Глава 43

Прежде чем уйти, Беас осыпает меня Угольками, и я направляюсь на улицу, чтобы снять брезент с моей мишени и распаковать звезды. Сердце поет от радости нашего открытия, и мне приятно, что за последние шесть месяцев мне стало удобно держать звезды в руках. Я натренировала мышцы так, что бросок звезды за кончик больше не требует столько напряжения. Практикую упражнение снова и снова, с большего расстояния, пока звезды раз за разом не попадают в центр цели, день не меркнет, а тело не начинает болеть.

Майлз и миссис Клиффтон возвращаются из города только после ужина. Я уже переодеваюсь для сна, когда Майлз стучит в дверь.

– Айла, – говорит он, – пришло письмо.

Распахиваю дверь и как только вижу почерк папы, глаза наполняются слезами.

Вскрываю конверт. Интересно, как выглядел папа, когда писал письмо. Выросла ли у него жесткая борода теперь, когда никто не протестует, заявляя, что она колется.

За весь нынешний день письмо – лучшая новость.

Майлз прислоняется к косяку двери, пока я убираю письмо в конверт.

– Все еще ворчишь? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю, – никогда не чувствовала себя лучше.

– Ну, ты это делала. Была ужасной занудой всю неделю.

– Забавно, как быстро все может измениться, – бормочу, снова пробегая кончиками пальцев по письму.

Брат садится на кровать.

– Ты злилась потому, что все говорили, что мы приехали и произошло дополнительное Исчезновение?

Я поднимаю бровь.

– Кто все?

Его глаза светятся.

– Все дети в школе. Но начал это Уолт.

– Брат Элизы? – хмыкаю. Прищурившись, смотрю на Майлза, внезапно замечая его подпрыгивающее колено. – Почему ты сейчас на взводе?

– Потому что у меня для тебя кое-что есть. Это должно тебя подбодрить. – Он спрыгивает с моей кровати и роется в кармане. – Я взял это сегодня в городе.

Он протягивает мне маленькую белую сложенную бумажку. Уголки его губ подергиваются.

– Что это? – спрашиваю. – Телеграмма?

Он кивает.

– От миссис Пэттон – Элизе и Уолту.

– Майлз! – Я роняю ее, как будто она обожгла пальцы. – Ты не имеешь права брать чужую почту. Это противозаконно!

– Не прочтешь ее? – спрашивает он с широко открытыми глазами, полными неверия.

Я не отвечаю. Телеграмма упала мне на колени, от нее исходит жар, словно от тлеющего угля.

– Хорошо. Я все равно скажу тебе, что там. – Он забирает листок. – Не смогу попасть на Турнир из-за важного аукциона. Точка. Отложите вечеринку и извинитесь за меня. Точка. Отправляю подарки, чтобы компенсировать это злополучное опоздание. Точка.

У меня в животе что-то сворачивается, будто я выпила прокисшее молоко.

Майлзу становится не по себе от моего молчания.

– Все вышло легко, – говорит он. – Я забрал ее, когда мы были на телеграфе и никто не смотрел. – Он изучает мое лицо в поисках реакции. – Так им и надо, – тихо добавляет он. – Я видел, как она вела себя с тобой на Ярмарке урожая. Пусть Элиза и Уолт почувствуют, каково это, когда они не могут объяснить все поступки своей мамы.

Нахмурившись, беру телеграмму. Кончиками пальцев ощущаю острые уголки. Понятно, что правильней всего было бы доставить ее Элизе, как и предполагалось. Знаю это. Но я правда, правда не хочу. Как могу отнести им телеграмму, не признавшись в том, что сделал Майлз?

Если кто-либо узнает, что он украл телеграмму у Пэттонов, возникнут последствия. Это способно запятнать репутацию Клиффтонов. Из-за этого Майлза могут выкинуть из школы. И тогда куда мы потом пойдем?

Не говоря уже о том, что мне пришлось бы унижаться перед Элизой.

Чувствую, что Майлз смотрит на меня. А мне отчасти хочется его убить.

Ладно, по крайней мере, он взял только телеграмму, рассуждаю мрачно, а не обещанные миссис Пэттон подарки.

– Думаю, никому не нужно знать, – медленно говорю. – Может, телеграмма просто потерялась или не пришла. – Разрываю ее на мелкие нечитаемые кусочки, прежде чем смогу передумать. – Я не скажу, если сам не проговоришься, – обещаю я.

Он награждает меня кривоватой улыбкой: редким знаком его доверия.

– И, Майлз, – предупреждаю, – если когда-либо еще что-то украдешь, я оторву твои руки прямо от тела.

– Хорошо, Айла, – ворчит он. – Я просто пытался тебя развеселить. – Он находит что-то еще в глубине своего кармана и кидает мне. Мешочек вариантов Сна. – За то, что не наябедничаешь на меня. Пусть твои сны будут полны звезд, а не теней, – говорит он и уходит.

Я вздыхаю и падаю обратно на кровать, неуверенность расползается во мне как капля краски в воде. Думаю, мне просто нужно рассматривать эту ситуацию как выбор стороны между Элизой и Майлзом. Так что, конечно, я права, выбирая Майлза. Он – моя плоть и кровь, и защищать его – моя обязанность. Вот как ты должен вести себя с семьей.

Но слабый голосок внутри не дает мне покоя: «Даже если они сделали что-то неправильное?»

Я отмахиваюсь от этого голоса и обращаюсь к другому подарку Майлза.

Я знаю, как работают сны. Они, как азартная игра, создают самые милые видения или мрачнейшие кошмары, заставляя меня столкнуться с глубокими страхами, о существовании которых знаю только я. Интересно, можно ли их контролировать так, как обстоит с Внутренним взором?

Запускаю руку в мешочек, посыпаю себя вариантами и закрываю глаза, пытаясь подсказать мозгу правильное направление.

Хотя это и больно, позволяю себе представить ту ночь гонки Бурь, прогулки наедине с Уиллом в прохладной темноте, как он лениво растянулся на траве и смотрел, пока я кидала звезды в сделанную им мишень. Мое сердцебиение замедляется. Я засыпаю.

Когда открываю глаза, совсем не вижу Уилла. Я одна в школьном спортивном зале. Солнечные лучи, яркие и теплые, льются сквозь высокие окна. Смотрю вниз и ощущаю в своей руке меч.

Как только вижу Элизу, которая быстрым шагом идет по залу, понимаю, что мой мозг предал меня.

На ней мое красное пальто, а на мне – ее костюм с Ярмарки урожая. Дотрагиваюсь до бусинок, сверкающих капельками дождя на пальцах, и чувствую себя обнаженной.

Элиза вдруг опускает на лицо защитную маску и бежит на меня с рапирой. Я пытаюсь опустить свою маску и с ужасом понимаю, что у меня ее нет. Инстинктивно поднимаю свой меч. Но он не такой легкий, как рапира. Это настоящий меч, тяжелый и острый как бритва.

Мне сложно даже поднять его и удержать равновесие, когда пытаюсь защитить себя. Но Элиза продолжает наступать, кончик ее рапиры колет меня снова и снова, пока я не оказываюсь прижатой к стене. Тогда я вижу свой шанс: одно незащищенное место на шее Элизы.

Я поднимаю меч, чтобы ударить. Колеблюсь.

И тут сон исчезает. Элиза уходит.

Мгновение темноты. Возможно, проходит минута, может быть, час. А потом темнота рассеивается, и я вижу цветы.

Их сотни, ярких и красивых, как я и помню, когда отец их среза́л и расставлял в вазах вокруг маминой кровати. В течение последних недель он проделывал это каждое утро, освежая поникшие или увядшие стебли. Папа начал приносить сад к маме, когда она сама уже не могла в него выйти.

Мамина комната темновата, и меня влечет к цветам. Я выбираю ближайшую вазу. Вдыхаю аромат белых шапок гортензии. Мозг не забыл этого запаха, я упиваюсь им.

Но это скорее не сон, а воспоминание. Я помню эту сцену. То был последний раз, когда я видела маму живой. Вот он, дождь, барабанящий по окну. Лицо у мамы худое и уставшее, глаза кажутся слишком большими, ее маленькое тело едва оставляет вмятину на подушке. Но даже тогда я вижу ее боевой дух, который все еще горит. Во сне голос мамы звучит приглушенно и искаженно. Все разом возвращается: то, что я хотела сказать в тот день, и то, что произнесла вместо этого.

– Айла, – голос мамы очень слаб, – позаботься о брате. Вы всегда будете связаны друг с другом. Не обращайся с ним так, чтобы потом жалеть об этом. – Ее следующие слова еле различимы, словно слышу их через толстое стекло. – Это не сразу получается, – шепчет она.

Беру мамину руку в свою. Она у нее такая худая, что я чувствую все косточки.

– Я позабочусь о Майлзе, – обещаю. – Присмотрю за ним.

Я опускаю взгляд на наши руки и думаю, сколько всего умирает вместе с человеком: не просто мамино тело, но ее запах, звук голоса, то, как ее «с» слетали с кончика языка, ее пение – она всегда пела, когда мыла посуду в кухонной раковине. Вопрос мучает, словно заноза на языке, но я и сейчас не задаю его, как не спросила и раньше.

Теперь я знаю.

Мир без мамы более пустой, сникший, часто тусклый. Он серый, а раньше здесь был бесконечный цвет. Это ночи без указывающего путь компаса звезд. Порой выживание только благодаря доброте других. Бесконечная борьба, чтобы найти все еще имеющуюся здесь красоту, даже после худшего Исчезновения.

Финальные слова, хочу ей сказать, – «разбитое сердце».

– Все будет хорошо, – шепчу. Она отпускает мою руку и касается моих волос, заправляет их за уродливое ухо. – Я люблю тебя.

Не знаю, сон ли это или реальное воспоминание, но мама словно пытается сказать что-то еще. Она силится произнести слова, но они ускользают от нее.

Снова беру ее за руку, но она вдруг превращается в мрамор из моих других снов – такая болезненно, обжигающе холодная. Цепляюсь за нее и слушаю далекий звук: ясную, чистую печаль.

Не осознаю, что это мои собственные всхлипы, пока дверь не открывается и Уилл внезапно не оказывается рядом, его руки обхватывают меня, вытягивая меня вверх и прочь из этого удушающего тумана сна.

– Все хорошо, – говорит он, обхватив руками мои плечи. – Открой глаза. Это не настоящее. – Я смотрю на него, пока наконец не понимаю, что он говорит. – Это не настоящее. Вот это настоящее.

Он ждет, пока мои глаза не начинают снова ясно различать свет, струящийся из коридора, мамину фотографию, которая смотрит на меня со стола, вечно приглушенный желтый цвет стен моей спальни.

Когда мое дыхание успокаивается, он отпускает мои плечи.

– Спасибо. – Я вытираю глаза тыльной стороной ладони. – Теперь все нормально.

– Хорошо, – говорит он.

Потом он без слов ложится на пол рядом с моей кроватью и остается в комнате до рассвета.