Шестнадцать дней шли мы к горной стране шерпов, Соло-Кхумбу, лежащей среди величайших в мире вершин.

Сначала мы проходили долину Катманду, со всех сторон окруженную ледяным частоколом горных пиков. Дорога эта не из легких, но места чудесные. Караванная тропа, ведущая в Тибет, то опускалась в долины бесчисленных горных речек, над которыми висели шаткие деревянные мостики, то, снова поднимаясь, вилась среди полей и садов, среди нарядных белых и темно-желтых домиков с соломенными крышами и величественных храмов. Кругом цвели бесчисленные, сказочно прекрасные цветы и летали птицы, похожие на ожившие цветы, — ярко-алые, светло-голубые, красно-зеленые. Мы купались в ледяных прозрачных реках, бегущих со склонов великих гор, много фотографировали, и, в общем, можно сказать, наслаждались жизнью. Я почти забыл или старался забыть о мрачных предчувствиях, с такой силой охвативших меня при выходе из города, и даже избегал Анга и Милфорда, чтоб не нарушать то блаженное состояние, в котором находился все эти дни.

Но Милфорд не спускал с меня глаз. Я понимал, что ему нужна моя помощь, и меня это не радовало. Как это льстило бы мне в начале нашего знакомства! А сейчас мне иной раз и глядеть на Милфорда не хотелось. Но отказаться от участия в его затее я не решался — было жалко и его, и особенно Анга.

На одном из привалов Милфорд, видимо обеспокоенный моим отчуждением, подсел ко мне и стал опять, как в начале нашего пути, рассказывать удивительные истории, случавшиеся с ним в Индии. Но меня и эти истории не так увлекали, как раньше, — слишком уж понятно было, чего добивается Милфорд.

Я смотрел на поля, засеянные озимой рожью и пшеницей. Невдалеке была деревушка. Невысокие смуглолицые мужчины в светло-серых одеждах и женщины, украшенные большими серьгами и цветными стеклянными бусами, трудились, согнувшись, на своих клочках земли: коротенькой мотыгой и граблями вместо бороны разрыхляли землю, потом засевали ее вручную; на других полях убирали картофель. Милфорд увидел, что я смотрю на крестьян, и решил переменить тему разговора:

— Сейчас кончается период «байсак», - сказал он. — Сеют перец, горох, кукурузу; потом — в периоде «зайста» — будут убирать рожь, потом рис посеют. Труд нелегкий, а урожаи не бог знает какие. Да ведь при такой агротехнике чего и ждать…

— Эх, скорей бы все это кончилось! — с тоской сказал я, и Милфорд сразу понял меня.

— Да, разумеется, — согласился он, вздохнув. — Но вот Анг никак не хочет идти сейчас в храм, — уверен, что боги покажут ему на ледопаде тело отца… Ну да, я знаю, вы думаете, что я бессовестно мучаю Анга… Потом вы поймете меня!

После разговора мне опять стало не по себе. Я пошел к деревне. На выпасах бродили коровы, тощие и маленькие; около одного из домов я увидел свинью, худую, как собака; на хребте ее дыбом стояла черная щетина — вид был устрашающий. Свиней тут вообще очень мало и откармливать их не умеют. Я побродил немного среди беспорядочно разбросанных домов, окруженных абрикосовыми деревьями, миндалем, сливами, бананами. Дома тут в деревнях двухэтажные, из необожженного кирпича, обмазанные глиной и известкой. Окна только на втором этаже, и то они заслонены навесом галереи — от солнца и дождя; стекол в них нет. Внизу — кухня, мастерские, зимние помещение для скота и кур; вверху — жилые комнаты и склад провизии. Топят шишками, хвоей, навозом, «по-черному», как когда-то в России — без трубы, дым уходит в окна. Мебели никакой нет спят на циновках, днем их свертывают.

Меня обступила толпа черноголовых смуглых ребятишек, почти голых. Я вынул из кармана горсть леденцов в ярких бумажках и раздал им — они замерли от восторга и недоверчиво смотрели на конфеты, не решаясь их съесть. Я заметил, что один из них очень похож на Анга — только года на три моложе его — и мне стало еще грустнее…

Я вернулся в лагерь, разыскал Анга — он сидел на корточках у палатки — и сказал ему:

— Анг, если ты думаешь, что тебе грозит опасность, лучше бросим все.

Но Анг только безнадежно покачал головой.

Наконец, перейдя у Джубинга ревущую Молочную реку Дуд-Коси, собирающую свои воды у подножия Эвереста, мы повернули вверх по ее течению, прямо на север. Пройдя перевал на высоте 2750 метров, мы вступили в страну шерпов — Соло-Кхумбу.

Это была опять совсем новая страна. Горы тут стали круче и грознее; деревни лепились на их скалистых склонах, как птичьи гнезда; полей было меньше; на альпийских лугах паслись яки, овцы и козы. Мы шли тропой по склону ущелья, прорезанного Дуд-Коси, среди густого леса. Вокруг теснились гигантские кедры и ели вперемежку с цветущими рододендронами и магнолиями; внизу шумела река.

Похолодало; мы оделись теплее. Идти стало трудней; многие уже чувствовали первые признаки горной болезни: звенело в ушах, тошнило, начались головные боли. Но мы все время то спускались, то поднимались, постепенно забирая все выше, и большинство наших спутников понемногу привыкало к разреженному воздуху.

Жители деревень, расположенных вблизи от караванной тропы, по которой мы шли, встречали нас очень приветливо: почти в каждой деревне были родственники наших носильщиков-шерпов. Нас тут же начинали потчевать уже известным нам с Милфордом чангом, а также тибетским чаем — с солью и яковым маслом: проглотить его, надо, сказать, трудновато, а выплевывать, разумеется, крайне невежливо. Мы морщились и стоически глотали это удивительное питье, а столпившиеся кругом шерпы одобрительно цокали и бормотали: «Чилинанга!». (Чужеземцы!). Некоторые из местных шерпов отправлялись с нами дальше, чтоб помочь своим родственникам. Мы с трудом шли налегке, а шерпы тащили за плечами груз по 20–30 килограммов, укрепив его на широком ремне, протянутом через лоб.

У шерпов нет ни городов, ни больших сел; мы шли в самое большое из местных селений — Намче-Базар, расположенное поблизости от монастыря Тьянгбоче.

Шерпов всего около ста тысяч; они монгольского происхождения, и название их племени означает «человек с востока». Хотя из Тибета они переселились сюда очень давно, многие из них принадлежат к приходу большого тибетского монастыря Ронгбук, находящегося по ту сторону Эвереста, и ходят туда молиться через высочайший снежный перевал; из Тибета идет сюда соль, вяленое мясо яков, некоторые товары. Шерпы вообще сами производят почти все, что им нужно, и только кое-какие мелочи покупают в проходящих караванах, — на территории шерпов нет ни рынков, ни торговых складов. Но они ни в чем не терпят недостатка и питаются, хоть грубо и однообразно, но сытно.

Главная опора человека здесь — як. Он дает молоко, масло, грубую шерсть и помет, служащий топливом; а когда як умирает (убивать животных запрещает буддийская религия), то все идет в дело — и мясо, и шкура, и рога, и даже хвост? — пушистые белые хвосты яков издавна служат почетным украшением для знатных людей. Як может передвигаться с грузом по крутым каменистым склонам и узким горным тропам, — впрочем, здесь даже овец и коз подчас заставляют таскать небольшие грузы.

Верхняя часть страны шерпов, суровое каменистое Кхумбу (о нем преимущественно я и говорю; южное Соло несколько мягче по климату и больше похоже на долину Катманду) лежит на высоте, в среднем достигающей четырех километров над уровнем моря, у самого подножия гигантских ледяных пиков. Шерпы спокойно живут и трудятся в условиях, к которым нам было трудно привыкнуть даже на время: на высоте до 4200 метров они выращивают ячмень и картофель (картофель и ячменная мука «дзамба» — их основная пища), тщательно возделывая и удобряя малейшие клочки земли, пригодные для посева. Мальчуганы пасут стада яков, коз и овец далеко на горных склонах, на богатых альпийских лугах, доходя иной раз до границы вечных снегов на высоте более пяти тысяч метров. Удивительный народ — их сама природа словно готовит для роли проводников и носильщиков в родных горах, для славы «тигра снегов».

Мы разбили базовый лагерь неподалеку от монастыря Тьянгбоче, в очень живописном месте, — над глубоким ущельем реки Имжи-Кола, среди великолепных елей, берез и цветущих рододендронов. Монастырь — приземистое, с плоскими крышами и карнизами здание типично тибетской архитектуры: его уступы будто повторяют уступы окружающих гор, — стоял на высоте 3700 метров. Наши палатки вскоре забелели среди сочной, густой травы в рост человека, — невдалеке начиналась зона альпийских лугов. На лугах паслись яки и овцы. Впрочем, тут и диких животных, и птиц было полным полно: ущелье Имжи-Кола превратилось в настоящий заповедник, потому что монахи запрещали здесь охоту. Наши охотники застонали от огорчения, узнав об этом запрете, — кругом важно прохаживались гигантские горные индейки и фазаны, спокойно щипали траву невдалеке от яков стройные кабарги; где-то в зарослях бродили черные волки, снежные барсы, гималайские медведи…

Здесь наша экспедиция, как я уже говорил, разделилась. Наиболее слабые собирались просто отдохнуть перед обратной дорогой и походить у границы вечных снегов — авось, увидят «снежного человека». Тем, кто чувствовал себя достаточно здоровым и подготовленным, предлагался маршрут: пойти к деревне Дингбоче — летнему селению шерпов, оттуда совершить поход вдоль гигантской ледяной стены Нуптзе и подняться на сравнительно небольшой, но интересный для восхождения пик Чукхунг. Это был, по-моему, хороший альпинистский маршрут, и я с удовольствием пошел бы с этой группой… Но где там! Мы с Милфордом направлялись на ледопад Кхумбу.

Мне кажется, затея это была какая-то нелепая: вечно грохочущий и движущийся ледопад — вовсе не место для любопытных туристов. Экспедиция Ханта шла через него поневоле — не было другого пути на Эверест. Но вот нашлись среди нас люди, которые во что бы то ни стало хотели увидеть этот ледопад. Об одном из них, американце Кларенсе Лоу, я знал, что он пишет книгу о покорителях Эвереста, и поэтому хочет своими глазами увидеть возможно большую часть пути, пройденного экспедицией Ханта в 1953 году. Я еще подумал, узнав об этом: «Если так, почему бы ему не забраться заодно и на верхушку Эвереста тогда-то он уж все будет знать!» Но у Лоу хоть дело было он и в Дарджилинге все время проводил с Тенсингом, собирал материал. А чего хотели другие, я даже не знаю. Да нас и шло туда всего шесть человек, кроме носильщиков и Анга.

Милфорду в дороге удивительно везло на всякие предзнаменования. В Катманду ему журналист предрек опасность, грозящую в горах. А тут, невдалеке от монастыря, он и Анг встретили йети — снежного человека! А встреча с йети, по поверьям шерпов, предвещает смерть.

Вышло это так. В базовом лагере мы пробыли с неделю — надо было акклиматизироваться. Горная болезнь давала себя знать; одни страдали больше, другие — меньше, но все жаловались на одышку, головные боли, бессонницу и вялость. Постепенно мы привыкали спать на высоте; потом стали переносить палатки еще выше. Перетащили свою палатку и мы с Милфордом, поставили ее между двумя большими валунами.

Трава и здесь была густая, хоть и низкорослая, но зеленые участки то и дело перемежались каменистыми осыпями, торчащими скалами, валунами. Невдалеке лежала граница снегов, за которой начиналось мертвое ледяное царство. Но растительность не сдавалась. Вовсю цвели карликовые рододендроны; их алые, желтые, розовые цветы все так же пахли лимоном. Светились, как языки огня, желтые непальские лилии, пестрели бесконечно разнообразные примулы, анемоны, белели эдельвейсы. Среди скал и каменных россыпей пылали ало-розовые заросли полигониума и резко выделялись крупные красные и голубые цветы дельфиниума. Травы здесь словно кутались от холода в пушистый белый покров и казались шерстистыми на ощупь, а цветы яростно горели под горным солнцем, купаясь в щедром потоке ультрафиолетовых лучей.

Гигантская группа Эвереста в прозрачном горном воздухе казалась удивительно близкой — полчаса ходу, не больше. Небо было густо-сапфирового, какого-то неземного цвета, снег отливал розовыми и сиреневыми тонами.

Мы легли спать втроем в маленькой палатке. Милфорд так боялся отпустить Анга от себя хоть на минуту, что я ехидно предложил:

«Да связались бы вы с ним веревкой, как полагается альпинистам, — и дело в шляпе». Милфорд невесело усмехнулся.

Заснуть нам не удавалось. Болела голова, сердце билось, как колокол, звенело в ушах. Да и холодновато было, даже в спальных мешках. Я встал, чтобы одеться потеплее. Милфорд тоже встал. И тут Анг вдруг выполз из палатки. Он-то не страдал от горной болезни — высота в пять с лишним километров была для него привычной с детства: он ведь родился и рос в Соло-Кхумбу. Милфорд забеспокоился и вскоре отправился за ним. Я услышал, как он тихонько окликнул Анга; потом загремели камни под его шагами. И вдруг шаги резко оборвались; я услышал подавленное восклицание. Я как раз натягивал свитер и поэтому не сразу выбрался из палатки.

Милфорд и Анг стояли почти рядом невдалеке от меня и остолбенело глядели на выступ скалы, залитый ярким лунным светом.

— Вы что? — спросил я.

— Снежный человек, — сказал Милфорд. — Он был здесь, только что — и сразу исчез вот за тем выступом.

— Вот это здорово! — ошеломленно пробормотал я. — Какой же он?

— Да примерно такой, как нам описывали… Выше меня ростом, весь в густой серой шерсти, сильно сутулится, руки висят. Ходит быстро и ловко. Ну, и морда у него — безволосая, но совершенно обезьянья и очень злая. Настоящий горный дьявол! Можно поверить, что он людей утаскивает и убивает ведь силища-то у него, должно быть, страшная. Мне даже не по себе стало…

И тут мы увидели, что Анг лежит ничком, обхватив голову руками. Вся поза его выражала отчаяние.

— Анг, ну что ты? — тревожно спросил Милфорд, трогая его за плечо.

Анг пробормотал, не поднимая головы:

— Боги гневаются… это их знак… йети — вестник смерти…

Милфорд вздохнул.

— Идем спать, Анг, йети — зверь, и богам до него нет дела.

Они ушли в палатку. Я на минуту задержался у входа. Луна резко вычертила границы угольно-черных теней и серебряно-голубого света. Не было переходов, полутонов — необычайно яркий, мертвенно-голубой свет падал с черного неба, усеянного очень крупными, колючими звездами. Ледяные вершины, залитые мертвым светом; могучие уступы, словно лестница гигантов; уходящие в небо крутые склоны и хаотическое нагромождение скал — все это выглядело сейчас до того необычным, что мне почудилось, будто я попал на другую планету — может быть, на Луну, — и один стою в этом мертвом и страшном мире.