Май
Весь май простоял холодный. Мой шеф сказал, что такой весны не было шестьдесят лет. Он был прав. Почти прав. Такой весны не было еще никогда.
Деревья стояли голые и испуганные, и каждый день хлестал то холодный дождь, то мокрый снег. Все исходило тоской и ожиданием тепла.
И вот в последнюю неделю мая, когда казалось, что лето обойдет наш город, в утренней метеосводке передали, что днем ожидается двадцать градусов тепла, да еще и без существенных осадков. Никто не поверил в это. Как же! Двадцать градусов! После восьми месяцев снега!
Прохладное утро не предвещало обещанной жары. А когда я шел из института на обед домой, в черном плаще и черной кепке, солнце прожгло мою спину и разогнало кровь так, что застучало в висках. После дождей воздух был прозрачен и голубел, и что-то уже происходило с голыми ветвями деревьев. В недвижном воздухе ясно слышались шорохи и вздохи, словно звуки радостного пробуждения. Окна девятиэтажек студенческих общежитий раскрылись настежь, и в них уже торчали голые спины парней и девушек, подставленные чисто вымытому солнцу.
Странно было смотреть на людей, что шли по улицам. Кто в плаще, кто в пальто, кто перекинув пальто через руку. Никто ведь не поверил с утра в это тепло. И какая-то мягкая растерянность в лицах: извините, так уж вышло… Кончено! Сбросить с себя, наконец-то, и зимнюю одежду, и зимнюю спячку, и зимнее настроение.
А я шел так и не сняв плаща: пусть все расплавится во мне от солнца. Трава уже кое-где повылезла из земли и зеленела. Птицы одурели от счастья: голуби, воробьи и скворцы копошились в земле и на влажном еще асфальте. Тополя на глазах выбрасывали из почек сережки и роняли их на плечи и головы прохожих. Сережки пахли смолой, или это так пахли осыпавшиеся стручки почек?..
Когда я подошел к дому, то почувствовал, что меня ждет еще что-то радостное. На мгновение я испугался: мне уже ничего не надо. Пусть это будет завтра, а сегодня я уже переполнен счастьем.
Я подошел к двери, вставил в замочную скважину ключ, за дверью тишина. Странно. Почему это Никса не встречает меня радостным лаем? Я открыл дверь и вошел в прихожую. Ах, вот все-таки она. Собака бросилась ко мне, цокая ногтями по полу, виляя хвостом, нагибаясь и приседая. Сейчас бросится мне на грудь и попытается ткнуться мокрым носом в ухо. Я нагнулся. Так у нас было заведено. Но Никса вдруг бросилась в комнату, залитую солнцем, припала там передними ногами к полу, взвизгнула, снова бросилась ко мне, прыгнула передними лапами мне на грудь, но тут же, перевернувшись прямо в воздухе, снова бросилась в комнату.
— Никса! — сказал я.
— Гав! — ответила Никса из комнаты.
— Что с тобой сегодня? Это весна на тебя так подействовала?
— Гав! Гав! — Как четко различается в собачьем лае радость.
Нужно было немного прогулять собаку. Я снял наконец плащ и потянулся за поводком.
— Гав! — сказала Никса.
— Да что это с тобой, Никса!
Я вошел в комнату.
На стуле у окна сидела девушка и гладила по спине мою собаку. Не так-то просто это было сделать — Никса вертелась, как вьюн.
— Здравствуйте, — сказал я тихо и растерянно.
Девушка подняла голову:
— Здравствуйте.
А вот в ней-то не было никакой растерянности, словно она каждый день сидела у этого окна.
— Я уже ходила с Никсой на улицу… Это ничего, что я здесь? — спросила она.
— Ничего… — Я вроде бы опомнился. — Это хорошо, просто здорово!
Но вот только как она могла попасть в квартиру?
— У меня был ключ, — пояснила она.
Фу ты, черт! Конечно же, у нее просто-напросто был ключ. Что тут голову ломать, все ясно.
— У вас хорошая собака. Мы с ней немного поиграли…
Ну, кто же она? — думал я. Это так здорово, что она здесь. И хорошо, что ключ у нее оказался. А то ведь могла постоять, постоять у дверей и уйти, не дождавшись меня.
Солнце золотило ее волосы, но я так и не понял, какого они цвета. На таком солнце все из золота. Она сидела спокойно и гладила собаку. А Никса положила голову ей на колени и зажмурилась от удовольствия. На девушке было летнее, короткое и без рукавов, платье, цветное и яркое. И вообще вся она была какая-то весенняя. Другого определения я не мог подобрать.
Я вернулся в прихожую, снял пиджак, повесил его на крючок, сегодня он мне уже не понадобится. Рубашка прилипла к спине. Нет, пора переходить на летнюю одежду. Вот как эта девушка. И все-таки странно…
Я снова вошел в комнату и сел на стул. Никса подбежала ко мне, посмотрела своими совсем человеческими глазами и чуть наклонила голову набок. Все в ней сейчас было вопросительно и выжидающе.
— Хорошо ведь, Никса, что она пришла к нам?
— Гав! — сказала Никса.
Девушка встала и подошла ко мне. Встал и я. Она доставала мне макушкой до подбородка и поэтому смотрела вверх, внимательно, словно ожидая чего-то, и в глазах ее были прозрачная зелень и бездонность.
— Давай говорить друг другу «ты», — сказала она.
— Давайте… то есть, конечно, давай.
Она протянула мне руку. Ладонь была прохладная, маленькая, пальцы крепко сжали мои, не хотелось выпускать их. Спросить ее, откуда она взялась такая? Я боялся. Спрошу, а она исчезнет или скажет, что ошиблась номером квартиры, и уйдет. Нет уж, ничего я не буду спрашивать. Пусть останется маленькая тайна. Если сохранить тайну, то она продлится… Вдруг она, эта тайна, продлится еще!
— Так будет лучше, — кивнула она. Словно мысли мои прочитала. — А вообще-то я появилась у вас в городе только сегодня.
— Понятно, — сказал я, хотя ни черта мне было не понятно!
— У меня здесь много дел. Я сейчас уйду. А вернусь вечером. Или лучше я встречу тебя у института. И тогда мы пойдем вместе. Хорошо?
Я кивнул.
— Никсу я возьму с собой. Мы побродим по лесу. А вечером ты покажешь мне город.
Не хотелось мне ее отпускать.
— Это очень нужно?
— Очень, очень.
Никса нетерпеливо взвизгнула, почувствовала, что ее поведут в лес.
Девушка высвободила руку и провела ею по моей щеке. Щека горела.
— У нас с тобой все будет хорошо, — сказала она.
— Это навсегда? — спросил я и понял, что спрашивать было нельзя.
Она засмеялась, замотала головой из стороны в сторону. А я так и не мог рассмотреть, какого цвета у нее волосы. А смех ее болью застрял в сердце.
— Так мы пойдем?
Никса уже вся была — нетерпение! Ах ты, собака! Ведь я твой хозяин.
Солнце рвалось через открытое окно и балконную дверь, с улицы доносились запахи молодой листвы.
Я вышел на балкон и не услышал даже, как хлопнула дверь, а увидел их уже внизу. Никса шла без поводка, рядом. Это тоже было странно. И еще… Березки-то перед домом уже распустились и зеленели вовсю. И там, где шли они, деревья тоже распустились, а что делалось дальше, я не мог рассмотреть.
Я сварил суп из брикета, выпил холодного вчерашнего молока, переоделся. Я как бы принял окончательно переход от зимы к весне.
В институте я закончил генераторный датчик для измерения переменных электрических полей, положил на свой рабочий стол два метровых листа меди с зазором между ними в несколько сантиметров, создав тем самым конденсатор, и начал градуировать свой датчик. Я гонял его на разных частотах и при разных напряженностях поля, составил градуировочную таблицу, а потом вычертил график.
Шеф смотрел на меня несколько оторопело: такого темпа в работе я ему еще не показывал. Из студенческих девятиэтажек доносилась музыка. А у меня в голове и без того была музыка, трепетная и неожиданная.
— Странно, — сказал шеф, — во дворе института еще ни один листочек не распустился.
— Так ведь только первый день тепло, — возразил ему кто-то.
— Да, первый. Однако вот на Красноармейской, на западной ее стороне, уже все тополя распустились?
— Почему только на западной?
— Потому, что на западную сторону солнце светит с утра, а на восточную — после обеда. К вечеру распустятся.
— Место там открытое, что для той, что для другой стороны.
Да, я заметил, когда шел с обеда, что тополя выпустили листья. А на другую сторону и не взглянул, в голову такое не пришло. Постойте… По этой стороне улицы шла она с моей собакой. Здесь был самый короткий путь в лес. И шеф и я проходили здесь после обеда. Я мало что заметил, а вот шеф — многое. Ну, на то он и шеф, чтобы все замечать и знать. Я немного успокоился.
Перед концом работы распустились деревья и под окнами нашего института. Произошло это почти мгновенно. Я заметил. Заметили и другие, но почему-то не начали спорить, выдвигая гипотезы и объяснения, а просто торопливо засобирались домой.
Я вышел из проходной и увидел мою незнакомку. Она сидела на куче кирпичей за дорогой. Никса лежала возле ног, а в руках у девушки была охапка цветов. И где только она смогла их найти? Какие сейчас в лесу цветы? Через день, через два — тогда они действительно будут. Букет из кандыков, медунок и подснежников…
Я подошел, а она все сидела, и деревья вокруг стояли совершенно зеленые. Не могли они так распуститься за день. Неделю нужно на это.
— Ну, как? — сказал я.
Никса посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
— У вас тут хорошо. Весь лес зазеленел.
— Давно вы меня ждете?
— Минут десять.
Десять минут назад деревья вокруг института покрылись листвой!
Подошел шеф и уставился на девушку испуганно-недоверчиво, потом сказал:
— Познакомь.
Как я мог их познакомить? Я даже не знал ее имени. Я просто сказал:
— Знакомьтесь.
Они протянули друг другу руки, но имен тоже не назвали. Шеф-то, конечно, просто забыл свое. Мимо шли научные работники и инженеры. Деревья стояли зеленые-зеленые.
— У вас должно получиться тоже, — сказала она моему шефу. — Я знаю. Вы ведь сейчас пойдете по правой стороне Красноармейской?
— Да. — Шеф очнулся.
— Вам это понравится, вот увидите.
— А вы?
— Мы пойдем по берегу через Лагерный сад.
Я думал, что шеф обидится, но он уже словно сам желал отделаться от нас. Конечно, у него жена, дети, магазин, ясли, то да се… Он наскоро попрощался и чуть ли не бегом рванул по краю лесопитомника к Южной площади, от которой и начиналась улица Красноармейская. А девушка подошла к проходной и положила свои цветы на бетонную плиту, так что стало ясно, что они не просто брошены здесь, а подарены тем, кто будет проходить мимо.
Мы пошли по бетонной дороге к обрыву, бетон через сто метров кончился, дальше вела тропинка, по правую сторону которой тянулся огромный пустырь-свалка с предупреждениями на фанерных щитах: «Сваливать мусор запрещается!».
— Не смотри туда, — сказал я. — Вот влево ионосферная станция. Здесь красиво.
— Да, — сказала она. — Красиво тут у вас. Только и пустырь должен зеленеть.
— Он и в хорошие-то годы не… — начал я и замолчал.
Пустыря не было. Вернее, был, но… но какой же это пустырь-свалка?! Зеленеющие бугры и ложбинки. Густая трава скрыла отбросы человеческой деятельности.
— Да-а… — сказал я. — А завтра снова все завалят мусором.
— Жаль, что завалят. Но что я могу сделать?
Мы шли и разговаривали, а иногда молчали. Легко было и разговаривать и молчать. Зеленели маленькие березки возле нашего института и старые березы и осины в Лагерном саду. А потом мы пошли по проспекту Ленина к центру города. И что-то вокруг было не таким, как положено быть, что-то совершалось словно вопреки законам природы, я это чувствовал, но не мог объяснить. Ну да! Деревья вовсю зеленели, а ведь еще утром они были совершенно голыми. Не могут они так быстро зазеленеть. Не могут. Неделя на это нужна.
Наступал вечер, но воздух все еще был чист. Солнце еще высоко стояло над левым берегом Маны, но уже можно было представить, каким будет закат, — мягким, теплым, во все небо.
— Ты замечаешь, что творится с природой? — спросил я.
— Замечаю.
— Наверное, она слишком долго ждала тепла, все в ней уже было подготовлено к сегодняшнему дню, но удерживалось холодами; и вот солнце и тепло — как пусковой импульс. Поэтому все расцвело и распустилось…
У главного корпуса политехнического института, где проспект Ленина сбегает с горы вниз и открывается вид на главпочтамт и низинную часть города, я вдруг смутно ощутил, что сейчас своими глазами увижу разгадку тайны. Вот она рядом, тайна, нужно какое-то усилие мысли, чтобы сообразить, что же происходит. Небольшое усилие воображения. Надо мной шелестели на легком ветерке листья, шумели проносившиеся мимо машины, проходили люди, в основном студенты и студентки, а я стоял и пытался прочистить какие-то фильтры в своем головном мозге. Я чувствовал, что только здесь, только сейчас смогу понять все.
А она стояла и улыбалась, она знала все. И как, наверное, был смешон я, ничего не понимающий, беспомощный и страдающий от этого.
Кто-то пробежал мимо, вниз, и прокричал:
— Смотри, а там еще голые деревья!
Конечно, можно все видеть и быть слепым. Как я… Над нами березы шумели листьями, а там, внизу, в тополиной аллее не было и намека на зелень, словно весна там еще не начиналась. Это было необъяснимо и жутко. Слишком резок был контраст.
— Ну, пошли, — сказала она.
— Такого не может быть, — пробормотал я. — Невозможно… Мор, что ли, на них какой нашел?
— Да нет же. Просто нужно, чтобы их кто-нибудь разбудил. Они, конечно, распустятся, но все же лучше им помочь.
— Это как же?
— Просто пройтись рядом и представить себе молодую листву. Деревья надо любить.
— Так это ты помогла деревьям по одной стороне Красноармейской?
— Я. Я еще и в лес ходила.
— А другая сторона?
— А по другой стороне уже, наверное, прошел твой шеф. У него это тоже получается.
— Да откуда у него может взяться такое свойство?
Никса посмотрела на меня и гавкнула, голос свой проверила.
— Оно передается от человека к человеку. Я сразу поняла, что у него получится.
— А у меня?
— Ты же не веришь…
— С научной точки зрения это ерунда. Невозможная вещь.
— Тогда у тебя ничего не получится.
— Конечно, нет. И ни у кого не может такое получиться.
— Не может? А ну, смотри!
Она бросилась вниз по ступеням. Никса за ней. А я остался стоять. Что мне еще оставалось делать? Зеленая волна двинулась вниз по проспекту. Сверху все было отлично видно. Ну и явление природы! Там, внизу и впереди, была тополиная аллея, и вот по ней-то зашагал светло-зеленый изумрудный цвет. Движение зелени даже немного опережало ее. Поэтому, наверное, на ровном месте я и не заметил ничего, там я шел среди уже распустившейся зелени.
Я догнал ее и сказал:
— Попробую сам.
Но у меня ничего не получилось. Я и убеждал себя, и настраивал, я вроде бы и любил лес, и хотел, чтобы он зазеленел, но ничего, ничего у меня не получалось. Я мог бы так идти сколько угодно среди голых деревьев, пока бы не пришло время распуститься им самим.
В общем, я оказался неспособным делать чудеса.
У меня нашлось другое занятие: показывать ей город. Так и ходили мы с ней до самой ночи, и собака, устав, еле плелась за нами.
Она осталась у меня. Может, ей была нужна рядом с собой обыденность. Может, чудеса невозможны без чьей-то ординарности… Но уж мне-то эта тайна была очень, очень нужна.
И теперь я каждый год жду весну, жду пору, когда деревья вот-вот начнут распускаться, и иду среди голых стволов. Но деревья так и остаются голыми. А потом мы идем с ней, и Никса бежит за нами. И тогда все вокруг начинает зеленеть. Но я не завидую, я тихо радуюсь, и каждый раз у меня возникает надежда, что когда-нибудь и я научусь оживлять лес.
