Упрямство духа
Вместо предисловия

Все началось с того, что в апрельский день 2012 года я оказался в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне. Вокруг здания цвела сакура, а внутри – бесконечные неровные кирпичные стены без окон, лагерные ворота и колючая проволока. В библиотеке, конечно, было посветлее, но все равно хотелось поскорее выбраться наружу. До тех пор пока на глаза мне не попалась копия уголовного дела полувековой давности.

В далеком 1962 году в военном трибунале Киевского военного округа за измену родине судили Эммануила Шульца (он же Вертоградов), Филиппа Левчишина, Сергея Василенко и других охранников Собибора – всего 11 человек. Перелистывая на дисплее многотомное дело (аж 36 томов), я наткнулся на знакомую фамилию – Печерский. В двух протоколах – свидетельские показания Александра Ароновича Печерского, данные на предварительном следствии, а потом и в судебном заседании. Неужели того самого Печерского? Неужели об этих документах ничего не известно историкам?

О том, что Печерский выступал свидетелем на судебном процессе в Киеве, сказано едва ли не во всех публикациях о Собиборе. Вот только дата этого процесса указывалась неверно – 1963 год, тогда как суд, как выясняется, проходил в марте 1962 года. Объяснялась ошибка тем, что процесс был закрыт для публики, а первое – и единственное – упоминание о нем в советской печати случилось лишь год спустя. Дело же долго хранилось за семью печатями в архиве КГБ при Совете министров УССР, а потом – Службы безопасности Украины. Гриф “Секретно” ставился потому, что, когда обвинение касалось участия “пособников немецко-фашистских захватчиков” в массовых убийствах “лиц еврейской национальности”, процессы закрывались для публики, советская власть не хотела акцентировать внимания на национальности жертв, не говоря уже о том, чтобы раскрывать немалые масштабы коллаборационизма среди граждан СССР.

Каким же образом копии материалов киевского процесса (будем так его называть) оказались в Вашингтоне? С тех пор как на постсоветском пространстве открылись архивы, сотрудник музея историк Вадим Альцкан путешествует по столицам бывших союзных республик и копирует все, что связано с Холокостом. Так копии нескольких тысяч уголовных дел оказались собраны в одном месте, в библиотеке вашингтонского музея, причем в свободном, заметьте, доступе. Тем не менее, похоже, это дело никто до меня не читал – разумеется, с тех пор как его рассекретили.

Так бывает. Как писал Борис Слуцкий, “пересматривается война по заношенным старым картам, по заброшенным кинокадрам пересматривается она…Тонны документов просматриваются, снятые с насиженных мест, и внимательно пересматриваются. Никогда это не надоест”.

Итак, передо мной оказались неизвестные материалы о герое. Правда, и сам герой был не больно-то у нас известен. Это сейчас о нем все знают, а всего шесть лет назад мало кто слышал имя Александра Печерского. Разве что кое-кто помнил снятый в 1980-е годы фильм “Побег из Собибора” с Рутгером Хауэром, попавший к нам на видеокассетах в начале 1990-х.

Впрочем, когда я начинал о Собиборе кому-то рассказывать (находка переполняла меня), мои собеседники вспоминали совсем другое кино – вышедших незадолго до того тарантиновских “Бесславных ублюдков”. Группа американских солдат-евреев мстит за Холокост: словно индейцы, забивают эсэсовцев бейсбольной битой и снимают с них скальпы, а если и оставляют кого в живых, у того на лбу вырезают свастику, дабы не смог скрыть свое прошлое. Зрителям – не всем, конечно, многие восприняли фильм как кощунство – пришлась по нраву идея отплатить гитлеровским извергам той же монетой: око за око, зуб за зуб. Они с удовольствием включились в игру, затеянную режиссером, материализовавшим мечту о сопротивлении и мести. При этом никто из них ни на секунду не поверил в подобное, пребывая в полной уверенности, что ничего такого не только не было в действительности, но и быть не могло, ведь евреи, как всем известно, покорно шли на плаху, уготованную им нацистами. “Нацистам, – не моргнув глазом пишет Сергей Кара-Мурза в книге “Евреи, диссиденты и антикоммунизм”, – не стоило ни капли крови собрать и уничтожить, как говорят, 6 миллионов евреев. Это было бы невозможно, если бы среди них возникла какая-то воля к сопротивлению”.

А историю вовсе не обязательно переделывать. Ее надо знать. Ну хотя бы эпизод, случившийся на одной из гитлеровских “фабрик смерти”, предназначенных для “окончательного решения еврейского вопроса”, – в расположенном на территории Польши концлагере Собибор. Это был лагерь смерти (Vernichtungslager), отличавшийся от обычных концлагерей. Всего таких было шесть – Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, еще Майданек и Освенцим (последние были трудовыми лагерями, но потом у них появились специфические филиалы исключительно для убийства евреев). В живых временно оставляли лишь тех, кто помогал обеспечивать исправную работу конвейера смерти, – все остальные подлежали немедленному уничтожению.

Осенью 1943 года Собибор все еще был в глубоком немецком тылу. Здесь в течение полутора лет душили в газовых камерах и удушили четверть миллиона (!) евреев, свезенных со всех концов Европы. 14 октября 1943 года все было иначе – заключенные, не дожидаясь предназначенной им участи, топорами убивали своих мучителей-эсэсовцев, одного за другим, одного за другим… Иногда месть – самый надежный вид правосудия. Ну, если хотите, не месть, а возмездие. Правосудие настигло немногих из палачей Собибора, и то не сразу. Восстание же длилось полтора часа, полтора часа возмездия.

Боюсь, никакой суд и не смог бы удовлетворить чувство справедливости и желание возмездия со стороны тех, кто пережил ужасы концлагеря. Самое слабое представление о том, что они чувствовали, можно получить из рассказа Тадеуша Боровского, писателя, прошедшего через Освенцим и сумевшего поведать миру свой опыт выживания. Правда, жить с этим опытом он так и не смог – покончил с собой в 1951 году. Рассказ “Молчание” о том, как в день освобождения некоего нацистского концлагеря заключенные захватили одного из своих мучителей, не успевшего сбежать. Тут “в барак вошел молоденький американский офицер в каске и обвел приветливым взглядом столы и нары. На нем был идеально отглаженный мундир”. Офицер через переводчика выразил понимание того, как узники, после того что им довелось пережить, ненавидят своих палачей. И тем не менее “мы, солдаты Америки, и вы, граждане Европы, сражались за то, чтобы закон восторжествовал над произволом”. После чего попросил их запастись терпением и не устраивать самосуд. “Обитатели барака жестами и смехом старались выразить свою симпатию молодому человеку из-за океана”, и лишь после того, как офицер покинул барак, случилось то, что и должно было случиться. “Мы стащили этого с нар, на которых он лежал, запеленутый в одеяла и придавленный нашими телами, с кляпом во рту, мордой в сенник, отволокли к печке и там, на бетонном пятачке, под тяжкое, ненавидящее сопенье всего барака, втоптали в пол”.

Сила издевательств, накал бесчеловечности были столь велики, что жертвы готовы были погибнуть, лишь бы уничтожить хоть сколько-то этих псов.

Эти стихи Варлама Шаламова, тоже бывшего узника, были адресованы другим палачам, в другой стране, но отражали ровно то же чувство.

Восстание в Собиборе, пусть и в малой степени, воплотило “еврейскую мечту” – наказать извергов, пытавшихся стереть с лица земли целый народ. Между прочим, оно было не только не единственным восстанием евреев-смертников в концлагере (как принято считать), но и не первым, и не последним. За два месяца до него произошло не менее героическое – в Треблинке, год спустя группа узников Освенцима-Биркенау взорвала один из крематориев. Но восстание в Собиборе было уникальным. И по числу убитых эсэсовцев, и по числу вырвавшихся на свободу, около 60 из них удалось дожить до конца войны, а до него оставалось еще долгих полтора года. На подготовку восстания его организатору – советскому военнопленному Александру Печерскому – понадобилось 22 дня, ровно столько он пробыл в Собиборе.

Судьба не может быть изменена – иначе это не была бы судьба. Человек же может изменить себя – иначе не был бы человеком. Так полагал австрийский психиатр Виктор Франкл, сам узник нацистского концлагеря. Случайно не попал он ни в одну из “команд смерти”. Закономерностью же счел то, что сумел под ударами судьбы сохранить себя, а на верный путь его направили совесть и упрямство духа. Упрямством духа, как никто другой, обладал и Александр Печерский.

О Собиборе написаны тысячи страниц, но, как ни странно, не было ни одной книги о жизни и судьбе Александра Печерского. Правда, в Интернете информации предостаточно, нужно лишь пару раз кликнуть мышкой. Но как только я начал углубляться в его биографию, перестал понимать, что из разбросанного в Сети брать на веру, а что – нет. “Политрук” – но, как оказалось, во время войны он не был даже коммунистом, вступил в партию после и пробыл в ней совсем недолго. “Закончил войну капитаном” – не могло быть такого, после плена обычно не повышали в званиях. “После войны сидел в тюрьме” – нет, не сидел. “Работал директором кинотеатра в Москве” – и этого не было, до самой смерти жил в Ростове-на-Дону. Ошибки эти на первый взгляд незначительны и могли быть совершенно непреднамеренными. Но в наше время любая ошибка вечна – сразу после появления публикации где-либо начинает жить в Сети, индексируется и порождает новые ошибки.

За год, минувший после обнаружения показаний Печерского, мне пришлось прочитать почти все, что написано о Собиборе. Самое сильное впечатление произвела книга Ричарда Рашке “Побег из Собибора” (1982), автор которой интервьюировал выживших узников, путешествуя по всему миру и находя их в разных странах. И, конечно, – книги участников собиборских событий Томаса Блатта “Из пепла Собибора” (1997), Станислава Шмайзнера “Ад в Собиборе” (1968), Юлиуса Шелвиса “Лагерь уничтожения Собибор” (1993). И еще – обобщающие труды израильского историка Ицхака Арада “Восстание в Собиборе” (1985), Семена Виленского, Григория Горбовицкого и Леонида Терушкина “Собибор. Восстание в лагере смерти” (2010).

Как оказалось, в вашингтонском музее хранился архив писателя Михаила Лева, и в нем – не публиковавшиеся до сих пор письма и документы, касающиеся судьбы Александра Печерского уже после восстания. С первого дня дружбы с Печерским в течение полувека смыслом его жизни стал Собибор, сохранение памяти о восстании. Нашел телефон Михаила Лева и стал названивать ему в Израиль, а вскоре навестил его в городе Реховот и о многом выспросил. Увидев мою заинтересованность, он позволил мне покопаться в оставшихся у него документах, поделился воспоминаниями об Александре Печерском.

И, наконец, сам Печерский не раз рассказывал о происшедшем. Еще в 1945 году в Ростове-на-Дону небольшим тиражом вышла его книжка карманного формата “Восстание в Собибуровском лагере”.

Сохранилась его обширная переписка с писателем-фронтовиком Валентином Томиным (Уальдом Романовичем Тальмантом), собиравшим материалы для изданной в 1964 году документальной повести “Возвращение нежелательно”. Разумеется, в двух этих книгах о лагере, где были одни только евреи и никого другого среди восставших быть не могло, слово “еврей” не упомянуто ни разу.

…Все перечисленное я читал, пытаясь понять, что же за человек был тот, кто придумал и осуществил это беспрецедентное восстание. Стал искать тех, кто его знал. Мне удалось встретиться и поговорить с двумя участниками восстания – Аркадием Вайспапиром в Киеве и Семеном Розенфельдом в Тель-Авиве. Что-то удалось узнать из бесед с дочерью Печерского Элеонорой, в замужестве Гриневич, и внучкой Натальей Ладыченко, которые живут в Ростове-на-Дону, племянницей Печерского Верой Рафалович (живет в Бостоне), другом Печерского Лазарем Любарским (Тель-Авив). По счастью, сохранились видеозаписи Печерского, включенные в документальные фильмы “Восстание в Собиборе” Павла Когана и Лили Ван дем Берг (1989) и “Арифметика свободы” Александра Марутяна (2010).

Когда начинаешь чем-то всерьез интересоваться, материал сам идет тебе в руки. В Центральном архиве Минобороны в Подольске легко обнаружились никогда не публиковавшиеся военно-учетные документы Печерского. В случайной беседе рассказал о своих изысканиях знакомому тележурналисту Андрею Прокофьеву, на что тот воскликнул: “Да ведь это мой дядя Саша!” Он оказался внучатым племянником жены Печерского Ольги Ивановны Котовой, и благодаря ему удалось найти в Гомеле Татьяну Котову, дочь Ольги Ивановны от первого брака.

Постепенно совместились разговоры со всеми этими людьми (им огромная благодарность), прочитанные книги, архивные судебные дела, письма Печерского. По ходу дела стала вырисовываться картина произошедшего, которой можно было бы поделиться с читателем. Признаюсь, картина весьма неполная. Тем не менее захотелось хоть как-то восполнить пробел, рассказать о том, что узнал из не известных никому материалов киевского процесса, обнародовать обнаруженные в архивах документы, извлечения из переписки, полученные от родных фотографии.

Решение написать о Печерском окончательно созрело у меня в том же 2012 году в жаркий октябрьский тель-авивский полдень в толпе у дома социального жилья на Дерех Ха-Шалом, что в переводе означает проспект Мира. Во дворе дома, где живет участник восстания (последний из живущих) Семен Розенфельд, открывали монумент в память об Александре Печерском. Сначала с обелиска, поставленного аккурат под пальмой, сняли покрывало. Потом вышел хор ветеранов и спел о маленьком скрипаче с седой головой и нашитой на одежду желтой звездой и о соловьях, которых просят не будить солдат, “пусть солдаты немного поспят”. Из окон выглядывали старушки, сами свидетели Катастрофы.

Конечно, место для монумента было выбрано довольно-таки необычное, но у нас в стране в то время и такого не было. В американском Бостоне поставили небольшую стеклянную стелу в его честь, в израильском городе Цфате появилась улица его имени, в России же не было ни памятника, ни улицы. Я уж не говорю, что Печерского ничем не наградили за великий подвиг. Словом, меня переполняла обида на неблагодарность к герою со стороны соотечественников.

“Почему подвиг Печерского у нас не признавали при его жизни – вряд ли надо объяснять. Труднее было ответить на вопрос, почему в наши дни обелиск возведен под пальмой в далеком Тель-Авиве, а не где-нибудь поближе. Александр Печерский не знал ни иврита, ни даже языка родителей – идиша, его родиной была Россия, Советский Союз, заметим, не самой благодарной родиной”. Этими словами заканчивалась моя книга “Полтора часа возмездия”, выпущенная в 2013 году.

…За минувшие шесть лет все изменилось. В 2018 году, через 75 лет после восстания, награда наконец нашла героя – Президент России наградил его посмертно орденом Мужества. В честь Печерского названы улицы – в Москве и в Ростове-на-Дону, его имя присвоено скорому поезду, выпущена почтовая марка. И главное, на экраны вышел отечественный фильм “Собибор” – из всех искусств для нас важнейшим по-прежнему является кино, ну и телевизор, по которому фильм тоже показали.

Словом, можно было бы сказать, что справедливость восторжествовала, кабы внезапная любовь к Печерскому не напоминала ильфопетровские слова о том, как у нас вдруг полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью. К тому же мне почудилось общее в том, как подвиг замалчивали раньше и как возвеличивают теперь. Ну хотя бы то, что в официальную историю вписали “интернациональное восстание заключенных лагеря Собибор во главе с лейтенантом Красной армии Александром Печерским”. Согласитесь, Печерский как узник нацистского лагеря смерти, предназначенного для убийства евреев, поднявший их на восстание – это одно, а советский офицер, организатор восстания заключенных в немецком концлагере – это немного другое.

Нет, я не о том вовсе, чтобы каждый раз упоминать этническое происхождение восставших. Можно опустить это непроизносимое прежде слово, рассказывая о герое боев на Малой Земле Цезаре Куникове или о ком-то еще из полумиллиона евреев, служивших в Красной армии во время войны. Но избегать его в разговоре о людях, обреченных на смерть по одному только этническому признаку, – значит отнимать у евреев великую страницу прошлого, косвенно поощряя разговоры об их трусости.

Будучи советским офицером, Печерский вел себя сообразно советскому мифу, ставшему в войну былью, – помогал товарищам, проявлял заботу о слабых и бесстрашно шел на смерть за общее благо. Он не был верующим иудеем, ему пришлось вспомнить о своем происхождении, когда в плену его отделили от других военнопленных и отправили на “фабрику смерти”. “Можно уйти сколь угодно далеко от еврейства, не интересоваться своими корнями, почти полностью ассимилироваться, – заметил Юлий Эдельштейн. – Но есть какая-то таинственная нить, которая соединяет тебя со всем тем, что ты, казалось бы, отбросил в сторону. И неожиданно в твоей жизни настает такой миг, когда ты волей-неволей оказываешься един со своим народом, его судьба становится твоей судьбой, и ты спасаешь его, а он спасает тебя”.

И еще одно. Новые ревнители памяти Печерского пишут лишь о его подвиге, а о том, как жил герой после, не пишут или пишут неправду. Под видом ее, неправды, разоблачения. Есть такая профессия – мифы опровергать.

“5 мифов об Александре Печерском” размещены на “главном историческом портале страны” (так скромно именует свой сайт Российское военно-историческое общество). Процитирую один из “мифов”: “В СССР подвиг узников Собибора замалчивался. К самому Печерскому относились с недоверием. В мирной жизни Печерскому приходилось нелегко, он бедствовал”.

…Вообще-то ничего такого мифического в этих утверждениях я не вижу. Мифы если где и есть, то в их “разоблачении”. О каком таком “доверии” можно говорить, если Печерского вместо награды направили искупать кровью совершенный подвиг в отдельный штурмовой батальон (что-то вроде штрафбата)? Верно, в годы оттепели ему разрешили приоткрыть рот, но можно ли уверять нас в том, как гладко его жизнь после войны складывалась, 45 лет в коммунальной-то квартире?

Все меньше остается тех, кто мог бы рассказать, как было на самом деле. За время с выхода той книги ушли из жизни участники восстания Алексей Вайцен, Аркадий Вайспапир и Томас Блатт, близкие к Печерскому Михаил Лев и Татьяна Котова.

Все это и побудило меня вернуться к рассказу о Собиборе. К тому же что-то из ранее сказанного потребовало уточнения – за минувшие пять лет обнародованы новые материалы из Центрального архива Минобороны, благодаря усилиям Фонда Александра Печерского и Научно-просветительского центра “Холокост” обнаружены новые документы о его жизни. После выхода книги мне стали звонить люди, знакомые с героем. Один из них – Михаил Матвеевич Бабаев, профессор права, в начале 1960-х – ростовский судья, деливший судейский стол с народным заседателем Александром Ароновичем Печерским, рабочим одного из ростовских заводов. Тогда у него и мысли не было, – сказал он мне, – что рядом сидит, как равный, фантастический герой. Но узнав (много позже), что в Собиборе за ним пошли люди, почему-то не удивился…