42
Вы помните фантастический рассказ Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека»? Я процитирую из этого гениального рассказа всего только одну фразу: «Я вдруг совсем как бы для меня незаметно стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного, как рай, дня».
То же самое случилось и со мной. «Совсем как бы для меня незаметно» я очутился «на этой другой земле».
Другой земле? Разве может быть еще одна Земля?
Может.
Я оказался на солнечном, прелестном, как рай, острове, как и подобает острову, со всех сторон омываемому синими волнами моря.
Нет, нет! Это вовсе не было робинзонадой. Никаких Пятниц! И без всяких людоедов и дикарей.
Маленький санаторий, несколько отдыхающих. Обслуживающий персонал: врачи, сестры, официантки, повара и никакого затейника. И я, только что появившийся в этом бесконечно уютном мире с санаторной картой в руках, с путевкой и всеми необходимыми справками, которыми предусмотрительно снабдила меня Офелия.
Снабдила ли меня Офелия нужными знаниями, необходимым опытом, которым располагал каждый житель этого неизвестного мне мира?
Разумеется, нет. Ведь ее магическое искусство, как всякое искусство, имело границы.
Было условлено, что я пострадал в экспериментальной лаборатории при неудачном химическом опыте и заболел амнезией, которая провела невидимую черту между моим настоящим и моим прошлым. Мое настоящее длилось, освещенное июльским солнцем, а прошлое походило на затемненное окно в первый день мировой войны.
О войне пойдет речь дальше, а пока я на глазах у читателя раскрою свой чемодан и вытащу свои пожитки, чтобы переложить их в шкаф, где все еще сохранялся таинственный запах вещей моего предшественника или предшественницы.
Окна комнаты выходили на море, где белел парус, так же лирично и одиноко, как в стихотворении Лермонтова.
Я напомнил себе, что о Лермонтове я не должен упоминать в разговоре с отдыхающими. На этой планете не было и не могло быть Лермонтова, хотя планета чертовски была похожа на покинутую мною Землю. И язык, на котором разговаривала со мной сестрахозяйка, так гостеприимно и мило принявшая меня, очень был похож на русский язык, хотя и не все слова совпадали.
Я имел право на ошибки и на нелепо, почти глупо, по-ребячьи звучавшие вопросы. Ведь я болел амнезией и пострадавшая моя память очень медленно восстанавливала свои силы.
Я напомнил себе, что на этой Земле не было Лермонтова и Пушкина, не было Ньютона и Дарвина. Здесь были другие гении и другие имена, которых я не знал. Но я имел право быть невежественным. Все поймут, что я знал все, что нужно знать интеллигентному человеку. Все знал, но в один прекрасный день все забыл. Ведь я забыл даже собственное имя. Человек без опыта, милый взрослый ребенок. Но был ли я милым? По-видимому, все-таки был.
Соседка за обеденным столом, молодая красивая женщина, приветливо улыбалась мне. Она не стала бы так улыбаться, если бы считала меня жуликом и мерзавцем.
— Как ваше имя? — спросила она.
— Мое имя звучит слишком нескромно и громко, — сказал я.
— Но все-таки назовите себя.
— Шекспир, — сказал я.
Она нисколько не удивилась и приняла это как должное. Зато я удивился. И только несколько минут спустя все объяснил себе. Она впервые слышит это имя: «Шекспир». Это имя ей ни о чем не говорит. На этой планете не было никакого Шекспира.
Я невольно задумался. Мне трудно было вообразить себе мир без Шекспира, а значит, и без Гамлета. Добро бы, если этот мир не походил бы на тот, где имя датского принца было одним из самых популярных. Но мне казалось, что я на Земле. И небо, и деревья, и домавсе было точно такое, как на Земле. И улыбка на лице моей соседки по столу тоже была земной.
— Значит, вас зовут Шекспир? — сказала она. — Впервые слышу такое странное имя.
— А ваше? — опросил я.
— Альга.
— Ольга? — переспросил я.
— Нет, Альга, — поправила она меня.
«Неужели эта земля, — подумал я, — отличается от той, как „о“ от „а“?»
— Может быть, вы разрешите, — сказал я, — называть вас Ольгой?
— Если вам так больше нравится, называйте.
Нащупывание — это тоже познание, но познание в темноте, когда не горит ни одна электрическая лампочка, ни одна свеча, но протянутые пальцы слепца все же узнают то, что им суждено узнать.
Отчасти я тоже пребывал в темноте, хотя и находился на чрезвычайно светлом солнечном островке, напоминавшем моему воображению о местах бессмертного Гомера, о том бурном, бурном, но все же уютном море, где плыл Одиссей.
Моя соседка по столу оказалась ученым, — ученым, как выяснилось, с мировым именем (на этой милой Земле тоже была наука, ученые звания и мировые имена). Она была известным энтомологом, специалисткой, изучавшей жизнь и нравы насекомых.
Вот об этой странной жизни и об этих удивительных нравах она завела со мной беседу между первым и вторым и между вторым и третьим за уютным столиком у окна, где висела такая земная, такая белая занавеска.
О насекомых я знал мало на той Земле. Мухи, комары, клопы и тараканы. Но это было чисто опытное, бытовое и приземленно-прикладное знание. За этим вынужденным и скучным, как гудение комара, знанием не сквозила и не просвечивала ни одна чего-нибудь стоящая мысль.
Но Ольга постаралась осветить дневным светом своей пытливой мысли эту часть таинственного мира.
— Ведь насекомых, — я подразумеваю число видов, — сообщила она мне, — намного больше всех других видов животного царства.
— Но тех, кто их изучает, энтомологов, — спросил я, — не так уж много?
— Что вы? Сейчас почти все ученые в той или другой мере стали энтомологами. Энтомология первая из наук, она даже впереди математики и физики.
— Почему же?
— Да потому, что через сто лет на нашей планете, возможно, останутся только одни насекомые.
Она произнесла эти странно звучавшие слова и вдруг спохватилась, вся став алой, как роза в стакане. Она, очевидно, вспомнила про мою амнезию и подумала, что от меня до поры до времени нужно многое скрывать.
Она покраснела. А я стал белым как полотно. И свою бледность, как в зеркале, увидел на ее лице, в ее глазах, смотревших на меня с болью сочувствия.
— Как? Как вас понять? — спросил я.
— Я, разумеется, пошутила, — сказала она тихо. — Не сердитесь на меня. Я нечаянно…
Она не договорила.
Я оглянулся и посмотрел. За столиками все были заняты едой. И воздух в столовой был синь и радостен, как на картинах импрессионистов.
«Интересно, были ли импрессионисты, — подумал я, — на этой Земле?»
Я задал себе, а не ей этот вопрос. Ее мне хотелось спросить о другом. Но я понял, что мне лучше отложить свой вопрос. Не та была минута, чтобы спрашивать.
Минута длилась довольно напряженно. Начавшись так трагично, она кончилась почти фарсом.
— Шекспир! — позвал кого-то женский голос. — Шек-спиир!
Я рассмеялся: неужели на свете мог быть еще один Шекспир, и к тому же живой, откликнувшийся на чужой зов.
— Шекспир!
Никто не откликнулся.
Тогда соседка моя по столу, энтомолог Ольга, вернула меня к действительности.
— Это вас, — сказала она. — Вы же Шекспир?
— Да, я Шекспир.
— Вас зовет сестра-хозяйка.
Я подошел к сестре-хозяйке, сидевшей у входа в столовую.
— Вы ничего не потеряли? — спросила она.
— Если не считать самого себя, ничего, — ответил я.
Она изумленно посмотрела на меня.
— Я болел потерей памяти, — объяснил я, — но понемножку она начинает ко мне возвращаться.
— Тогда вы вспомните…
Она протянула мне снимок с портрета Офелии.
— Я нашла это у дверей вашей комнаты. В коридоре.
— Благодарю…
Я никак не мог вспомнить, существовал ли этот снимок или возник из небытия? По всей вероятности, фотографы и любители снимали портрет Офелии на выставке, пока он не «испортился»… Но как этот снимок попал сюда? Уж не прислала ли мне его Офелия?
Слишком много загадок для одного дня. Я еще раз поблагодарил сестру-хозяйку и вышел в сад. Сел на скамейку. Над деревьями плыли облака. Обыкновенные облака. Белые с просинью. Такие вот облака, да еще над садом, всегда напоминают о безмятежности.
По аллеям прогуливались отдыхающие. Вскоре я увидел энтомолога Ольгу. Она была одна. Я встал и подошел к ней.
— Я не помешал?
— Что вы, что вы, — ответила она. — Я рада.
Мы вышли с ней из сада и пошли по улице. Это была тихая улица, засаженная деревьями, типичная улица небольшого куроргного поселка.
Гуляли мы часа два или три. Все выглядело довольно обычно, за исключением одного. Я нигде не видел ни маленьких детей, ни подростков. Юноши и девушки попадались, но не моложе двадцати, двадцати пяти лет. Я подумал: здесь так заботятся о покое отдыхающих, что не допускают сюда детей и подростков с их шумом. Для холостяков и нервных людей — хорошо, но не слишком ли эгоистично?
Я хотел спросить об этом Ольгу, но раздумал. Я спросил ее не о детях, а о насекомых.
— Вы сказали, — напомнил я ей, — что через сто лет…
— Да, лет через сто или через двести.
— Что тогда будет?
— Ничего, — ответила она.
— Ничего или ничто?
— Нет, бытие останется, но изменит свои формы. Наступит эра насекомых.
— А люди?
Она посмотрела на меня с испугом и ничего не ответила.
— А люди? — повторил я свой нелепый вопрос.
— Люди не могут жить больше ста лет. А самым младшим из нас — двадцать лет.
— А где же дети?
— Они перестали рождаться.
— Аборты? — спросил я. — Противозачаточные средства?
— Нет.
— А что?
— Радиация. А она, как известно, не так опасна для соматических клеток, как для половых.
— Но почему же не создали защиту против радиации?
— Не успели. Была война. И одна из фашистских держав применила против своих противников коварное оружие. В дикой ненависти ко всему живому они нанесли непоправимый удар будущему. Будущего теперь нет. Есть только настоящее. Но оно может продлиться долго-долго. Ученые-цитологи ищут средство для бессмертия. Если они его не найдут, наступит эра насекомых. Насекомые не пострадали от радиации. Они плодятся… Они придут на смену всем млекопитающим, в том числе и людям, если не будет найдено средство достичь бессмертия.
— Бессмертие? — спросил я. — Что это такое?
— Философы сейчас много пишут о нем, — ответила Ольга. Создано множество научно-исследовательских институтов для изучения проблем, связанных с бессмертием. Один из философов сказал: «Бессмертие — это бесконечно длящееся настоящее, настоящее без будущего». Но эта мысль признана спорной.
— Что в ней спорного?
— Этическая сторона… Нельзя сказать людям, что у них нет будущего.
— Но если это правда, стоит ли ее скрывать?
— Кроме сильных людей существуют и слабые. Они нуждаются в иллюзии. Кроме того, некоторые ученые считают, что можно создать людей искусственным путем.
— Роботов?
— Нет, настоящих живых людей.
— Каким образом?
— Сейчас я вам объясню. Половые клетки под влиянием радиации потеряли наследственную память, но соматические клетки почти не пострадали. А каждая соматическая клетка, взятая от индивида, в соответствующих условиях тоже может вспомнить и воспроизвести индивид.
— Ну, вот! — воскликнул я радостно. — Значит, не все потеряно.
— Но это будет не создание нового, а буквальное повторение того, что было. Соматическая клетка, в отличие от половой, производит не нового человека, а воспроизводит старого, в потомстве повторит его двойника.
— В сущности, почти та же вечность?
— Да. Повторение. Сын — двойник отца, сын сына — не внук, а тот же дед, но помолодевший. И так без конца. Жизнь поколений, но без обновления.
— А какой же выход?
— Другого выхода нет. Только этот.
— А насекомые?
Она посмотрела на меня с таким видом, словно я угадал ее самую тайную, самую скрытую мысль.
— Насекомые смогут обновляться, обновлять жизнь, они будут эволюционировать.
— Вы хотите, чтобы люди уступили им дорогу?
Она не отвегила.
Пауза оказалась слишком долгой. Она заняла весь обратный путь от конца поселка до берега моря, где стояли дома санатория.
И весь путь, пока молчала моя спутница, я мысленно беседовал сам с собой. Я старался представить себе семью, состоящую из двойников: дочь — копия матери, сын — двойник отца, внук и внучка повторение деда с бабкой.
Семья выходит из дома на прогулку. И встречает другую семью, где тоже каждый копия другого.
Страшно? А может, и нет? Все дело привычки. Привыкают же братья и сестры-близнецы друг к другу, а к ним их родители и знакомые. Пусть уж лучше близнецы, но только не насекомые.
Войдя в ворота санатория, я посмотрел на свою спутницу. Лицо ее было грустным. Она о чем-то думала. О чем?
