Вышла книга. Сначала она попала в руки немногим, привлеченным именем автора.

Каждого из них она потрясла. Каждый сказал о ней другим. Вскоре она стала известна всему населению Земли. Никто не мог читать ее без глубокого волнения.

Закончив работу над рукописью, автор обратился в одно из издательств. Там удивились неожиданному посетителю. То, что Пьер Мерсье явился в качестве автора, никак не вязалось со всем, что произошло с ним в последнее время.

— Я написал книгу, — сказал Пьер необычным для него ровным, приглушенным тоном, — можно ее выпустить?

Ответ на этот вопрос мог быть только положительный: как бы ни был Мерсье виновен перед людьми, если он хочет чем-то с ними поделиться, значит, это что-то важное.

Одну минуту, правда, заведующий издательством колебался: ведь Пьеру запрещена какая бы то ни было работа…

Да, но разговаривать-то ему не запрещено. Такой запрет даже и представить немыслимо. А говорить с одним или с миллионами сразу — все равно разговор.

Работник издательства вложил в аппарат, вмонтированный в стенную панель, принесенный Пьером сверток пленки.

Как и все предназначавшееся для печати, рукопись была написана при помощи машинки, которая, впрочем, ничуть не походила на старинные пишущие машинки: она не имела ни клавишей, ни рычагов и записывала текст под диктовку невидимыми импульсами. Но слово «рукопись» сохранилось с тех времен, когда писали от руки, как слово «перо» на многие десятилетия пережило применявшиеся некогда для письма гусиные перья.

Аппарат с неуловимой быстротой прочитывал на разматывающейся ленте импульсы и на другой пленке превращал их в буквы. Не прошло и получаса, как был воспроизведен весь текст, написанный по-французски.

Затем транспортер перенес готовую запись в печатно-переводную машину. За полчаса она изготовила двадцать пять миниатюрных книжечек, напечатанных обычным крошечным шрифтом, по одной на каждом из наиболее распространенных языков.

Книжечки пошли в фотопечатные машины. Еще через полчаса был готов весь тираж. Транспортер передал книжечки в переплетную машину. Она вставила каждую книжку в тонкий, гибкий и очень прочный переплет и подвесила линзы для чтения.

В тот же день книга вышла в свет. А уже в ближайшие дни в издательство посыпались бесчисленные заказы. За несколько дней были выпущены сотни миллионов экземпляров.

В этой книге почти не было сюжета, не было действующих лиц. Только сам автор.

Вначале он кратко повествовал о детских и юношеских годах. Его основные интересы определились далеко не сразу. В юности творческие увлечения неоднократно менялись: он пробовал силы в литературе — поэзии и прозе, на сцене. Ему неплохо удавалось художественное чтение. Но попытки играть в пьесах оказались неудачными: он был лишен дара перевоплощения.

Свое подлинное призвание он нашел в науке. Пристально занялся изучением Солнечной системы. Его внимание сконцентрировалось на астрономии, физике, геологии и географии — тесно взаимосвязанных отраслях знания. Живая, активная натура побуждала его к практической деятельности. Он быстро перешел к вопросам освоения планет. Да и не удивительно: эта идея носилась в воздухе, человечество созрело для ее выполнения.

Мерсье стал одним из самых энергичных пропагандистов немедленного освоения ближайших к Земле планет.

В книге рассказывалось, как Пьер изучал историю усмирения земных недр, как знакомился с результатами предшествовавших экспедиций на Венеру, как неоднократно сам посещал ее, производил там исследования, определял состояние магмы и горных пород, как намечал сравнительно безопасные места.

С потрясающей откровенностью, с невероятной силой искренности рассказал он о своей тяжелой болезни, из-за которой его лишили права работать.

Он проследил свою жизнь от истоков сознательности. Родители позже, чем обычно, отдали его в детский город. Может быть, они избаловали его в раннем детстве: ребенку стало казаться, что он в центре внимания окружающих. Может быть, став взрослым, он все же не вполне сумел отделаться от такого ощущения.

Пожалуй, тут есть доля истины. Но это не главное. Главное то, что он всегда слишком увлекался целью, самим делом и порой забывал, что всякое дело — только для людей.

Не потому ли у него ничего не получилось с искусством и литературой? Там особенно необходимо знание людей и умение проникать в психику отдельного человека. Науку легче оторвать от человека, чем искусство. Ее даже можно, как это ни дико звучит, направить против людей. В старину были ученые, и даже талантливые, которые специально занимались созданием средств истребления людей. Надо крепко помнить прошлое человечества!

Человечество! Как оно прожило сотни тысяч лет со времени своего появления на Земле! Сколько ему довелось бороться и страдать!

Биография человечества величественна и трагична. Героизм и страдание. Тяжкая борьба не на жизнь, а на смерть с силами природы: ураганами, наводнениями, извержениями, пожарами, эпидемиями, с дикими зверями. И с себе подобными.

Борьба для обороны и ради пищи.

Войны!

Невозможно в полной мере представить себе ту жестокость, с какой люди обращались с людьми. Ее необычайно трудно понять сейчас. Но понять необходимо.

Войны — с появления человека. Взаимное истребление разных племен и сражения с людьми своего же племени из-за еды, орудий труда и орудий уничтожения себе подобных.

Чудовищно жестокие истязания рабов. И еще более жестокие расправы с восставшими. Длинная дорога крестов с распятыми воинами Спартака.

Живые факелы Нерона.

Зверства Тиверия, Гитлера и всяких других тиранов.

Крестоносцы! Инквизиторы! Кортес! Походы европейских и азиатских властителей! Бесконечные междоусобицы всяких феодалов и удельных князей…

Люди, люди, сотни тысяч, миллионы людей гибли и страдали от ран, эпидемий, голода…

Варфоломеевская ночь!

Чингисхан. Батый. Один из восточных завоевателей, приказавший соорудить пирамиду из живых пленных и гордо взошедший на эту гору агонизирующих тел.

Истребительные войны между отдельными государствами. Мировые войны. Напалм, огнеметы, живые горящие человеческие тела. Майданек. Освенцим. Треблинка и многие-многие лагери уничтожения.

Атомные бомбы, мгновенно сжегшие сотни тысяч жителей Хиросимы и Нагасаки!

Еврейские погромы! Армянская резня! Жестокости куклуксклановцев, суды Линча!

Разве можно перечислить хоть миллионную часть человеческих страданий, причиненных людьми же!

Вс» это капли в необозримом океане страданий, которым люди подвергали себе подобных.

Только теперь, на вынужденном досуге, Пьер по-настоящему вник в историю. Не зная основательно историю человечества, невозможно знать как следует себя и своих современников.

Человек! Такое хрупкое создание, сочетание миллиардов клеток, чудесно дифференцированных и организованных многими тысячелетиями эволюции.

Тончайшие живые ткани с их сложнейшей симфонией взаимных связей, химизма, микротоков. Человек — его и теперь еще преследуют болезни, подстерегают опасности, рано или поздно ждет смерть. Как же его надо беречь! А в минувшие эпохи опасностей было в тысячи раз больше, и вообще жизнь была намного короче. И все же люди сами зверски мучили, истребляли других людей.

Но во все времена существовали люди, которые любили людей всеми силами души.

И победили в конце концов они, а не человеконенавистники. Почти четыреста лет назад великий человеколюбец Радищев написал: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала». Эти слова рядом с другими памятными изречениями выбиты на здании Пантеона Человечества.

Победил Радищев, а не Нерон, не Гитлер.

«А ведь сколько раз я читал эти слова и не прочувствовал их как следует! А должен был! — писал Мерсье. — Без любви к людям нет подлинной литературы и искусства. Без нее немыслимы были бы Шекспир, Гете, Чехов, Пушкин, Мопассан.

«Последний день Помпеи» — картина Брюллова… Я так часто стоял перед ней.

Что интересовало меня, геолога и вулканолога? Бешеное пробуждение Везувия.

Ну да, я видел на этом полотне гибнущих людей. Но почувствовал ли я их трагедию?

Теперь я понимаю, что эта картина вовсе не об извержении, а о людях. О том страшном потрясении, которое они испытали — и все вместе, и каждый в отдельности.

А ведь эта картина напоминает о всех великих потрясениях, пережитых человечеством. Художник, живший за несколько столетий до нас, видел каждого из изображаемых им людей. И значит, он был душевно гораздо здоровее меня.

А те, кто всходили на костер и эшафот, кто страдали на каторге и в ссылке за то, чтобы приблизить счастье человечества! Бруно, декабристы, Вера Фигнер, Морозов, Уриэль Акоста… Разве перечислишь! Знал я все это? Знал, конечно, как и все. Вспоминал? Очень редко. Дело — да, нужное человечеству дело заслоняло для меня эти мысли о них.

Победили борцы за счастье людей, а не рабовладельцы, не деспоты и тираны.

Сейчас по вине других людей страдают люди очень редко. Но катастрофы не исключены: достигнув одной огромной и трудной цели, человечество всегда будет ставить перед собой другую, еще более огромную и трудную. А пути в неведомое всегда трудны, опасны, могут грозить гибелью людей.

Есть и теперь мучительные страдания неразделенной любви, горечь творческих неудач, страх неизбежной смерти и тяжкая, неутолимая боль от невозвратимой потери близких.

А думал ли я о страдающих людях?

Думал, конечно. Не думать невозможно. Но думал абстрактно. Не болел болью отдельного человека. И не радовался его радостью.

Как хорошо работают моечные машины: взяли с транспортера посуду, в несколько мгновений привели ее в порядок. Сколько раз я любовался их работой. И радовался оттого, что не надо делать это руками, как когда-то. Их конструкторы с любовью думали о людях, которые будут ими пользоваться, оттого эти машины так совершенны. А вот представлял ли я себе наглядно мужчину, женщину, ребенка, которым легко, у которых отдыхают мозг, нервы, мышцы, не занятые скучным делом, чтобы сохранить силы для интересного? Нет, не представлял, это скользило мимо меня.

Ну хорошо, надо, безусловно надо любить современников. А тех, которые отделены от нас столетиями и тысячелетиями прошлого и будущего? Ведь их еще или уже нет.

Наверно, они есть. Человечество — единое целое в своем прошлом, настоящем и будущем. Современники наши — лишь звено в этой неразрывной цепи. В каждое мгновение настоящее превращается в прошлое, а будущее — в настоящее. Мы всегда работаем для будущего — как можно не любить тех, для кого работаешь?

Потомки — это мы в будущем.

А те, которые были до нас, — ведь мы их живое продолжение. И неверно, что от них остались только атомы, вошедшие в общий круговорот материи. После них осталась преображенная ими Земля, весь накопленный объем знаний, произведения искусства и литературы — вс», что они сделали, чем мы живем и что продолжаем. Они — это мы в прошлом.

Не любя предков и потомков, невозможно любить современников.

Но разве можно любить целиком все прошлое человечество? Разве можно любить Торквемаду, Петлюру, палачей, садистов, деспотов — а их так много было!

Нет, конечно, нельзя. Но противоречия никакого нет. Надо любить людей. Но те, кто по своему желанию причиняют страдания другим, — не люди».

Далее Мерсье рассказал о том, что пришлось ему пережить после запрещения работать. На своем опыте он убедился в том, как тягостна вынужденная праздность. Она ничего общего не имеет с добровольной праздностью ради отдыха. Быть оторванным от всякой работы, да еще на неопределенный, быть может очень длительный, срок! Ничего не может быть страшнее и мучительнее. И только то доброе есть в этом угнетающем состоянии, что оно дало Пьеру возможность и время тщательно размыслить о своем тяжком недуге и хорошо понять его.

Каждый читатель пытался поставить себя на место Мерсье. И тогда ему казалось, что он попал в тесное замкнутое помещение, не ограниченное ни стенами, ни крышей, но из которого тем не менее нет выхода, и даже биться головой о стену нельзя, так как нет стены. А деваться тоже некуда.

Но вот работа над книгой закончена. Пьер почувствовал себя опустошенным, погрузился в апатию. До него смутно, как из другого мира, доходили отклики на его исповедь. Словно в полусне, он разговаривал с женой и дочерью, подчас невпопад отвечал им. Анна, прочитав книгу в один присест, прилетела к родителям, возбужденная, полная желания сейчас же высказаться. Но, увидев отца, сразу поняла, что сейчас не следует говорить с ним об этом.

Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы такое самочувствие Пьера, если бы не произошло нечто совершенно неожиданное. Его вызвали по теле.

Появился Олег Маслаков.

— Пьер Мерсье, — назвал он по имени и фамилии, как было принято при официальных обращениях, — мне необходимо поговорить с тобой.

Председатель Мирового Совета говорил очень сдержанно, но Пьер заметил в его взгляде уже знакомое отечески заботливое выражение.

— Я слушаю тебя, — тихо сказал он.

— Нет, это очень важный разговор. Если можешь, прилети, буду ждать.