Глава 7

Я, закрыв глаза, стояла в свете витражного окна в доме на Легар-стрит, видя внутренним взором лишь прекрасное окно и вспоминая, как выглядела комната, когда здесь жила моя бабушка. Я долго стояла в тишине дома, не решаясь открыть глаза, так как знала: стоит это сделать, как на меня обрушится лавина безвкусных принтов под зебру, психоделических оттенков и пластмассовой мебели.

Просто удивительно, как быстро владельцы приняли предложение моей матери. Перед подписанием сделки мы попросили разрешение осмотреть чердак, чтобы определить, есть ли там какие-либо семейные реликвии, которые мы хотели бы сохранить в доме. Когда владелец сказал, что это все рухлядь, мы несказанно обрадовались. Я не сомневалась, что мы найдем там целый склад антикварной мебели и бесценных произведений искусства. Именно поэтому я сейчас стояла в доме одна в ожидании матери и не решалась покидать пределы парадных комнат. Сначала я хотела подождать ее на улице, но температура резко упала, а я не горела желанием превратиться в ледышку. Мерзнуть я не любила даже больше, чем не любила зловредных призраков.

Из вестибюля донесся звук шагов. Я тотчас открыла глаза. Поступь была тяжелой, похожей на топот сапог. Я замерла в ожидании. И тотчас была вознаграждена стуком второй обутой в сапог ноги по ступеням лестницы. Я резко повернулась и быстро направилась в вестибюль, чтобы взглянуть на широкую лестницу. Я поняла, кто это, еще до того, как его увидела, – это был призрак моего детства, мой воображаемый друг и главный защитник. Помнится, отец сказал мне, что это лишь плод моего воображения, и в какой-то момент я даже поверила ему. Но в крошечном уголке моего сознания, где детские надежды липли, как сладкая вата, я знала, что он настоящий.

– Привет! – сказала я облаку пылинок, танцевавших, подобно искрящимся феям, в треугольнике света, что лился из окна над дверью. Я скорее ощутила его присутствие, нежели различила смутный силуэт высокого мужчины, прислонившегося к перилам из красного дерева. Я смотрела на него краем глаза, но никогда – прямо. Еще будучи ребенком, я уяснила для себя: если посмотреть прямо, то он уйдет, оставив за собой лишь слабый запах пороха и назойливую мысль о том, что, возможно, мой отец все-таки прав.

– Сколько лет, сколько зим, – сказала я и кожей ощутила его улыбку. Металл звякнул о металл. Я тотчас представила, как его длинный мушкет коснулся больших медных пуговиц его темно-зеленого мундира. Я смутно различила треуголку, большие красные манжеты на его рукавах и черные кожаные гетры с блестящими пуговицами по бокам. Он вернулся, мой защитник. А может, он никуда не уходил. А еще мне подумалось, что он наверняка устал более двухсот лет носить свой мушкет.

Протянув ко мне руку, он начал спускаться по лестнице. Я слегка наклонила голову, пытаясь лучше его разглядеть, и замерла, чувствуя, как горят мои щеки. Хотя он не изменился за прошедшие годы, очевидно, изменилась я. Когда-то это был невидимый товарищ игр семилетнего ребенка. Теперь же моему взору предстал молодой и очень красивый солдат.

Я не сомневалась, что он наверняка всегда был красив, но теперь, увидев его глазами тридцатидевятилетней женщины, я отметила его рост и светлые локоны, что выбивались из-под шляпы. Его глаза казались почти черными, но я могла поклясться, что в них плясали озорные искорки. А еще в них была печаль – печаль, которой я не замечала, будучи ребенком, но, казалось, теперь была такой же неотъемлемой его частью, как и солдатская форма.

Он дошел до нижней ступеньки, и я почувствовала, как его рука коснулась моей руки. Но мне не было страшно. Рядом с ним я никогда не ведала страха. Все еще чувствуя на щеках жар, я подняла руку, но, услышав, как захлопнулась сначала одна автомобильная дверца, а затем другая, замерла на месте. Застигнутая врасплох, я повернула голову и посмотрела на него прямо. И тотчас осознала свою ошибку, увидев, как он исчезает, словно дымок от потухшей свечи.

Затем раздался звук быстрых шагов по дорожке, а в следующий миг распахнулась входная дверь. Положив руку в перчатке на дверную ручку, в дверном проеме стояла моя мать. Щеки ее были розовыми, глаза – ярко-зелеными. Их взгляд остановился на мне, и она нахмурилась.

– Почему этот человек здесь? Ты сказала, что он будет работать в саду и мне не придется с ним общаться. И почему?.. – Она умолкла. Ее взгляд переместился за мою спину, туда, где только что был солдат. В ее широко открытых глазах читалось изумление.

Я обернулась и оторопела. Мой солдат стоял там – во плоти и крови. Его образ был настолько ясным и четким, что я могла разглядеть щетину на его подбородке и его густые ресницы. Похоже, он тоже был удивлен. Его растерянный взгляд остановился сначала на мне, а затем переместился на мою мать. Я была готова поклясться, что эти двое узнали друг друга. Солдат медленно поставил вперед одну ногу, снял с головы треуголку и, прежде чем полностью исчезнуть, отвесил ей поклон.

Впрочем, любые вопросы мгновенно застыли на моих губах, когда в дверном проеме, раздраженно нахмурив брови, вырос мой отец.

– И тебе доброе утро, Джинетт. Мы можем, по крайней мере, быть вежливыми друг с другом, не так ли? Или ты на своей сцене вознеслась так высоко, что считаешь ниже своего достоинства разговаривать с отцом твоего единственного ребенка?

– Мелли. – Мать попыталась закрыть за собой дверь, но отец шагнул вперед, не давая ей закрыться. – Будь добра, объясни своему отцу, что он должен работать в саду и что мне нечего ему сказать?

Все еще ошеломленная встречей с солдатом и мучимая вопросами, почему он выбрал именно этот момент, чтобы заявить о своем присутствии, я не сразу поняла, о чем говорят мои родители.

Не дожидаясь моего ответа, Джинетт повернулась к моему отцу:

– Думаю, что мы сказали все, что нужно было сказать, тридцать три года назад, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться к одному из самых трудных периодов в моей жизни. Итак, – она скрестила на груди руки и капризно постучала по полу ногой, – почему бы тебе не вырыть яму в саду или что-то еще, а мы с Мелли займемся тем, ради чего пришли сюда?

К моему удивлению, отец улыбнулся своей коронной улыбкой, которую я помнила с детства – до того, как наша жизнь дала трещину, – улыбкой, в которой участвовали не только губы, но и глаза и которая всегда предназначалась исключительно для моей матери. После того как она ушла, улыбка эта ушла вместе с ней. Я представила, как она хранится на чердаке, упакованная в коробки вместе с другими остатками их брака, к которым он больше не имел желания возвращаться.

– Знаешь, ты сейчас даже красивее, чем раньше, Джинни.

Застигнутая врасплох, мать попыталась сдержать раздражение.

– Никто меня так больше не называет, – наконец заявила она. – Я предпочитаю Джинетт.

Он просто стоял там, улыбаясь.

– Но для меня ты по-прежнему Джинни Приоло, которая вскружила мне голову и украла мое сердце. Я слишком стар, чтобы думать о тебе иначе, кроме как о моей прекрасной Джинни.

Я старалась не улыбаться, вспомнив подобный разговор, который был у меня с Джеком, когда я пыталась убедить не называть меня кратким именем, которое дала мне моя мать. Я почти не сомневалась, что моей матери повезет не больше, чем мне с Джеком.

Ее подбородок дрогнул, а щеки покраснели еще больше. Неужели она способна краснеть?

– Не льсти мне, Джеймс. Я всего на два месяца моложе тебя, и мы оба прекрасно знаем, сколько мне лет.

Несмотря на ее слова, она все же продолжала смотреть на моего отца сквозь густые ресницы. При виде этого меня чуть не вырвало.

– Послушайте, вы двое. Думаю, я слышала достаточно. – Встав между ними, я выразительно посмотрела на отца, чтобы показать, что я не одобряю его разговоров с врагом. – Пап, может, ты все же выйдешь на улицу, осмотришься по сторонам и запишешь в блокнот свои идеи и примерные затраты на воплощение в жизнь предложенных тобой изменений.

Взяв отца за локоть, я повела его к двери.

– Пап, я позвоню тебе позже, и мы всё обсудим.

Я открыла дверь, и он вышел.

– Спасибо, папа. Поговорим позже.

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я так и не услышала, что именно, потому что я уже захлопнула дверь. Когда я обернулась, к матери уже вернулось самообладание.

Сняв пальто, она бросила его на одно из кресел-трансформеров, но перчатки оставила на руках.

– Пойдем на чердак, – сказала я, направляясь к лестнице. – Следуй за мной.

Она не спросила, почему мы пошли в обход, ведь куда быстрее было подняться по лестнице черного хода. Ей не нужно было это спрашивать.

Поднявшись по лестнице на третий этаж, мы обошли холл, который огибал лестничный колодец, пока не вышли к двери, что вела на чердак. Однажды я уже была там с моей бабушкой. Чердак запомнился мне как место, где семья с чрезмерной склонностью к бережливости хранила ненужные, давно вышедшие из употребления вещи. Что-то вроде пастбища для старых кляч, только менее живописное.

Бабушка заглянула туда всего на полминуты, чтобы схватить напольный вентилятор для моей спальни, и тотчас вывела меня вон, прежде чем я успела снять хотя бы один пылезащитный чехол. Впрочем, я успела услышать какофонию голосов, которая, казалось, всегда сопровождала старые вещи. Схватив вентилятор, она вывела меня прежде, чем любой из голосов узнал меня и окликнул по имени.

Взявшись за дверную ручку, я постояла пару мгновений, думая о предстоящей задаче. Я постаралась направить все свои мысли внутрь себя, чтобы заблокировать все, чего мне не хотелось видеть или слышать. Мне не нужно было оглядываться назад, чтобы понять, что моя мать делала то же самое. Медленно повернув ручку, я начала подниматься по мансардной лестнице. Мать шла позади меня, ее рука в перчатке скользила вверх по перилам.

Бледно-серый свет, проникавший сквозь овальное окно на фасаде дома, мягко освещал призраки покрытой чехлами мебели и кучи разных вещей. Схватив нечто похожее на ножку стула, я расправилась с паутиной, которой были затянуты все углы. Впрочем, древние клочья паутины лежали и на дорожках, которые кто-то когда-то проложил, передвигая мебель.

Вынув из сумочки предусмотрительно положенный в нее фонарик, я включила его, чтобы посветить в самые темные закоулки чердака.

– Нынешние владельцы не намерены брать с собой ничего из этого, так что, если тебе что-то нужно, ты так и скажи. В противном случае они просто наймут кого-нибудь, чтобы отвезти все это на свалку.

Крепко сжав перед собой руки, мать кивнула. Когда я была маленькой, я как-то раз спросила у нее, почему она все время носит перчатки, на что она ответила, что это потому, что у нее всегда мерзнут руки. Повзрослев, я однажды дотронулась до шляпы в магазине винтажной одежды и увидела, как у меня перед глазами промелькнула чья-то жизнь. И тогда до меня дошло. Хотя со мной это случалось довольно редко, я сделала вывод, что с матерью это бывало довольно часто, раз она была вынуждена постоянно прикрывать руки. Мой отец этого терпеть не мог. Я хорошо помнила, как он не раз прятал ее перчатки.

Мы обе медленно огляделись по сторонам, рассматривая высвеченные лучом фонарика вещи. Здесь высились груды всевозможного хлама, какой обычно можно увидеть на гаражных распродажах, но было также немало мебели и прочих мелких вещей, вроде латунных каминных щипцов и утюгов, а также стопка картин у дальней стены под окном.

Я остановилась возле колыбели – совершенно целой, но с изъеденным молью детским одеяльцем внутри. Для человека сентиментального, питающего интерес к семейной истории и прошлому, такая вещь, вероятно, была бы ценна сама по себе, если не в финансовом отношении.

Я отвернулась и прошла мимо, радуясь тому, что я не принадлежу к числу тех заблудших душ, для которых воспоминания о давно умерших людях занимают первые строчки в списке приоритетов. Эти чокнутые тратили на приобретение старых домов неимоверные суммы, а потом еще столько же на их восстановление. Я не могла точно сказать, во что из всего этого я по-прежнему верю, но это не имело значения. Свой дом я унаследовала, а значит, мое собственное презрение меня не касалось.

Видя, как смягчилось лицо матери, пока она осматривала осязаемые свидетельства истории ее семьи, я поспешила отвести взгляд, усомнившись в ее искренности. В конце концов, я была ее дочерью, но, видимо, не столь ценной для нее, чтобы в свое время она осталась со мной.

– Я хотела бы сохранить это все. Скажи владельцам, чтобы они ничего не трогали, я сама разберусь с этим позже.

Я кивнула и отвернулась, не в силах взглянуть на нее.

– Что это там? – Мать указала на большую прямоугольную раму возле стены рядом с деревянной вешалкой для шляп, где на одном из рожков болталась старая «федора», правда, уже без полей.

Я посветила фонариком туда, куда она указала, но увидела лишь обратную сторону позолоченной рамы. Подойдя к ней, я вспомнила слова Ребекки о том, что на чердаке есть какой-то портрет, который мне непременно нужно увидеть. Внезапно мне стало зябко. Я застыла на месте, и мне показалось, что я слышу, как кто-то шепчет мое имя.

– Ты что-то сказала?

Моя мать встретилась со мной взглядом и едва заметно покачала головой.

– Сосредоточься, – сказала она, когда мы с ней вдвоем подошли к раме.

– Подержи, – сказала я, протягивая ей фонарик. Затем потянулась вниз, положила руки по обе стороны рамы, приподняла ее и, развернув, снова прислонила к стене. – Посвети мне.

Круг света танцевал на темной масляной краске, как будто живой. Я прищурилась и шагнула ближе, чтобы лучше рассмотреть. Меня словно магнитом тянуло увидеть то, чего я на самом деле не хотела видеть.

– О господи! – воскликнула мать сдавленным голосом. Я даже сразу не узнала этот голос.

– Что такое? – Я стояла слишком близко, чтобы разглядеть что-то в луче фонарика. Я отступила назад. Моя нога задела груду старых телефонных справочников и опрокинула ее, но я даже не обратила на это внимания. Мой взгляд был прикован к холсту у стены.

Это был портрет двух девочек, лет девяти и десяти.

На них были типичные платья конца девятнадцатого века – с высоким горлом и прямой юбкой – и черные кожаные ботиночки. У обеих были длинные каштановые волосы, перевязанные атласными бантами, и такие же челки, оттенявшие широко открытые карие глаза. Одна была чуть повыше другой, что заставило меня подумать, что это сестры с очень небольшой разницей в возрасте. Лишь присмотревшись к их лицам, я смогла различить отличия – высоту бровей, угол скул, форму подбородка.

Но больше всего различались свет в их глазах и ауры их личностей, запечатленные кистью художника. У более высокой девочки на губах играла легкая улыбка, как бы намекая на сдержанный смех по поводу только что прозвучавшей шутки. Ее глаза были бесхитростны и смотрели прямо перед собой, как будто ей нечего было скрывать.

Вторая девочка тоже улыбалась, но не от радости. Это было больше похоже на улыбку человека, который сделал некую пакость, и это сошло ему с рук. Ее взгляд горел неким давним секретом, и я не была уверена, что хочу его знать.

Но еще больше, чем сходство девочек друг с другом, поражало их сходство со мной.

– Кто это? – спросила я мать, не сводя глаз с портрета.

– Понятия не имею. Я никогда не видела эту картину раньше. Должно быть, она всегда была на чердаке, потому что, насколько мне известно, она никогда не висела внизу. Это просто… – Кончики ее пальцев коснулись ее губ.

– Знаю. Они похожи на меня. И на тебя. Посмотри на линию волос той, что повыше; у нее такой же вдовий пик, как и у тебя. Выходит, они наши предки, верно?

Она кивнула.

– Но только не твоя бабушка – та родилась в тысяча девятисотом году. Может быть, ее мать. И я почти уверена, что моя бабушка была единственным ребенком.

Я опустилась перед портретом на колени, чтобы разглядеть его лучше. Прищурившись и ругая себя за тщеславие, не позволившее мне положить в сумочку очки, я пристально посмотрела на двух девочек и на этот раз заметила нечто новое: в кружевах блузки более высокой девочки поблескивал какой-то предмет. Вытянув шею, я увидела маленький золотой медальон в форме сердечка. Шагнув еще ближе – так, что мой нос оказался почти прижат к холсту, – я разглядела букву М, выгравированную на золоте.

Поняв, на что я смотрю, мать поднесла фонарик к той девочке, что пониже ростом.

– На ней тоже есть медальон. – С упреком во взгляде она протянула мне фонарик, открыла сумочку, вытащила пару стильных очков для чтения и, надев их, слегка наклонилась вперед. – На этом есть буква R. – Она отступила назад и нахмурилась. – Как странно! – сказала она. – Мою бабушку звали Роуз, но я уверена, что у нее не было сестры или даже брата, если на то пошло. Я бы сказала, что эти девочки вообще не родственницы, если бы не их странное сходство с тобой.

– Странное – это мягко сказано, – отозвалась я, пристально глядя на портрет. Мой взгляд переместился с девочек на фон позади них, и я вновь испытала странное ощущение, будто я должна знать, что передо мной, но я понятия не имела. Они стояли в тени огромного дуба, росшего на невысоком холме, за их спинами блестел большой водоем, а в углу портрета виднелся участок песчаного пляжа.

На дальнем фоне посреди ряда дубов высился белый особняк.

– Ты узнаешь дом? – спросила я, поворачиваясь к матери.

Ее лицо побледнело. В тусклом свете чердака она внезапно показалась мне такой же серой и прозрачной, как фотонегатив.

– Нет. Но океан…

Она осеклась и не добавила ни слова. Впрочем, в этом не было необходимости. Я тоже вспомнила затонувший корабль, на борту которого были найдены человеческие останки. И дорожку соли на кухне.

– Я знаю. Я подумала то же самое. Но что странно, так это…

Я почувствовала на себе пристальный взгляд матери.

– Вчера знакомая Джека, Ребекка Эджертон, – продолжила я, – сказала мне, что ей приснился этот чердак, и если я посмотрю, что там есть, то найду портрет или фотографию кого-то, кто похож на меня.

– Правда? – Мать выгнула соболиную бровь. – Значит, эта репортерша знакома с Джеком. Как интересно. Она постоянно оставляет мне сообщения. – Джинетт слегка прищурилась. – Она ему просто… знакомая?

Я нахмурилась. Странно, почему ее больше волнуют отношения между Джеком и Ребеккой, нежели ее психические способности. Конечно, для нас признать чьи-то экстрасенсорные способности было бы сродни волнению по поводу покупки кем-то новой зубной щетки.

– Старые друзья. Они встречались до того, как Ребекка познакомила Джека со своей подругой Эмили. Странно другое: то, как сильно Ребекка и Эмили похожи друг на друга. У меня такое чувство, что, возможно, Джек привязан к ней именно по этой причине.

– Ах, да! Эмили, невеста. Бедная девушка. Амелия рассказала мне, как Эмили бросила Джека перед самой свадьбой, не сказав ему, что она больна. – Мать покачала головой. – Джек узнал правду позже, лишь после того, как она умерла. Что трагичнее всего. – Мать пристально посмотрела на меня. – Неудивительно, что его тянет к Ребекке. – Она похлопала меня по руке. – Но не переживай, Мелли. Я уверена: то, что он ищет в Ребекке, больше похоже на желание забыть Эмили, нежели на серьезные отношения. У него не было возможности попрощаться с ней, и Ребекка теперь дает ему такой шанс. Как своего рода суррогат.

Я отстранилась:

– Лично мне все равно, мама. Знай ты меня лучше, ты бы поняла, что мы с Джеком совершенно не подходим друг другу. Нас не связывают никакие отношения, даже если ты хотела бы их так назвать. Вернее, они чисто деловые. И как только он закончит свою книгу и ему больше не придется бывать в моем доме, я сомневаюсь, что когда-нибудь увижу его снова.

Игнорируя сомнение в ее взгляде, я схватила раму обеими руками.

– Будь добра, открой мне дверь, хочу спустить это вниз, чтобы осмотреть в лучшем свете. Кстати, Джеку тоже было бы полезно взглянуть. Вдруг он узнает, где это.

Улыбнувшись самой себе, мать обвела прощальным взглядом чердак и направилась к двери.

– Разве Джек не живет с тобой? – спросила она, когда я проходила мимо нее с картиной. – Ты могла бы забрать ее себе домой.

Устав держать картину, я поставила ее на пол.

– Во-первых, он не живет со мной. Он временно проживает под одной крышей со мной в гостевой комнате, потому что у него ложное впечатление, будто я нуждаюсь в его защите. Во-вторых, эта картина еще не принадлежит тебе, и унести ее из дома – значит совершить кражу.

– Пожалуй, ты права, – сказала мать, закрыв дверь чердака, и зашагала за мной по коридору. – Но что, если нынешние владельцы увидят картину и захотят оставить ее себе?

Мы обе как по команде оглянулись на мохнатый оранжевый ковер и виниловые вертушки, подвешенные к потолочным светильникам в коридоре.

– Не захотят, – сказали мы одновременно и направились к парадной лестнице.

Мы были уже на полпути, когда я вспомнила одну вещь, о которой хотела ее спросить. Я остановилась и, поставив картину на ступеньку позади себя, повернулась к ней.

– Раньше, когда ты приходила сюда, ты тоже видела солдата?

Мне было видно, что она колеблется. Как будто перед ее глазами что-то промелькнуло, словно порхнувший через комнату призрак.

– Да, – призналась она и продолжила спускаться вниз. Она шла передо мной, ко мне спиной, чтобы я не могла видеть ее лицо или прочесть ее взгляд, и я знала, что она сделала это нарочно. – Я видела его.

Я последовала за ней в фойе, где прислонила картину к столу.

– Я помню его с тех времен, когда здесь жила бабушка.

– Знаю. – Она засуетилась, надевая пальто и застегивая его затянутыми в перчатки пальцами. – Он был здесь и в моем детстве тоже.

Я в изумлении посмотрела на нее.

– Ты никогда не говорила мне.

Внезапно я разозлилась, осознав, как мало мы знаем друг о друге. А все потому, что в свое время она предпочла свободу.

– Верно. Не говорила, – тихо сказала мать. Она подняла было руку, чтобы коснуться моей руки, но тотчас убрала, зная, что я вновь отстранюсь. – Есть немало вещей, о которых я никогда не рассказывала тебе, и я об этом жалею. Но, возможно… – Она робко улыбнулась мне. – Возможно, теперь, когда я вернулась, у нас будет шанс поговорить о них. Чтобы лучше узнать друг друга.

У меня зазвонил телефон, и я так и не сказала ей, что она давным-давно упустила шанс снова стать частью моей жизни. Просто опоздала. Почувствовав, как на глаза мне навернулась слезы, я поспешила повернуться к ней спиной, чтобы ответить на звонок. Я не хотела, чтобы она видела, как я плачу.

– Я должна ответить, – сказала я, открывая мой телефон.

Она подождала и, когда я не обернулась, сказала:

– Я пойду. Сообщи мне подробности сделки.

Я кивнула и подождала, пока за моей спиной захлопнется дверь. И тотчас с опозданием поняла, что я так и не спросила у матери, почему солдат впервые явился мне во плоти и крови и почему я подумала, что это как-то связано с ее возвращением в Чарльстон.

Даже не посмотрев, кто мне звонил, я закрыла телефон. Мой взгляд вновь скользнул по портрету. С холста на меня смотрели две пары карих глаз, столь удивительно похожих друг на друга и на мои собственные. Но теперь, в более ярком свете, стали заметны и тонкие различия их оттенков. Я шагнула ближе и тотчас застыла в изумлении, поняв, что разрез глаз высокой девочки являет собой почти зеркальное отражение моего собственного.

В уголках старого дома возник слабый звук. Он пронесся сквозь штукатурку и деревянные балки – едва слышный плач, переросший затем в беспомощные детские крики. Я слышала их и раньше, еще девочкой, но до разговора с Ребеккой происхождение этого плача было для меня такой же загадкой, как и мой солдат.

Сглотнув комок, я шагнула к двери и, вспомнив еще одну вещь, которую я не знала о моей матери, вышла на улицу.