Поиск
Медицинский отсек, обычно пустынный, поразил Ольховатского обилием народа.
Логвиненко встретил его у входного люка, словно поджидал.
— Проходи, проходи, голуба душа! — пропел он.
Никто не обращал на вошедших внимания: у каждого хватало собственных забот.
— Вот сюда, сюда, на стульчик садись, — продолжал Дмитрий Анатольевич, втискивая его в глубину импровизированной диагностической машины, призванной определить, подвергся, ли данный индивидуум гипнозу.
Ольховатский сел. Со всех сторон к нему потянулись щупальца-датчики разного калибра. Ему почему-то вспомнился чудовищный спрут из «Тружеников моря» — он недавно перечитывал роман Виктора Гюго. Сходство показалось настолько живым, что он невольно поморщился.
— Зря, зря дуешься, голуба душа, — покачал головой Дмитрий Анатольевич, уловивший гримасу. — Обижаться не надо. Не надо, голуба.
— Я не обижаюсь.
— Капитан отвечает за все, понимать нужно.
— Да гипноз-то при чем?
— А гипноз, доложу тебе, голуба душа Володя, штука препаскудная. С помощью гипноза, то есть стороннего воздействия на волю и психику человека, можно заставить его сделать против воли многое, очень многое…
— Допустим, можно заставить, — согласился Ольховатский, без всякого удовольствия наблюдая, как Дмитрий Анатольевич набирает в шприц какую-то розовую жидкость. — Допустим, против воли человека. Но ведь я же запомнил бы все, что делал в состоянии гипноза?..
— Ошибаешься, голуба, — покачал головой Логвиненко. — В том-то и закавычка, что сознание загипнотизированного на это время полностью отключается!
— Так я бы потом вспомнил, что делал. После окончания действия гипноза!
— И опять пальцем в небо, голуба, — меланхолически произнес Дмитрий Анатольевич и закатал рукав куртки энергетика. — Гипнотизер при желании может стереть из твоей памяти все, что ты делал в состоянии гипноза.
— Это как?
— А с помощью простой команды, голуба: «Когда вы проснетесь, то забудете все, что делали!» Усваиваешь?
— Гм… когда проснетесь! Но, черт возьми, до гипноза-то я ведь должен был увидеть его, мерзавца, который меня загипнотизировал? — взорвался Ольховатский. — До гипноза я же был в нормальном состоянии, правда?..
— Правда.
— Почему ж я его не запомнил?
— Спроси у меня что-нибудь полегче, Володя, — попросил Дмитрий Анатольевич.
— Я-то думал, медицина всесильна.
Безвозвратно канули в прошлое беспечные деньки, когда жизнь на корабле текла спокойно, словно равнинная река, которая движется медлительно, отражая в себе весь окрестный мир и словно боясь не то что расплескать всколыхнуть его.
Каждый день теперь люди ждали подвоха.
Во всех бедах — впрочем, пока не очень большого калибра, — которые случались на «Каравелле», начала прощупываться одна закономерность, которую первым угадал капитан: все эти несчастья, словно деревья в бурю, склонялись в одну сторону, и этой стороной был штурманский отсек корабля.
Особняком стоял случай в оранжерее, с которого, собственно, все и началось. Но это было то исключение, которое подтверждает общее правило. Кстати, в оранжерейном отсеке после того памятного случая, когда Либун обнаружил срезанный дуб, а Тобор — березу, больше никаких неприятностей не происходило.
Что же касается штурманского отсека, то на него неприятности посыпались как из рога изобилия. Захворал Валя, и серьезно, недомогали его сотрудники. То и дело разлаживалась следящая система, до сих пор в течение многих лет работавшая безупречно, и каждый раз приходилось «приводить ее в чувство», по выражению Георгия Георгиевича.
А в один прекрасный день выяснилось, что на координатной сетке двойная звезда беты Лиры — цель полета — смещена. Это обстоятельство обнаружил дотошный Тобор. Не сделай он этого — и очередной сеанс коррекции курса увел бы «Каравеллу» далеко в сторону.
Что или кто повинен в этом смещении? Причин можно было надумать немало, но когда много причин — это значит, что нет ни одной достоверной.
Штурманский отсек по приказу капитана был взят под усиленный контроль, и отныне вездесущего Тобора можно было встретить там чаще, чем в любой другой точке «Каравеллы».
Постоянными беспорядками в штурманском отсеке, конечно, больше всех был расстроен старший штурман Орленко. Но держался он стойко.
Между тем жизнь на корабле шла своим чередом.
Осень — грибная пора, и Ольховатский вздумал как-то в воскресенье пойти по грибы. Оранжерейный был пустынен. Холодно в нем показалось, промозгло. Сентябрь хозяйничал вовсю. Тропические и субтропические растения, заботливо укутанные невидимыми защитными полями, были погружены в спячку.
С грибами ему не повезло. Для «грибной охоты» нужны терпение и сноровка, а он был начисто лишен этих качеств.
На «Каравелле» наступал вечер. Начинали светиться стенные изогнутые поверхности, глуше и тише шумели озонаторы. Неведомо где возникавшая музыка струилась волнами, то усиливаясь, то пропадая. За все годы полета он так и не удосужился спросить кибернетика Марата, где вмонтированы звуковые источники.
Музыка всякий раз была другая. Сколько помнил Владимир, она никогда не повторялась. Игуальдо как-то раз всерьез уверял его, что музыка на корабле родится «из ничего»: она, мол, вызывается настроением человека, который в эту минуту пересекает коридорный отсек.
Всем, впрочем, давно было известно, что Ранчес — человек, любящий мистифицировать. Его хлебом не корми, а дай разыграть кого-нибудь.
Ольховатский изготовился перепрыгнуть на ленту, ведущую к Вале, но его перехватил невесть откуда вынырнувший Либун.
— Заскочи на минутку, Володя, — попросил кок. И что-то в его голосе было такое, что энергетик сдержал готовый сорваться с языка отказ и двинулся за Либуном.
В каюте у Либуна было чистенько, каждая вещь лежала на своем месте. Характер хозяина наложил отпечаток на обстановку. Ольховатский с интересом оглядывался, поскольку попал сюда впервые.
— Что выпьешь, Володя? — захлопотал кок.
— Безразлично.
— Тогда выпьем «бессмертник», — решил Либун.
Ольховатский присел на стул и принялся потягивать «бессмертник» — смесь апельсинового и грушевого сока, сдобренную соком трабо. Когда шел сюда ноги гудели: видно, здорово находился сегодня. А теперь вот с каждым глотком усталость проходила, таяла, словно ледышка, брошенная в теплую воду.
— Одиноко мне, — пожаловался Либун. — Когда делом занят — хоть как-то забываешься. А так… мысли всякие одолевают.
Когда допили коктейль, Либун достал из кармана потрепанную записную книжку и сказал:
— Хочу прочитать тебе одну вещь.
Владимир улыбнулся.
— Новый рецепт для приготовления блинчиков?
Кок смутился.
— Это стихи.
— Стихи?
— Да так… одного приятеля…
И сколько мне еще сквозь хаос,
Не зная ни ночи, ни дня,
Шагать вселенной, опираясь
На столб высокого огня?
Как утром первого творенья
Здесь тьма темна и свет слепящ.
Кто разгадает сновиденья
От века непробудных чащ?
Стихи Владимиру понравились, однако он раскритиковал их.
— Он все перепутал, твой приятель, — сказал Ольховатский. — Почему это: «не зная ни ночи, ни дня»? На «Каравелле» день сменяется ночью в точности так, как на Земле.
— У тебя нет поэтического воображения, — разозлился Либун.
С тяжелым сердцем, кое-как простившись с Либуном, Владимир отправился-к Валентину.
Но, видно, в этот день ему не суждено было добраться до штурмана — и очень жаль… Заглянув в кают-компанию, он наткнулся на Георгия Георгиевича, который просматривал пачку перфокарт.
