогу! — покрикивал скороход. — Эй вы, дорогу графу до Заборра!

Дун Абрахам направлялся в лудильное заведение, где для дворцовой кухни были заказаны новые ведра из наилучшей луженой жести. Он всегда сам проверял исполнение своих приказаний, и даже теперь, облаченный высоким титулом, не погнушался поехать в этот дурно пахнущий квартал. Дун Абрахам сильно опасался, как бы владелец лудильни не присвоил толику олова, отпущенного с королевского склада для полуды. Олово — вещь дорогая. Оно лучше всего защищало железо от ржи, а меды и варенья от порчи. Вот почему он сам желал посмотреть, как выполняется столь важный заказ.

Настроение у дуна Абрахама было скверное. Мало того, что Хайме, сын его и наследник, собирается в долгое и опасное плавание, он и ведет себя предерзостно. На собрании пайщиков грубо оборвал первого министра. Заносчив сынок, заносчив… Нет ему никакого дела до того, что у него, дуна Абрахама, всегда были натянутые отношения с герцогом Серредина-Буда, а теперь, после выходки Хайме, они и вовсе испортились. Герцог злопамятен и не прощает обид, хотя бы и не прямых. Конечно, он уже нажаловался королю. Иначе чем объяснить, что его величество, как видно, и не думает подтверждать свое приглашение Хайме поиграть в серсо с королевскими дочерьми. Не каждый вельможа удостаивается такой чести, ведь сам король большой любитель игры в серсо. Да, неспроста он забыл о своем приглашении.

И привередлив стал его величество сверх меры. То мясо пережарено, то недожарено… Вчера скривился, отведав соуса, и сухо заметил: «Не думаю, граф до Заборра, что в вашем доме подают к столу подобную кислятину».

Ох, неспроста все это…

Он ехал задумавшись. Слуга-скороход прокладывал ему дорогу сквозь толпу нищих бродяг, покрикивал на погонщиков мулов: «А ну, расступись! Дорогу графу до Заборра!» Какая-то босая, оборванная женщина с ребенком на руках кинулась, рискуя попасть под копыта графского коня, к дуну Абрахаму, заголосила: «Не пожалейте монетку, благородный сеньop! Ребеночек мой от голоду помирает…» Слуга оттолкнул ее ругаясь, но та продолжала отчаянно взьпать к дону Абрахаму, протягивала к нему плачущего ребенка. Дун Абрахам редко подавал нищим — не столько из скупости, сколько из ясного понимания, что всех голодных, в королевстве все равно не накормишь. И откуда их берется столько, силы небесные? Он кинул женщине монетку в десять ресо. Монета упала в пыль. и тут же возник на том месте клубок тощих тел… искривленные злобой орущие лица… растопыренные, шарящие по прибитой земле и навозу руки…

Дун Абрахам отвернулся.

— Дорогу графу до Заборра! — надрывался слуга. — Эй, чего встал, разиня? А ну, прочь!

«Разиня» — это был коренастый человек в морской шляпе с полями, спереди лихо заломленными, а сзади спущенными до плеч, — стоял на дороге, широко расставив ноги в высоких: потертых сапогах, и пялил бесстыжие глаза на дуна Абрахама.

— Клянусь святым Ницефоро, — вдруг заорал он, — да ведь это Абрахам! Здорово, приятель, разрази тебя громом!

Дун Абрахам невольно придержал коня, всмотрелся в грубое обветренное лицо человека в морской шляпе.

— Не знаю тебя, любезный, — холодно проговорил он.

— А ну, дай дорогу, — подскочил к моряку слуга.

— Да погоди ты, сушеная треска, — отмахнулся тот и с пьяной настойчивостью продолжал: — Как это не знаешь? Или память у тебя повы-повышибало? Забыл Дуарте Родригеша Као?

Слуга толкнул его, но моряк качнулся только, даром что не совсем твердо стоял на ногах. Дун Абрахам тронул коня, объезжая моряка, лошадиным крупом раздвигая толпу зевак.

— Пьян ты, братец! — неслось ему вслед. — Старых приятелей не узнаешь! Видно, взлетел высоко, вон сколько перьев нацепил на шляпу! Га-а-а!

Чернее тучи подъехал дун Абрахам к лудильне.

Хитрый лудильщик встретил его у ворот. Разметая шляпой пыль, рассыпался в выражениях счастья, а дун Абрахам мысленно прикидывал — кто из кухонной челяди предупредил лудильщика об его визите. Не зря, думал он, лудильщик беспокоится. Наверное, все-таки ворует королевское олово.

Дун Абрахам осмотрел готовые ведра. Жесть с виду была, хорошая, без плешин и синих пережженых мест. Все же недоверчивый дун Абрахам спросил, сколько идет средним числом олова на арратель черной жести. Лудильщик ответил так четко, будто молитву затвердил.

В полутемной мастерской красно светились топки печей под чугунными ваннами. В ваннах плавилось олово с небольшой добавкой красной меди и говяжьего сала, которое придавало жести ясный блеск. Чад горящего сала смешивался с острой вонью травильных чанов. В этом чаду и духотище темными тенями двигались полуголые работники — плющили под молотами листы железа, разделенные тонким слоем глины.

травили черную жесть, клещами окунали ее в ванны с оловом. Дун Абрахам не выдержал, вышел во двор. Там на ящике с опилками сидел рослый работник, медленно и равномерно колотил деревянным молотком по жести, выгибая ее полукругом.

Дун Абрахам задержал взгляд на работнике, потому что тот не был похож на доброго католика, и еще менее походил на мавра. У работника было широкоскулое лицо, всклокоченные желтые волосы и такая же бородка от уха до уха, и серые нездешние глаза. И весь он был какой-то медлительный, сонный, однако дело, как видно, спорилось в его здоровенных ручищах.

— Кто таков? — спросил дун Абрахам, кивнув на незнакомца.

— Это? Гребец с галеры, ваше сиятельство, — ответил владелец лудильни. — С мавританской галеры, что наши захватили. С галеры он, ваше…

— Слышу. Не повторяй одно и тоже.

— Их, значит, которые у мавров были прикованы, пленных христиан, значит, освободили и сюда привезли. Которые из наших, кастеллонцев, тех по домам. А которые чужие — ну, за них залог надо. Я как раз в порту был. Вижу — этот… По-нашему почти не может, его языка тоже никто… Ну, вижу, мужчина крепкий, я и внес залог.

— Как тебя зовут? — обратился дун Абрахам к работнику.

— Васильем, — ответил тот, нехотя поднимаясь.

— Басилио, — повторил дун Абрахам. — Что ж, имя христианское. Ты христианин?

— Христьянин, — сказал странный Басилио и добавил что-то непонятное.

— Откуда ты родом и как попал в плен к маврам? Этого Басилио не понял. Он поиграл молотком и уставился мрачным взглядом себе под ноги.

— Я так думаю, не из немцев ли он, ваше сиятельство, продолжал словоохотливый лудильщик, преданно глядя на графа до Заборра. — Ест он много, особенно хлеба. Но работник, по правде сказать, хороший. Крестится не по-нашему, а так — ничего… Вчера сделал жидкость, напиток, значит, — поверите, ваше сиятельство, никогда ничего вкуснее я не пил… Дун Абрахам направлялся к своему коню, но, услыхав про напиток, остановился. Еда и напитки — это входило с его многотрудные обязанности при дворе. Он просто не имел права не знать о каком-либо новом напитке. И дун Абрахам велел принести себе кружку.

— Рад услужить вашему сиятельству! — воскликнул лудильщик. — Эй, Басилио, принеси этого… как ты его называешь… куассо! Да руки вымой! — Он показал жестом, как моют руки.

Мрачный Басилио скрылся в сарае и вскоре вынес жестяную кружку, в которой пенился светло-коричневый напиток.

Дун Абрахам принял кружку, вдумчиво понюхал. Жидкость пахла приятно, а дун Абрахам по запаху всегда мог предсказать вкус. Но первый же глоток дал новое, неведомое ощущение: пряный запах напитка точно выстрелом прошел изо рта в ноздри. Дун Абрахам медленно, не отрываясь, вытянул напиток до дна, утер губы расшитым платком, задумчиво пощипал бороду.

— Как ты назвал напиток? — спросил он, глянув на Басилио.

— Квас, — сказал тот, и добавил непонятное.

— Куассо, — повторил дун Абрахам. — Эль куассо… Из чего ты его приготовил?

Басилио не понял, за него ответил лудильщик:

— Он запаривает солод и ржаные сухари, ваше сиятельство, и еще добавляет мед и мяту.

— Вот что: доставь мне на дом этого… эль куассо. Да побольше.

С этими словами дун Абрахам кинул Басилио монету, взобрался на коня и покинул мастерскую.

При всей осмотрительности графа до Заборра, его душе был не чужд благородный риск. И поэтому вечером того же дня, за ужином, перед королем был поставлен кубок с новым напитком. Его величество сухо спросил:

— Что еще за пойло, граф?

— Уберите и налейте вина, — подхватил герцог Серредина-Буда, обращаясь к виночерпию.

— Ваше величество, отведайте напитка, — взмолился дун Абрахам, страшно побледнев. В эту минуту многое решалось. — Вы не пожалеете, ваше величество, клянусь щитом и стрелами святого Пакомио!

Король открыл было рот, чтобы поставить зарвавшегося графа на место, ко решил, что успеет это сделать после первого глотка. Любопытство превозмогло. За первым глотком последовал второй. Дун Абрахам, следя за лицом его величества, уловил мгновение, когда дух напитка стрельнул в королевские ноздри.

Король отставил пустой кубок и некоторое время прислушивался, приоткрыв рот, к новому ощущению.

— Налейте еще, — велел он и дун, Абрахам понял, что выиграл трудный бой.

— Э, — произнес король, осушив— второй кубок. — Напиток неплох. Пожалуй, надо, чтобы в нем было поменьше сладости. Поменьше и в то же время… э… побольше. Понимаете, граф?

Дун Абрахам понял. Он всегда понимал, чего хочет король.

— Почему вы так далеко стоите, граф до Заборра? Подойдите ближе. Как называется напиток?

— Эль куассо, ваше величество.

— Эль куассо, — повторил король. — Запоминающееся название. Не правда ли, герцог?

— Несомненно, ваше величество, — поспешно ответил первый министр. — Прекрасно звучит.

— Распорядитесь, граф до Заборра, — милостиво сказал король, — чтобы мне всегда подавали эль куассо после жирной еды. После нежирной тоже.