Глава восемнадцатая
Медсестра все-таки успела накатать свое дурацкое заявление на Федьку, и сразу после этого ее арестовали. Неделю продержали в одиночке, без допросов, в наручниках, на хлебе и воде. Влад с самого начала знал, что проблем с ней не будет, но хотел испробовать свою психологическую методику.
На первом допросе, после всех положенных формальностей, он очень мягко, сочувственно спросил:
– Скажите, вы с кем-нибудь из врачей обсуждали вашу сложную личную ситуацию?
– Я никому ничего не говорила! – испуганно пролопотала арестованная.
– Не надо так волноваться, – он улыбнулся, – в вашем положении это нехорошо, вредно. Вот вы тут написали в заявлении, что ваш куратор Иван Олегович (оперативный псевдоним Федьки) шантажировал вас и склонял к нелегальному аборту.
– Нет-нет, никаких претензий к Ивану Олеговичу не имею, заявление писала в расстроенных чувствах, раскаиваюсь, беру свои слова обратно!
– Тяжело вам пришлось. – Он вздохнул. – И поговорить не с кем, душу излить, добрый совет получить. Неужели в вашей больнице вы никому не доверяете? Неужели там работают такие равнодушные, черствые люди?
– Да… то есть нет… – забормотала она сквозь всхлипы. – Я с одним доктором поговорила, это случайно вышло, я сидела на лавочке в больничном парке, плакала. Он проходил мимо, остановился, сел рядом, спросил, что случилось. Ну, вот, я не выдержала, рассказала, что беременна, отец ребенка жениться отказывается, отцовство свое признавать не желает… Я про сотрудничество ни слова, только про беременность…
– Погодите минуточку! Доктора как зовут?
– Ласкин Семен Ефимович, из экстренной терапии.
Влад затаил дыхание. Арестованный Вовси тоже был терапевтом, в тридцатых возглавлял терапевтическое отделение, потом стал научным руководителем. В голове мелькнули Федькины слова: «Это они на нее повлияли… Докторишки! Жиды-заговорщики!»
– Давно вы знакомы с Ласкиным?
– Нет, мы не знакомы, он работает в другом отделении.
– Значит, вы совершенно постороннему человеку, который подсел к вам в парке, стали рассказывать о своих личных проблемах?
– Почему постороннему? Я знала, кто он. Очень уважаемый терапевт, отличный диагност.
– А он знал, кто вы?
– Да… То есть нет.
– Так да или нет?
– Ну, просто медсестра из урологии, знакомое лицо.
– Он спрашивал, кто отец ребенка?
– Нет… Зачем ему? Я бы ни за что на свете… и он не интересовался… Если бы спросил, я бы вообще не стала с ним разговаривать, сразу бы убежала! – Медсестра опять зарыдала.
«Не интересовался, – повторил про себя Влад. – Почему? Знал? Боялся спугнуть?»
Имя доктора Ласкина Семена Ефимовича из отделения экстренной терапии Боткинской больницы, полковника медицинской службы, впервые попалось ему на глаза в списке советских экспертов на Нюрнбергском процессе. Он, конечно, внес его в свою таблицу, но особенного внимания не обратил. В архивных материалах СМЕРШ ничего существенного на него не оказалось, ни одного подозрительного контакта с иностранцами зафиксировано не было. В показаниях арестованных врачей Ласкин не мелькнул ни разу. В принципе, понятно, они перечисляли тех, кто работал в системе Лечсанупра. Назвать его мог бы покойный Шимелиович, но он вообще никого не назвал. Вовси тоже мог бы, но он пока отказывался давать показания и перечислять имена.
В своей таблице Влад пометил Ласкина буквами: «ВТНН», что означало: «военный, теневой, незаметный, Нюрнберг». Сейчас мысленно добавил еще две буквы: «УА» – «уважаемый, авторитетный» – и взглянул на арестованную:
– Ну, вот, опять слезы! Успокойтесь, все хорошо!
Он вызвал дежурного, приказал снять наручники, принести чаю с бутербродами, протянул арестованной платок. Она его сразу выронила, после наручников пальцы ее занемели.
– Значит, об отце ребенка речь не заходила? – вкрадчиво спросил Влад.
– Нет… То есть да. Ласкин посоветовал мне на него плюнуть. – Она громко всхлипнула, принялась разглядывать свои красные распухшие руки.
– Плюнуть? – Влад изобразил наивное удивление. – В каком смысле?
– Ну, забыть, и все. Он сказал, что мужчина, который так поступает, слезинки моей не стоит и жалеть не о чем. Такой козел все равно ни в мужья, ни в отцы не годится.
«Активно настраивал арестованную против оперативного работника, применял в его адрес грубые оскорбительные выражения», – записал Влад на отдельном листочке, поднял глаза, помолчал минуту, наблюдая, как медсестра морщится, шевелит пальцами, и тихо приказал:
– Продолжайте, конкретно и подробно, что еще вам говорил Ласкин?
– Он предложил взглянуть на ситуацию по-взрослому. Сказал: есть ты, здоровая, молодая, сильная. Есть твой ребенок. Какие варианты? Аборт? Подсудное дело. Теряешь ребенка, свободу, здоровье. Ладно, допустим, удастся сделать по-тихому, не угодишь в тюрьму. Но где гарантия, что потом сумеешь опять забеременеть? Ты себе этого не простишь, будешь мучиться всю жизнь. Вариант второй. Вынашиваешь, рожаешь. Да, тяжело придется, кто спорит? Но ребенок, свобода, здоровье – все твое останется с тобой.
Дежурный принес чай. Влад заметил, с какой жадностью смотрит сестра на стаканы, на бутерброды, и спросил:
– Проголодались?
Она сглотнула, кивнула. Он сочувственно улыбнулся:
– Понимаю. Сначала дадим показания, потом будем угощаться. Ну, так на чем мы остановились? – Он заглянул в протокол и прочитал последние слова: «Все твое останется с тобой». Что Ласкин имел в виду, когда сказал вам это?
Она растерянно заморгала:
– Ну, в смысле, не надо делать аборт…
– А вы собирались делать?
– Нет… я не знаю… я думала… Аборты у нас запрещены, и потом, если первая беременность, после аборта всякие бывают осложнения, вообще-то я детей очень хочу. Но с другой стороны, кому буду нужна, мать-одиночка? Нас и так четверо на восьми метрах…
– Вот этим они и воспользовались, – пробормотал Влад достаточно громко, чтобы арестованная услышала, – пообещали улучшить жилищные условия… Льстивые обещания, шантаж, запугивание. Жидовские фокусы. Вы сами не заметили, как запутались в их паутине, увязли в шпионском болоте, верно?
Арестованная застыла с открытым ртом, забыла про свои руки и даже про чай с бутербродами. Вытаращила глаза, уставилась на Влада, словно увидела его впервые.
– Конечно, вы были ранее знакомы с Ласкиным, но факт знакомства отрицаете, – продолжал он спокойно и задумчиво. – Почему? Да потому, что вам страшно. Вы боитесь сказать правду, вам кажется, что даже эти стены не защитят вас от него и от его сообщников.
Она шевельнулась, закрыла рот, облизнула сухие растрескавшиеся губы, часто быстро заморгала.
– Сейчас я расскажу вам, как все было на самом деле. – Влад встал и принялся расхаживать по кабинету. – Ласкин приказал вам пойти на сотрудничество с органами и склонить вашего куратора к интимной близости. Куратор не поддавался на провокацию, и вам выдали сильнодействующие препараты, чтобы вы незаметно добавляли ему в пищу. Когда вы забеременели, вам приказали шантажировать куратора, женить его на себе, проникнуть в его семью. Куратор опять на провокацию не поддался, и тогда вас вынудили написать на него заявление с целью оклеветать и опорочить честного офицера, ценного работника. Верно?
Арестованная шмыгнула носом, неуверенно кивнула.
– Вот видите, нам все известно. – Влад вернулся за стол, устало вздохнул. – Мы же тут не просто так штаны протираем, мы работаем не щадя сил, защищаем от жидовской заразы таких, как вы, наивных доверчивых русских девушек и весь наш советский народ. Так что бояться вам больше нечего.
Признательные показания медсестры заняли восемь страниц. В качестве тайных руководителей она перечислила всех врачей-евреев, но их оказалось мало, и она добавила еще нескольких полукровок. Главным назвала терапевта Ласкина Семена Ефимовича и подробно изложила полученные от него приказы, даже вспомнила латинское название снотворного препарата.
* * *
Генерал-майор Федор Иванович Уралец проснулся с головной болью и сильной изжогой, утреннюю гимнастику делать не стал, сразу отправился в душ, потом сел завтракать.
– Не надо было столько пить! – сказала жена.
Вчера в гостях у соседа он ни в чем себе не отказывал, мешал коньяк с пивом, в итоге перебрал и обожрался. После поросят, под пивко – астраханская вобелка, соленые орешки, напоследок – Оксанины сладкие пироги, чаек-кофеек.
Зоя заварила горькую траву, растворила в воде какую-то шипучую таблетку, по вкусу еще противней травы, проворчала:
– Соленого и жирного тебе вообще нельзя!
Он скорчил жалобную рожу, послушно все выпил, съел миску жиденькой геркулесовой каши. Полегчало. На утреннее совещание приехал бодрый, свежий, как огурец.
Совещание было экстренное, ночью шеф получил клизму от Ю. В. и, конечно, по полной разрядился на подчиненных. Орал матом, да так темпераментно, что Федор Иванович не сразу сообразил, о чем речь. Оказалось – о писателе Зыбине. Оперативники из девятого отдела перестарались, отдубасили старика до полусмерти, прямо в фойе ЦДЛ, на глазах дюжины свидетелей. Вражеские голоса мгновенно подняли вой.
Начальник девятого отдела полковник Владимир Шустряк стоял красный, потный, переминался с ноги на ногу, шмыгал носом, сморкался, всхлипывал.
Все в кабинете, включая провинившегося Шустряка, знали: когда шеф орет матом, серьезных последствий не будет. Вот если бы обращался к Вове на «вы», по имени-отчеству, говорил спокойно, вежливо, тогда беда. А так – обычный ритуал. Шеф изображал ярость, Вова изображал страх и раскаяние, впрочем, настолько правдоподобно, что смотреть было больно. Совсем раскис парень, даже слезу пустил.
Федор Иванович решил вмешаться, он всегда заступался за подчиненных, если речь шла о незначительных провинностях, это помогало сохранять здоровые доверительные отношения в коллективе.
– Я вот думаю, полковник Шустряк все осознал, прочувствовал, драчунам своим хорошие клизмы поставит.
Собравшиеся заулыбались, а Шустряк радостно выпалил:
– Так точно, ведерную, каждому!
– Вова, сядь и заткнись! – прорычал шеф и кивнул Уральцу: – Продолжай, Федор Иванович.
Шеф не спал ночь, психанул, устал от собственного матерного ора, выдохся, и трепаться дальше сил у него явно не осталось. Ладненько, на то и первый зам, чтобы подставить плечо. Федор Иванович сделал серьезное и лицо и продолжил:
– Значит, с клизмами разобрались. Теперь по существу. Профилактировали, предупреждали. Не помогло. Зыбин к добрым советам не прислушался, рукопись на Запад передал, а мы этот момент проворонили. – Он помолчал, наслаждаясь тишиной и всеобщим вниманием, вздохнул, поднял вверх палец. – Грубая ошибка номер один. Следовало усилить оперативное наблюдение, не подпускать к Зыбину иностранцев, провести обыски у него и у лиц из близкого окружения, своевременно изъять все экземпляры. Однако вместо того, чтобы ошибку номер один осознать, мы допустили ошибку номер два, совсем уж идиотскую. Своими руками, вернее, ногами, напялили на очередного антисоветчика мученический венец, сделали ему рекламу, а себе антирекламу. Ну, товарищи, дорогие, сколько раз повторять? Не ногами надо работать, а головой! Активизировать мероприятия по компрометации объекта. Распространять слухи, что был завербован, когда сидел, что роман писал не сам, украл и присвоил чужую рукопись, а настоящего автора загубил доносом. Зыбин пьет? Пьет! Значит, его произведения – плоды белой горячки, болезненные фантазии, далекие от реальности. В общем, вариантов достаточно, методика проста, стара, как мир, и чрезвычайно результативна. – Он оглядел кабинет со своей фирменной добродушно-хитроватой улыбкой и добавил: – Ребят, ну это ж азы психологии!
Присутствующие в ответ заулыбались, закивали.
После совещания шеф попросил его остаться. Присев к столу поближе, Федор Иванович заметил красные опухшие глаза, вчерашнюю щетину, нехорошую бледность с зеленоватым отливом, какая бывает после нескольких бессонных ночей. Спросил сочувственно:
– Что, Денис, крепко досталось тебе от Ю. В.?
Наедине они всегда были на «ты» и по имени, знали друг дружку больше двадцати лет.
– Да ладно, не привыкать, – шеф махнул рукой, – неприятно другое. Ночную клизму он мне ставил при свидетелях.
– Странно, – Уралец нахмурился, – это не его стиль. А что за свидетели? Много их было?
– Один всего. Но возможна утечка.
– Куда?
– К Сашке!
«Сашкой» шеф называл своего заклятого врага, Александра Владимировича Кручину. Кручина возглавлял Первое Главное управление, а Бибиков – Пятое, то есть отставал от Сашки на четыре позиции, к тому же Первое именовалось «Главным», а Пятое – нет. Кручина всячески подчеркивал свою особую близость к Ю. В., а Бибиков похвастать этим не мог. Зато Бибиков имел колоссальное влияние и связи внутри страны. «Пятку» называли «мозгом КГБ», постепенно среди льстивых подчиненных закрепилась кодовая кличка начальника: «Мозг». А ПГУ и лично Кручину так никто не называл. Но в общем, никакого реального смысла в их борьбе не было. Только эмоции. Если Кручина узнавал, что у Бибикова проблемы, обязательно добавлял масла в огонь, подстраивал дополнительную пакость. Бибиков старался нанести ответный удар, а лучше – упреждающий.
Федор Иванович сдвинулся на край стула, подался вперед, приготовился слушать.
– Я позвонил Ю. В., доложился о Зыбине, он взорвался, орал по телефону. – Шеф ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговку рубашки. – Правильно, кто спорит? Облажались мы. Ну, покаялся, пообещал строго наказать виновных. Он в ответ обматерил меня и трубку бросил. Однако на ковер не вызвал, ну, думаю, ладно, завтра, в смысле – сегодня, соберу совещание, вечером доложусь о принятых мерах, он к тому времени остынет, тем более Политбюро сегодня, ему не до меня. В общем, успокоился, только заснул, тут звонок от Фанасича. Извини, говорит, что разбудил, информация срочная. Когда Ю. В. тебе клизму ставил, в его кабинете сидел полковник Уфимцев из ПГУ…
– Погоди, – удивленно перебил Федор, – какой Уфимцев? Юра, что ли? Вани Дерябина зять? Так он же в этой своей Черножопии.
– Прилетел срочно, докладывать на Политбюро. Сашке в самолете плохо стало, из аэропорта сразу в больницу повезли, а Уфимцева – к Ю. В. в Ясенево.
– Так наоборот, повезло, – Федор Иванович подмигнул, – если бы Ю. В. тебе при Сашке клизму ставил, тогда да, неприятно. А Уфимцев мужик нормальный, не трепло, докладывать Сашке точно не побежит. Вряд ли он вообще понял, с кем Ю. В. говорит. Ну, представь, человек после двадцати часов перелета, да еще в кабинете Ю. В., да еще накануне доклада на Политбюро.
Бибиков ничего не ответил, достал из ящика сигареты. Закурили, помолчали. Федор прищурился, выпустил дым, про себя выругался, а вслух спросил:
– Денис, хочешь мое мнение?
Шеф вяло кивнул:
– Валяй.
– Только не злись, хорошо? Значит, Фанасич дернул тебя среди ночи. Небось предложил подстраховать, намекнул, мол, есть у него кой-чего на Уфимцева? Ты потом до утра глаз не сомкнул, верно?
– Мг-м, хотел снотворное принять, но время уж было – пятый час, вставать в семь.
– Ты, Денис, кстати, со снотворным осторожней, – Федор Иванович шутливо погрозил пальцем, – смотри, подсядешь, как Леонид Ильич, а тебе нельзя, ты ж у нас Мозг!
Бибиков постучал по столешнице:
– Тьфу-тьфу-тьфу, типун тебе на язык.
Они взглянули друг другу в глаза и рассмеялись. Фамилия Фанасича была Типун.
Типун Карп Афанасьевич сидел на кадрах с тридцать седьмого, задницу имел чугунную, должность занимал скромную, за чинами не гнался, пересидел всех, от Ежова до Семичастного, и до сих пор его, почетного пенсионера, привлекали к воспитанию молодняка.
– Так на фига он звонил? – спросил Федор, отсмеявшись, и промокнул платком слезинку.
– Ну, как это на фига? – Бибиков пожал плечами. – Получил сигнал от своего источника в Ясеневе и сразу меня предупредил.
– О чем предупредил, Денис? Что Сашка о клизме узнает? Так он все равно узнает! Тут никаких свидетелей и тайных информаторов не требуется. «Голоса» еще месяц будут трындеть, а Сашка не дурак, поймет, чья это работа и кто получил клизму. Или ты надеялся, что Сашка решит, будто Ю. В. тебя за это орденом наградил?
Бибиков фыркнул и развел руками.
– То-то и оно. – Федор сочувственно вздохнул, помолчал. – Не знаю, как тебя, а меня Фанасич уже достал своими намеками! Все-то у него схвачено! На всех-то у него есть! Козлина! Гонит волну, цену себе набивает. Подстраховать, говоришь, предложил? Ага, конечно, он постоянно страхует, но не тебя, не меня, а Виталика своего драгоценного, единственного сыночка, запойного алкаша. Ну сам подумай, Мозг! Виталика давно пора гнать вон поганой метлой, а мы терпим, из отдела в отдел перекидываем после каждого очередного запоя. На фига?
– Из уважения к Фанасичу. – Бибиков неуверенно пожал плечами.
– Из уважения, но не из страха! Чуешь разницу? – Федор Иванович раздавил окурок в пепельнице. – Мы с тобой давно уж не пацаны сопливые, чтобы трепетать перед всемогуществом старого пердуна! Надоело, блядь!
– Федь, ты че орешь? – Шеф поморщился. – И так башка гудит.
Федор Иванович опомнился, перевел дух, налил воды из графина, выпил.
– Извини, Денис, сорвался. – Он кисло усмехнулся. – Умеет Фанасич испортить настроение, даже на расстоянии. Представляю, как он тебя ночью завел.
– Да, Федь, – Бибиков сжал пальцами виски, глаза стали узкими, как у монгола, – в общем, ты прав, завел он меня здорово, че-то психанул я из-за Фанасича, даже больше, чем из-за нашего косяка и клизмы.
– Вот то-то и оно. А нервишки у нас с тобой не казенные, надобно беречь нервишки-то, особенно сейчас, накануне сам знаешь чего.
Последние слова он произнес неслышно, одними губами, и заметил, как ожила унылая физиономия шефа. В глазах блеснул знакомый мальчишеский азарт.
– От таким ты мне нравишься больше, Денис Филиппыч. – Уралец весело подмигнул.
* * *
Юра перепечатал доклад, ровно в девять отнес папку в приемную Андропова, отдал секретарю. Тот кивнул:
– Присаживайтесь.
Кроме секретарей, в приемной никого не было. Председатель обычно приезжал к девяти. Прошло полчаса. Юра шуршал свежим номером «Правды». Телефоны молчали. Секретарь предложил кофе. Он поблагодарил и с удовольствием выпил две чашки.
Заседания Политбюро всегда начинались в шестнадцать ноль-ноль. Очередь до Нуберройского вопроса дойдет в самом конце, часам к шести-семи. Ждать предстояло долго, сначала тут, в Ясенево, потом в Кремле, в приемной зала заседаний. Юра знал, что точно так же ждут сейчас военный атташе на Знаменке и посол на Смоленке, шуршат газетами, пьют кофе и думают каждый о своем. Атташе рвется на повышение, хочет генеральские погоны. Конечно, состряпал доклад в угоду новому министру, однозначно пафосно, с оборотцами типа «американо-израильская военщина, братская помощь в построении социализма».
Посол уже никуда не рвется, хочет на пенсию. Раньше работал в Международном отделе ЦК, в Нуберро его спустили из-за безобразных дебошей, которые устраивал в Париже его сын-алкоголик. Если он и попытается кому-то угодить, то скорее Суслову, чем Громыко, и то вряд ли. Ему уже все равно. Да и вообще, доклады – формальность. Тексты одинаково гладкие, обтекаемые, ни одно словечко не цепляет.
Время на выступления отводилось строго по ранжиру: послу двадцать минут, атташе – пятнадцать, резиденту – десять. Брежнев долгих посиделок не выдерживал, вырубался, но ради своего любимца Бессменного-Бессмертного Петюни мог и проснуться. Вот товарищ Устинов точно спать не будет. Этот коршун стал министром и вошел в Политбюро лишь несколько месяцев назад. Он на пике номенклатурного счастья. Карьеру сделал на боеголовках, относится к ним любовно, трепетно. Они для него фетиш, символ его собственного мужского достоинства, он стремится натыкать их по всему миру. Конечно, этот пациент доктора Фрейда не упустит случая, скажет свое веское слово за размещение ракет в Нуберро.
Устинов будет обеими руками за. А кто против? Громыко? Он слывет «голубем», благодаря ему мы перестали вооружать Северную Корею, он сделал все, чтобы сорвать ядерную сделку с террористом Каддафи, он отлично знает цену людоеду Птипу, отрубленные детские пальчики в своей тарелке на торжественном обеде не забыл. Да, Громыко будет против. Косыгин тоже, но в последнее время у них с Брежневым скверные отношения. Слишком уж он стал популярным, настолько, что ходят слухи, будто он вовсе не Косыгин, а Романов, чудом спасшийся от расстрела в 1918 году царевич Алексей, то есть прямой законный наследник российского престола. Леонида Ильича это здорово раздражает, может закапризничать и настоять на размещении ракет назло Косыгину.
А Суслов? «Серый кардинал», «византийский евнух», эмблема Политбюро и вообще российской чиновной власти. Идеолог-охранитель, как Победоносцев при Александре III. Победоносцев называл Россию «ледяной пустыней, по которой бродит лихой человек». Такой вот был патриот. Можно перефразировать Блока: «Товарищ Суслов над Россией простер совиные крыла». Итак, Устинов – коршун, Громыко – голубь, Суслов – сова. У него и правда взгляд совиный. Суслов не любит крайностей. Людоед Птипу – очевидная крайность. Но дружба и сотрудничество с развивающимися странами назло империалистам – вопрос идеологический, тут без товарища Суслова никак. Жаль, Сова давно никуда не летает, не довелось товарищу Суслову побывать в гостях у Бессменного-Бессмертного.
Конечно, личные симпатии-антипатии Леонида Ильича, аппетиты Устинова, популярность Косыгина, осторожность Громыко, фанатизм Суслова значат много, но главный аргумент в пользу размещения наших баз куда серьезней.
В пустыне Калахари на территории ЮАР появились шахты для испытаний ракет с ядерными боеголовками. Их заметили и засняли самолеты-разведчики, наши и американские. Стало известно, что существует секретная совместная программа ЮАР и Израиля по разработке ядерного оружия.
Аргумент, конечно, весомый. Если на Африканском континенте у них есть, значит, и у нас должно быть, причем в десять раз больше. Но для начала неплохо бы получить конкретные доказательства. Разведданные и косвенные признаки Совету Безопасности ООН не предъявишь. Израиль свое участие категорически отрицает. Правительство ЮАР заявило, что урановые разработки ведутся в рамках международной программы мирных ядерных взрывов в целях развития горнодобывающей промышленности. Доказать, что ЮАР производит ядерное оружие, невозможно, а вот зафиксировать наши ракеты на территории Нуберро – легко.
Председатель в беседе с Юрой этой темы не коснулся, а самому проявлять инициативу не стоило. Юра и так слишком много на себя взял.
В приемной зазвонил телефон. Судя по выражению лица секретаря, звонок был от Председателя. Секретарь отвечал тихо и коротко:
– Так точно… Слушаюсь…
На Юру даже не взглянул, принялся озабоченно листать содержимое одной из папок на своем столе. Зазвонил другой аппарат. Секретарь, не отрываясь от бумаг, буркнул в трубку:
– Ждите, вас вызовут.
Часы показывали половину одиннадцатого. Юра поймал взгляд секретаря. Задавать вопросы не полагалось, но спросить молча не запрещено. Секретарь едва заметно помотал головой и развел руками. Юра понял: Председатель не сказал ничего определенного. Возможно, перед заседанием он беседует с Леонидом Ильичом. Как долго продлится беседа – неизвестно. Отобедают вместе, а потом вместе отправятся в Кремль?
«Правда» была прочитана от первой до последней страницы. Юру восхищало умение газетчиков писать километры текстов ни о чем. Впрочем, что же скромничать? Он сам это умел. Каждая клетка мозга с детства пропитана пропагандой, надо просто расслабиться, отключить совесть, уважение к русскому языку, и правильные тексты польются сами, без всяких усилий. Главное, не останавливаться, не задумываться.
В молодости он, как многие в СССР, увлекался чтением между строк. Потом эта забава ему наскучила. Глупо выискивать намеки и скрытые смыслы в бюрократическом словоблудии. Тайна в том, что нет никакой тайны. Пустота. Лишь изредка блеснет шедевр стиля, вроде: «Ревизионистские волки свили осиное гнездо», и не поймешь, то ли автор пошутил, то ли окончательно спятил.
Он отложил газету. Единственное, что имело в ней реальный смысл, – прогноз погоды: «В Москве и в Подмосковье облачно с прояснениями, небольшой снег, днем –10, ночью –15». Неплохо. Завтра можно покататься с Глебом на лыжах.
Он стал мечтать о встрече с сыном, о зимнем лесе и так размечтался, что не услышал очередного телефонного звонка.
– Товарищ полковник, – окликнул его секретарь, – там у подъезда машина, сейчас вас отвезут на Лубянку.
