Почему все-таки нельзя прожить в категориях «можно и нельзя»? Чем опасно такое отношение к жизни — жизни христианской и жизни как таковой?

Прежде всего, не будет никакого движения вперед. Если человек все воспринимает только в категориях «можно и нельзя», то он не растет. Он очень быстро исчерпывает для себя этот набор «разрешений» и «запретов»: делает то, что можно, не делает того, что нельзя, но возможность дальнейшего развития, возможность творческого подхода к внутренней жизни для него перекрывается. Творчество предполагает поиск: находясь в процессе поиска, ты идешь вперед. Как только поиск прекращается, как только ты чего-то «достиг» и остановился на каком-то одном месте — на этом замирает все.

Апостол Павел говорит о том, что он себя не считает достигшим, но простирается вперед, забывая о том, что осталось позади (см.: Флп. 3, 13), — как о плохом, что было в его жизни, так, безусловно, и о хорошем. Иными словами, то, что можно было воспринимать как достижение и свершение, он тут же забывает, как только это оказалось достигнутым и свершилось, для того чтобы двигаться дальше. Как говорили уже впоследствии святые отцы, всю жизнь надо почитать себя только-только полагающим начало. Если ты все время полагаешь начало, то ты все время движешься вперед, но как только тебе начинает казаться, что ты что-то уже завершил, это значит, что ты остановился.

А «можно или нельзя» приводит к этой остановке очень быстро. Это фарисейская модель праведности: делать то, что можно, не делать то, чего нельзя, и думать, что на основании этого ты уже что-то из себя представляешь. А это на самом деле — «ходунки», «манежик» или же «костыли» для человека со сломанными ногами; все эти приспособления надо будет отставить, когда ноги получат способность ходить. И идти дальше, вперед.

И это не говоря уже о том, что жизнь, подчиненная категориям «можно или нельзя», непременно приводит к осуждению. Когда я считаю, что эти две категории — абсолютные, то, безусловно, видя других людей, которые делают то, что, с моей точки зрения, нельзя, я буду их за это осуждать, считать их пропащими, сбившимися с пути… и не разгляжу, что у них есть масса замечательных качеств, которых нет у меня. Для меня это «можно или нельзя», поставленное во главу угла, перекроет абсолютно все. Если же для меня гораздо важнее дух, нежели буква, если для меня содержание ценнее, чем форма, то, скорее всего, я смогу в человеке, на которого смотрю, разглядеть это самое содержание. И если он будет непохож на меня или на ту «модель идеального христианина», которая рисуется в моем сознании, и между тем на самом деле будет человеком и добрым, и кротким, и смиренным, и благоговейным, то я тем не менее смогу это по достоинству оценить.

Мне вспоминается один эпизод на Корфу… А надо сказать, что богослужение Греческой Церкви существенным образом отличается от богослужения Церкви Русской, и наши представления о традиционном благочестии, безусловно, очень сильно расходятся с представлениями о внешнем благочестии у греков. Мы можем видеть в греческих храмах женщин с непокрытыми головами и в брюках (что, с нашей точки зрения, совершенно неправильно), и никого там это не смущает. Мы столкнемся с массой особенностей, которые для нас будут странны: например, при причащении мирян плат будет держать не пономарь в стихаре, а какая-нибудь девушка в костюме с юбкой не намного ниже или даже выше колен. Будь это так в нашем храме, мы бы увидели в этом чуть ли не апостасию, а греков, подходящих к Чаше, такое обстоятельство нисколько не возмущает. С другой стороны, мы можем слышать, как эти же самые греки поют за богослужением воскресные тропари и кондаки, даже целые стихиры и какие-то части богослужения, потому что они их знают наизусть. Мы можем видеть в их частной жизни проявления традиционного благочестия, которых в нашей жизни нет.

Так вот, на Корфу мне довелось присутствовать при крещении ребенка — и крестная этого ребенка, которая пришла в церковь, была одета так, что у нас ее, может быть, на крещение и не пустили бы. Но при этом она знала и могла четко произнести Символ веры. Как здесь найти необходимое равновесие между правилом и свободой? Что важнее: ее внешний вид или то, что она знает Символ веры и очевидно является церковным человеком? Безусловно, неподобающий внешний вид — это не очень хорошее свидетельство о внутренней жизни человека, но, с другой стороны, у нас в храмах можно порой видеть людей, которые одеты идеально, как и должны быть одеты благочестивые христианки и благочестивые христиане, но при ближайшем рассмотрении окажется, что такой человек не знает о христианстве вообще ничего.

Когда я был в храме, где находятся мощи святителя Спиридона Тримифунтского, то обратил внимание на местного пономаря. Перед службой он переоделся, то есть снял ботинки и надел кроссовки, снял одну куртку и надел другую, висевшую в алтаре… Никакого стихаря, никаких внешних отличий, — в этой куртке он идет со свечой на великий вход, подает кадило. Для человека, который привык к нашим богослужебным традициям, это выглядит как дикость. Но при этом я видел, что этот пономарь во время службы молится. Не размышляет о чем-то, не переписывается с кем-то по мобильному телефону, улучив для этого минутку, не занят каким-то посторонним делом, — он действительно молится. Уместны ли здесь мои представления о том, как должно быть, когда у нас я вижу массу пономарей в стихарях, которые выглядят так, как должно, но при этом на службе присутствуют как абсолютно чужеродные элементы, потому что их не трогает то, что во время богослужения происходит, — а этого человека, который даже не знает, что пономарю нужно как-то иначе выглядеть, служба внутренне глубоко трогает? Таких примеров неисчислимое множество, на самом деле.