До войны Томас (тогда его звали Тойви) Блатт жил в небольшом городке Избица в Люблинском воеводстве. Эта часть Польши в 1939 году отошла к СССР. Томас помнит, как пришли немцы, потом русские, у которых нельзя было по форме отличить солдата от офицера; как перед новым приходом немцев евреи раздумывали, не бежать ли в Россию. Его родители послушали стариков, помнивших Первую мировую войну и советовавших оставаться. Потом было гетто – в Избице насчитывалось 3 тысячи евреев. Курт Энгельс, начальник гестапо, лично надел его отцу Леону Блатту на голову терновый венец из колючей проволоки и повесил на шею табличку: “Я – Христос. Избица – новая столица евреев”.

После войны Курт Энгельс открыл в Гамбурге кафе, в одном из помещений которого устраивала собрания гамбургская еврейская община. Когда его в 1960-е годы разоблачили, Блатт выступал свидетелем по “делу Энгельса”. На опознании ему показали 15 мужчин, и прокурор спросил, кто из них обвиняемый. Энгельс улыбнулся, и Блатт заметил у него во рту золотой зуб. Надевая отцу терновый венец и хохоча, Энгельс сверкал этим зубом.

В Собибор Блатт попал вместе со своей семьей в апреле 1943 года. Его родители и младший брат погибли в газовой камере, а ему удалось выжить. В лагере он сортировал вещи убитых: очки к очкам, игрушки к игрушкам. Еще ему приходилось чистить сапоги эсэсовцев, брить наголо голых узниц перед тем, как их загоняли в газовые камеры. “Я помню, как я стоял и слушал приглушенные стоны и знал, что эти мужчины, женщины и дети умирают в агонии, пока я разбираю их одежду. Вот с чем я живу”, – говорил он Ричарду Рашке на встрече с ним в Санта-Барбаре.

Когда после побега повстанцы разделились на маленькие группы, он пошел с Шмулем Вайценом из Ходорова и Фредом Костманом из Кракова, одному из ребят было около 18 лет, другому – чуть больше 20. Плутая по лесам, они шли четыре ночи, пока не вышли на опушку и не зашли в крестьянский дом. Хозяйка их покормила и сказала: “Я вижу, вы из того лагеря, где сжигают людей”. Оказалось, лагерь был всего в трех километрах. Значит, они шли кругами.

Вернулись в лес, поплутали еще и в конце концов вышли к его родному городку Избица. Вначале явились к соседке, которой отец оставил на сохранение деньги, когда семью забрали в гетто. Та их на порог не пустила. Потом постучались к другому соседу, Мартину Боярскому, с дочкой которого Блатт учился в школе, пообещали ему золото – с собой у них были деньги и драгоценности, взятые из лагеря. Выложили на стол бриллианты, золото, немецкие марки и американские доллары. Жена Боярского примерила бриллиантовые серьги, а дочь – кольца.

Боярский сделал беглецам тайник в хлеву, где они могли спать на соломе. На улицу они могли выглядывать только по ночам. Но Боярский забрал у них одежду и обувь, чтобы они этого не делали. Один раз в день он приносил им суп и хлеб, за продукты брал деньги. В убежище можно было только лежать или сидеть, пригнув головы. Когда пел петух, понимали – утро; когда слышали шаги Боярского, понимали, что вечер. Сидели в темноте. Фред со Шмулем, оба из больших городов, любили говорить о том, какие купят себе после войны машины. Тойви, встряв, сказал, что купит себе “Опель”, такой, как был у одного из эсэсовцев.

По городку пошли сплетни, что Боярский наверняка прячет еврея, иначе отчего бы у него завелись деньги – он стал лучше одеваться. Однажды в амбар зашли какие-то соседи, стали переворачивать солому штыками, но тайник не нашли. Наступило Рождество, Красная армия начала наступление, но все никак не приходила. Боярский жаловался, что русские сюда не собираются: “Если б знал, что так долго, не укрыл бы вас”. Страх в нем боролся с жадностью – желанием заполучить все, что было у беглецов.

Пять месяцев продолжалось это заточение. Потом Боярский перевел их в новое укрытие – земляную яму, вырытую в сарае, трое мальчиков там едва поместились, и завалил ее сверху тяжеленным жерновом. В ночь на 23 апреля 1944 года ребята услышали голоса. Была очередь Костмана подниматься за котелком. Он вскарабкался по доске, оставшиеся в яме услышали выстрелы. Костман и Вайцен погибли. Боярский посчитал, что Блатт тоже убит (на самом деле пуля попала ему в подбородок), он даже проверил – приложил руку к губам мальчика, чтобы поймать дыхание. Томас сдерживался на пределе сил, и когда уже готов был выдохнуть – Боярский убрал руку. С этой пулей под челюстью, которая застряла в кости, Томас Блатт проходил всю жизнь.

Боярский поворошил сено в поисках золота, потом ушел, решив, видимо, прийти при свете дня. Блатт выполз, откопал из-под сена кошелек с оставшимися драгоценностями и убежал в лес.

После прихода Красной армии Тойви встретил Шломо и рассказал ему всю историю. Тот, лихой парень, остановил советский грузовик, и за бутылку водки их довезли до Избицы. Муж молотить пошел, сказала жена. Ты его заменишь, – Шломо кивком показал на дочку и взял ее на прицел своей винтовки. Мать, охнув, побежала куда-то и принесла золото в горшке. Возьмите! Она не виновата, крикнул Тойви. А сестры мои были виноваты? А мать была виновата? Он так и не выстрелил.

Много позже Блатт раз 30 приезжал в Польшу и каждый раз ездил на восток, в Пшилесье, проверял, там ли Боярский. Его не было, и Блатт возвращался в Калифорнию. Так, во всяком случае, пишет встречавшаяся с ним Ханна Кралль в книге “Портрет с пулей в челюсти”.